Рудольф Владимирович Плюкфельдер

          Эту книгу я посвящаю моим друзьям-шахтёрам — людям беспрерывного трудового подвига. Людям, научившим меня бороться и не сдаваться.

Автор

Жизнь — это борьба. Где нет борьбы, там нет и жизни.

Разговор на высоте десять тысяч метров
С кем борются штангисты?
Цена одного килограмма
Стоит ли начинать?
Разговор с будущим читателем

          Спортсмен подобен путешественнику: ему всегда не сидится дома, его часто обуревает страстная "охота к перемене мест". В поисках достойного противника, в мечте о красивой и интересной борьбе он, не задумываясь, отправляется в дальнюю дорогу, пересекает материки и океаны, поднимается за облака, плывёт по штормовым морям, несётся в грохочущих поездах.

          Но задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что движет спортсменами, какая сила заставляет их на время бросать свой дом, свою работу, своих товарищей и ехать туда, где их, быть может, ожидает горечь поражения и невероятное, иссушающее душу разочарование? Лично я часто задавал себе подобные вопросы. И каждый раз отвечал так: в пылу, в кипении спортивной схватки человек проверяет самого себя, свою волю, свою силу, взвешивает, чего он стоит по сравнению с другими. Поединок на помосте, на поле стадиона, на беговой дорожке представляется мне невиданной силы зеркалом, в котором с поражающей ясностью видишь всё хорошее, всё нужное и полезное, что воспитал в себе, и вместе с тем обнаруживаешь каждую уязвимую точку, каждую мелочь, мешающую тебе стать хотя бы на миллиметр выше того уровня, на который сумел подняться сегодня.

          Но привлекательность соревнований, конечно, не только в этом. Сражаясь с более сильным и опытным соперником, ты вдруг с непостижимой отчётливостью ощущаешь неистребимое желание стать таким же. Причём не просто мечтаешь, а видишь, убеждаешься в том, что когда-нибудь сможешь прийти к рубежам, которых уже достиг стоящий перед тобой человек. Одним словом, каждое соревнование, каким результатом оно для тебя ни завершилось бы, заряжает на новый труд, на новый спортивный подвиг, зовёт преодолеть себя и стать мужественнее и сильнее.

          Наконец, есть ещё одно объяснение, — может быть, самое главное, самое существенное. Каждое спортивное соревнование представляется мне великим и радостным праздником, песней без слов, волнующим драматическим поединком, неповторимым художественным полотном. Да, спорт, равно как и игра актёра, духовно обогащает людей, согревает их сердца, волнует кровь и тех, кто сражается, и тех, кто следит за сражением.

          Я написал эти строчки и вдруг вспомнил одну интересную встречу.

          Мы летели из Хабаровска в Москву после XVIII Олимпийских игр.

          Самолёт шёл на огромной высоте — от земли нас отделяли десять тысяч метров.

          Когда-то это казалось чудом. А теперь всё выглядело до обидного буднично: кто-то слегка похрапывал, удобно устроившись в мягком кресле, где-то впереди "забивали козла", хорошенькая стюардесса предлагала пассажирам ароматный кофе, и чашечки на её сверкающем подносе стояли не шелохнувшись... Я смотрел на всё это и думал: как жаль всё-таки, что мы иногда перестаём удивляться вещам, не удивляться которым, право же, нельзя.

          Внезапно меня окликнул мой сосед — корреспондент одной из московских газет. Он что-то спросил, и я ему ответил. Потом последовал ещё один вопрос, и, как это часто бывает в подобных случаях, у нас вдруг начался большой и серьёзный разговор. Разговор о том, какие виды спорта дают и спортсмену и, особенно, зрителю истинное эстетическое наслаждение, а какие — нет.

          — Возьмите футбол, возьмите бокс, — горячился мой сосед, — на соревнованиях по этим видам спорта вы никогда не увидите равнодушных. Трибуны гудят, глаза людей сверкают, страсть видна в каждом взоре... На поединках же штангистов, простите, совсем не то...

          Журналист был уже немолод, многоопытен — я часто встречал его фамилию под различными газетными отчётами, — но нашего вида спорта, да извинит меня этот уважаемый человек, он не знал.

          Мне кажется, что эмоциональную значимость того или иного вида спорта нельзя определять по силе шума на трибунах, как нельзя сказать о книге, что она плохая, только потому, что не вызывает смеха. Штанга — вещь серьёзная. Каждое соревнование силачей имеет свой внутренний подтекст, свою великую и неповторимую поэзию, свою ярко выраженную романтическую окраску. Извечный вопрос — кто сильней? — всегда волновал и будет волновать людей, кто бы ни участвовал в начавшемся споре: зелёные новички или всемирно известные мастера помоста.

          Кто сильней? Этот вопрос мы задавали себе ещё в далёком детстве, читая неповторимые страницы русского эпоса, чудесные легенды о богатырях. "Вот это силища!" — восклицали мы, не в силах скрыть свой восторг перед славным подвигом лермонтовского купца Калашникова. "Родятся же такие люди!" — слышали мы не раз от своих товарищей, узнавших об Иване Поддубном или Сергее Елисееве...

          Сила... Она всегда интересовала человека, живущего на Руси, её у нас всегда ставили очень высоко. Это — факт. И он, конечно, служит лучшим объяснением того, почему в Советской стране тяжёлая атлетика пользуется такой искренней любовью, особенно любовью молодёжи. По-моему, нет ни одного коллектива физкультуры, ни одного спортивного клуба, ни одного добровольного общества, где не было бы секции штанги, где не раздавались бы её характерные, радующие душу грохот и звон.

          Кто отрицает эмоциональную силу тяжелоатлетического спорта, тому следовало бы побывать в олимпийских залах Рима и Токио, на чемпионатах мира, на форумах сильнейших атлетов континента. И жалобные возгласы несчастливцев "нет ли лишнего билетика?", и шум толпы, её вырывающееся наружу волнение — всего этого там не меньше, чем на самом захватывающем футбольном матче.

          Что же привлекает людей в великом и никогда не прекращающемся споре человека с металлом? Ведь здесь никто никому не забивает голы, не совершает эффектных бросков, не поражает головокружительными финтами.

          Смысл и красота нашего вида спорта, на мой взгляд, в том, что он олицетворяет извечную борьбу человека с силами природы. Как торжествует народ, когда спортсмену удаётся взметнуть над головой вес, который до него не удавалось поднять никому! Да и как не торжествовать? Ведь это значит, что стал сильнее не только Томми Коно или Алексей Вахонин, Юрий Власов или Леонид Жаботинский — сильнее стал Человек.

          Есть ещё одна удивительная, тончайшая особенность нашего вида спорта. Суть её состоит в следующем. Главный соперник штангиста всегда одинаково грозен, всегда неизменен уровень его упорства, его сопротивления, его стойкости. Сопернику штангиста неизвестны минуты слабости, нерешительности, колебаний. Имя этому сопернику — сила земного притяжения. Борясь друг с другом, атлеты борются фактически с ним и побеждают его, а потому торжество каждой победы значимо вдвойне. И цена каждого рекорда дороже каждому из нас.

          Однако хватит рассуждать о красоте борьбы, о рекордах и рекордсменах. Я начал своё повествование с рассказа о беседе с корреспондентом. Теперь вспомню другую историю. Историю, переданную мне моим давнишним другом, в недалёком прошлом известным штангистом военным моряком Евгением Новиковым.

          — До войны я учился в школе, — рассказывал Евгений. — Я горячо любил спорт и был одним из самых активных членов нашей легкоатлетической секции. Входил в состав сборной школы.

          Вместе со мной на тренировку всегда приходил щупленький на вид девятиклассник Лёня Гуляев. Результаты у него были относительно слабые — хуже, чем у всех остальных ребят, но заниматься он не переставал. Однажды после очередной тренировки мы, небольшая группа так называемых "рекордсменов", расположились под тенью деревьев. Незаметно разговор завертелся вокруг Гуляева.

          — И зачем он только силы тратит? — сказал один из ребят. — Ведь из него всё равно не выйдет чемпиона...

          Внезапно в середину круга вошёл Леонид: оказывается, он лежал неподалёку в траве, невольно услышал беседу и посчитал своим долгом сообщить нам об этом.

          — Вы правы, ребята, — сказал он с достоинством, — рекордсменом даже в школьном масштабе мне не стать никогда. Но я бью, и довольно часто, собственные рекорды. Когда я впервые пришёл в секцию, то пробегал стометровку еле-еле за пятнадцать секунд, а теперь уже прочно вышел из тринадцати. В спорте я не ищу громких побед. Он просто помогает мне стать сильнее, мужественнее, больше верить в себя...

          — Мы слушали, — продолжал свой рассказ Евгений Новиков, — и стыдились своих слов, своей развязности. А в годы Великой Отечественной войны мы ещё раз услышали о Лёне Гуляеве. Он стал командиром орудия, храбро сражался с врагом и проявил чудеса выносливости. И был награждён боевыми орденами и медалями.

          Эту поучительную историю я вспомнил сейчас не случайно. Совсем недавно мне довелось побывать в одном студенческом клубе, где шёл диспут на тему "Кто может и должен быть в наше время спортсменом?"

          Казалось, вопрос предельно ясен. Но отдельные выступления заставили меня насторожиться. Некоторые студенты говорили о том, что для рядового человека пределом являются утренняя зарядка и развлекательные игры.

          — Уровень достижений современного спорта таков, — заявил один из присутствовавших, — что заниматься им есть смысл лишь по-настоящему одарённым юношам и девушкам. Со средними данными ничего не добьёшься, а следовательно, незачем и "ломаться".

          Причём интересно, что в качестве доказательства бесполезности погони за уровнем современных достижений многие выступавшие особенно охотно называли рекорды штангистов — Власова, Жаботинского, Мияке и некоторых других.

          Нужно вести решительную борьбу с таким пониманием вещей. Мнение, что сегодня успех может прийти только к исключительным личностям, крайне неверное.

          Труд, настойчивость, регулярные тренировки приводят к необыкновенным результатам у самых обыкновенных людей.

          Например, мне известна, и очень хорошо, биография заслуженного мастера спорта, заслуженного тренера СССР Алексея Медведева. Когда он впервые пришёл в секцию, тренер скептически осмотрел его невыразительную фигуру, его нерельефные мышцы и сказал:

          — Сдаётся мне, что чемпиона из тебя не выйдет...

          Это произошло в Москве много лет тому назад. На первых порах казалось, что данное предсказание и впрямь сбудется: у молодого спортсмена поначалу очень плохо ладилось дело, очень медленно росли результаты. Что же следовало делать? Отступить, сдаться? Согласиться с тем, что раз природа не наградила Медведева какими-то особыми качествами, особой силой, то, значит, и пробовать не стоило?

          Но Алексей Медведев был не таков. Он проявил величайшую настойчивость, работоспособность, завидную волю. И вот некогда безвестный, ничем не отличавшийся от своих сверстников паренёк стал чемпионом Советского Союза и дважды — мировым чемпионом. Он первым у нас в стране преодолел "космический" барьер в пятьсот килограммов.

          Бесперспективными в начале своего спортивного пути считались и прославленный ныне десятиборец Владимир Кузнецов, и трёхкратный олимпийский чемпион по гребле Вячеслав Иванов, и победитель велогонки мира Гайнан Сайдхужин, и лучший вратарь планеты Лев Яшин и многие, многие другие. Они взошли на вершину потому, что трудились лучше прочих людей и твёрдо шли к своим целям. Их биографии — блестящие примеры для нашей молодёжи, для тех, кто сомневается: стоит ли начинать "ломаться"?

          Конечно, к золотым медалям и мировым рекордам приходят лишь единицы. Лишь единицы из сотен тысяч. Что же находят в спорте остальные, к чему они могут и должны стремиться? Может быть, действительно, не стоит особенно "ломаться"? Может быть, в самом деле достаточно довольствоваться лёгкой развлекательностью, не думать о секундах, метрах и килограммах, не утруждать себя?

          Ответ на этот вопрос даёт пример, приведённый мною в самом начале рассказа. Ответ на него дают биографии многих наших юношей и девушек. Тот, кто останавливается в своём совершенствовании, ленится, — чужой человек в спорте.

          Настоящий спортсмен отличается определённым набором технических и тактических навыков, но в первую очередь — всё нарастающими волевыми усилиями, постоянным стремлением завтра быть сильнее, чем сегодня, — прыгнуть дальше, пробежать быстрее, поднять как можно больший вес.

          Для этого прежде всего необходимо ясное понимание и глубокое убеждение в том, что физкультура и спорт необходимы, что они неотделимы от современного, культурного человека так же, как грамотность и соблюдение норм общественной морали и этики. Необходимость сочетания умственного труда и спорта, гармонического развития человека провозглашена в величайшем документе нашей эпохи — Программе КПСС, программе действия. И это понятно, ибо строитель коммунизма, гражданин коммунистического общества должен быть сильным, бодрым, красивым духом и телом.

          Но вот человек начал заниматься спортом, пришёл в секцию, в нём родилась мечта — то ли поднять определённый вес, то ли стать мастером спорта, то ли какая-нибудь ещё. Что важнее всего для её осуществления? На мой взгляд, умение честно и самокритично, по крайней мере для самого себя, определять свои слабости. В самом деле, знать свои недостатки — единственный способ их преодолеть. Чем честнее и строже человек к себе относится, тем больше у него шансов повысить свой класс, добиться успехов.

          Два товарища, два весёлых молодых шахтёра — Иван Жулин и Борис Мусатов — занимались в секции тяжёлой атлетики одной из прославленных шахт Кузнецкого бассейна. Прошёл год, и они выступили в состязаниях на первенство треста. Новички, они, естественно, оказались одними из последних в своей весовой категории. Парней это выбило из колеи. Но тренер — опытный педагог и чуткий человек — подбодрил их:

          — Молодцы, ребята! Сегодня вы побили свои личные результаты. Так держать!

          От одного личного рекорда — к другому, от одной победы над собой — к следующей.

          И вот сегодня оба эти товарища — мастера́ по штанге, люди крепко и навсегда подружившиеся со спортом. Спорт сделал их жизнь ярче, интересней, содержательней. Спорт воспитал в них умение видеть перспективу, преодолевать трудности. Оба друга — ударники коммунистического труда, знатные шахтёры.

          Ну хорошо, скажут скептики, рано или поздно человек достигнет своего предела, установит свой последний личный рекорд. Что тогда?

          А тогда, отвечу я, всё должно оставаться по-прежнему. Есть друзья, с которыми можно соревноваться. Есть здоровье, которое надо укреплять и беречь. Есть много интересных дел. Есть рекорд, который для каждого строго индивидуален и к которому каждый должен стремиться — быть в строю как можно дольше, до глубокой старости, оставаться спортсменом в лучшем смысле этого слова.

          Вот о чём я должен был написать в начале своей книги — книги о жизни и о спорте.

          Почему я решил писать её? Мне кажется, что в моей биографии имеются такие моменты, которые могут научить кое-чему хорошему молодых людей, моих юных друзей, которых, судя по письмам, у меня не так уж мало. Мне кажется, что будущий читатель, прочтя эти, может быть, не очень складно написанные страницы, сделает главный вывод: кто не боится трудностей, кто с первых шагов учится побеждать и побеждает их, тот обязательно придёт к желанной цели.

Песня о Родине
Детские забавы
Над землёй — пламя войны
Поезд идёт на восток
В сибирском селе

          Я родился 6 сентября 1928 года в деревне Ново-Орловка Енакиевского района Донецкой области. Мои родители всю свою жизнь тоже были связаны с этим лишённым экзотики, но прекрасным своей суровой и строгой красотой краем. По национальности мы немцы, но нашей родиной был и навсегда останется СССР. О нём наши взрослые пели долгими зимними вечерами. Ради его счастья трудились изо всех сил.

          Наш колхоз был большим, крепким и по тем временам очень богатым. Мой отец — Владимир Васильевич Плюкфельдер — с первых дней коллективизации работал бухгалтером, а затем стал руководить животноводческой фермой. Мать трудилась в полевой бригаде.

          Как это обычно бывает в деревне, наша семья собиралась дома лишь поздно вечером. Я до сих пор помню, с каким искренним чувством, с какой глубокой радостью мои родители говорили о том, что сделано за день, делились успехами. И эти разговоры, как добрые зерна, падали в наши детские души, зарождая любовь к труду, желание всегда творить что-то хорошее для людей. В тысяча девятьсот тридцать шестом году я впервые пошёл в школу и встретил там своего первого учителя. Встретил и запомнил на всю жизнь.

          Звали его Леонидом Александровичем Шефнером. Он не только пополнял наши знания, но и с непостижимой чуткостью и сердечностью открывал глаза на мир. Бывало, уже окончится последний урок, а Леонид Александрович не спешит уходить. Мы все собирались вокруг него, словно стая галчат, и слушали рассказы один другого увлекательнее: о Москве, о необозримых просторах нашей страны. Наш учитель часто обращался к героическому прошлому, и тогда мы мчались по степям в штурмовых отрядах конницы Будённого, переплывали с легендарным Чапаем реку Белую, участвовали в штурме Перекопа...

          От нашего учителя я впервые и услышал рассказы о спорте. Дело в том, что отцу Леонида Александровича посчастливилось в марте 1899 года побывать в Милане на чемпионате мира по поднятию тяжестей и стать свидетелем невиданного триумфа русского силача Сергея Елисеева, которого до начала состязаний никто всерьёз не воспринимал.

          О Елисееве мы слушали с интересом, но если честно, то что такое гиревой спорт — совершенно себе не представляли. Он нас совсем не привлекал. С куда бОльшим азартом мы спорили о том, кто у нас в стране лучший футболист, и все без исключения мечтали стать со временем знаменитыми форвардами.

          Школа в Ново-Орловке была четырёхклассной. В 1941 году я перешёл в пятый класс и стал ходить в деревню Брумвальд, до которой от нашего колхоза было шесть километров. Когда я первый раз совершил это путешествие, по нашей земле уже шла великим горем война. Отец и старший брат Владимир в первые же дни ушли на фронт, и больше мы их никогда не увидели. Средний брат Николай, забрав пару лошадей, добровольно отправился на строительство завода, которое велось в нескольких десятках километров от нас. В нашем большом доме стало сиротливо.

          Мать всё время твердила мне: "Учись, сынок, учись".

          — Зачем учиться, — откровенно спрашивал я, — ведь война же?

          — Она до нас не дойдёт, — говорила мама, но её голос звучал неуверенно.

          В один из сентябрьских дней мы, как обычно, отправились в школу. Было солнечно и ясно, чуть подмораживало. Мои товарищи о чём-то беззаботно болтали. Вдруг большой, хищной птицей с неба на нас нырнул самолёт, и в тишине осеннего утра раздались сухие, отвратительные звуки выстрелов. Мы тотчас же бросились врассыпную и упали ничком в неубранную кукурузу. Только чуть погодя я осмелился поднять глаза. Самолёт выходил из пике, и на его крыльях я отчётливо различил свастики. Если по-честному, в то время я и без войны учился не очень охотно, а после встречи с фашистским стервятником и вовсе решил, что сейчас не до школы.

          Вечером в деревне то тут, то там, как хворост в печке, вспыхивали разговоры о наступлении гитлеровской армии. В связи с этим я и мои неразлучные товарищи Яков Гит и Эммануил Шиллер провели срочное военное совещание. На нём было вынесено, по нашему мнению, единственно правильное в такой обстановке решение: готовиться к бою!

          На следующее утро у нас состоялась проверка наличного вооружения. Друзья принесли двуствольные пистолеты, сделанные из дерева и медной трубки, у меня же был значительно больший пистолет — трёхствольный. На этом основании я был единогласно избран командиром.

          Каждый день, уверив родителей, что идём в школу, мы отправлялись на самом деле в лес, заряжали наши пистолеты серой и вели беспощадную стрельбу по воображаемому врагу.

          Однажды при зарядке пистолета я неосторожно поднёс к доброй порции серы зажжённую спичку. Произошёл взрыв, и меня сильно обожгло. Только чудом пламя миновало глаза.

          Чуть позднее в наш отряд влился одноклассник и закадычный друг Костя Чучалов — весёлый, энергичный и смекалистый паренёк. Он предложил натаскать в лес продуктов и устроить там что-то вроде партизанской базы. В наших детских головах рождались планы один смелее другого, один другого яростнее.

          Но все они рухнули с непостижимой быстротой. Ночью первого октября я проснулся от сильного и настойчивого стука в дверь. Чуть погодя с печки соскочила мать. Я вошёл в прихожую. Сквозь низкое окно в комнату пробивался холодный, с зеленоватым оттенком свет луны. Мать подошла ко мне и обняла. Я почувствовал, что она вся дрожит.

          — Немцы, — чуть слышно прошептала она.

          Какой тревожной ни была обстановка, я вдруг подумал, что вот ведь как, оказывается, бывает: мы, немцы, боимся прихода немцев. Я ещё не понимал тогда, что со словом "немцы" в те дни была связана фашистская Германия, Германия Гитлера, принёсшая народам мира столько горя, несчастий и страданий...

          Стук в дверь продолжался, и чем настойчивее он был, тем сильнее и сильнее прижимала меня к себе мама. Наверное, она думала, что это конец. Её страх вдруг вызвал во мне ярость и придал смелость. Я вырвался и закричал сквозь дощатую перегородку:

          — Кто там?

          Спокойный и настойчивый голос — чей, мы так и не поняли, — предупредил, чтобы к утру мы были готовы к эвакуации и что брать с собой разрешается не больше ста килограммов вещей.

          — А куда ехать-то будем? — крикнула мать.

          — В Казахстан, — долетел голос удалявшегося человека.

          Снова стало тихо. Мы с мамой придвинули стулья к окну и долго молча сидели, словно у нас не было никаких забот и дел. Я ясно видел на глазах этой бесконечно близкой мне женщины слёзы, но сказать ничего не мог. Представители разных видов искусства — и художники, и писатели, и кинорежиссёры, — желая показать ужасы войны, очень часто рисуют взрывы тяжёлых снарядов и бомб, грохот батарей, охваченные пламенем города. Но нет, пожалуй, картины страшней и печальней, чем томящаяся в безысходном горе женщина. Женщина, теряющая мужа и сына, вынужденная оставить свой отчий дом и на склоне лет уходить далеко-далеко от мест, где протекла вся её жизнь...

          Мы ещё долго просидели в оцепенении. Потом мать встала и зажгла свет. Нужно было замесить тесто, приготовить в дорогу еду. Мне она поручила взять топор, сходить в сад и нарубить сухих веток. Но я вдруг окинул взором наше жильё, и страшная, горькая мысль пронзила моё сердце: ведь сюда, вероятно, придут фашисты. Так зачем же оставлять им добро? И вот беспощадным ударом топора я разломал маслобойку и старинные, сделанные на века стулья. Потом мой взгляд упал на гитару, на которой ещё совсем недавно любил играть мой старший брат Владимир. В одно мгновенье я сорвал её со стены и с размаху ударил об угол. И не успел ещё растаять в воздухе её жалобный, рыдающий звук, как она сама запылала в печи.

          Когда совсем рассвело, в дом неожиданно вошёл мой брат Николай — на заводе узнали об эвакуации деревень и отпустили его к нам. Втроём стало чуть веселее. И дело пошло быстрей.

          Николай всегда вызывал во мне смешанное чувство лёгкой зависти и беспредельного восхищения его талантом. С малых лет он мастерил удивительные модели различных машин, причём настолько искусно, что даже взрослые удивлялись, как всё ладно получается. Некоторые из созданных им машин сами поднимались в воздух, совершали сложные пируэты. В одной из комнат была собрана целая коллекция созданных им аэропланов.

          — Бросим их в печку? — спросил я у брата.

          Он резко, одним прыжком, подскочил ко мне, взмахнул рукой, собирая пальцы в кулак, открыл рот, но... молча повернулся и вошёл в свою "мастерскую".

          — Прощайте, дорогие друзья, — сказал он, как к живым, обращаясь к моделям, стоявшим на полу, развешанным по стенам и даже свисавшим с потолка. — Прощайте, — повторил он и понёс к печке свой самый любимый, самый фантастический самолёт. За ним — другой, третий... Подхваченные огнём, они запылали рядом с венскими стульями и старинной гитарой.

          Часам к десяти в деревню заехали подводы. Мы погрузили в одну из них свои вещи и в последний раз взглянули на осиротевший дом. В одном из окон, тесно прижавшись друг к другу, сидели котята. Сидели и жалобно, очень жалобно мяукали, точно и они понимали, что случилось что-то непоправимое.

          От избы к избе, от дома к дому. Только к полудню наш обоз вытянулся по главной деревенской улице и тронулся в путь под аккомпанемент глухих женских рыданий. Мне тоже стало не по себе, и я почувствовал, к великому своему удивлению, как по щекам покатились слёзы.

          Стоял удивительно ясный, не по-октябрьски светлый день. Ослепительно светило солнце, но воздух был прохладен. По обе стороны от дороги лежали уже убранные, тронутые позолотой поля. Когда мы стали пересекать границу колхоза, кто-то затянул старинную жалобную песню о страннике, вынужденном покинуть родной дом. В ней были слова о том, как он в последний раз смотрит на родную землю и родное небо.

          И я посмотрел на небо. Необъятное, светло-голубое, чистое — без единого облачка — простиралось оно над нами — святое небо Донбасса.

          Восьмикилометровый путь продолжался недолго. Вскоре мы подъехали к станции Россыпная. На привокзальной площади уже скопилось много народу, а обозы всё прибывали и прибывали.

          Моя печаль, нахлынувшая в минуты отъезда из деревни, прошла. Тринадцатилетний мальчишка, я уже радовался возможности прокатиться по железной дороге — ведь я никогда до этого не садился в поезд.

          Состав подогнали только к вечеру. Я не буду полностью описывать погрузку, но хорошо помню, что после неё у меня ещё долго болели бока. Мы с братом захватили чудесное место на верхней полке у окошечка, втащили туда и сестрёнку и были очень довольны своей судьбой.

          Однако впереди нас ждали долгие испытания. На станции Миллерово эшелон попал под жестокую бомбёжку. Стучали зенитки, рвались бомбы, с визгом проносились осколки, а ещё страшнее и пронзительнее визжали женщины. Одна бомба ударила в хвостовой вагон и унесла с собой десятки жизней.

          Наш поезд, набитый стариками, детьми и женщинами, медленно пробирался на восток.

          Мы подолгу стояли на больших узлах, ещё дольше — на маленьких разъездах. Мимо — на запад, на запад — летели эшелоны с воинскими частями. На открытых платформах, накрытые чехлами, угадывались орудия и танки. Из окон, из распахнутых настежь дверей вагонов неслись бодрые, суровые песни. Песни о мужестве, о готовности к подвигу, о любви солдата к своей матери-Родине. Ветер доносил обрывки слов, а иногда мы разбирали и целые куплеты.

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идёт война народная —
Священная война.

          Эти слова особенно врезались мне в память. Женщины из нашего поезда с материнской тоской смотрели вслед убегавшим составам и кричали:

          — Отомстите фашистам!

          — Отомстите за нас!

          На двадцать первый день мы приехали ночью на станцию Падунск Томской железной дороги. Перед нами была Сибирь — таинственная, могучая незнакомка, о которой мы слышали столько противоречивых рассказов. Подали команду разгружаться. Мы вышли из вагонов, ожидая увидеть край, заваленный снегом, но под ногами была "чистая" земля, правда, уже тронутая лёгким морозцем.

          За станцией нас уже ожидали колхозные брички или, как их здесь называли, телеги.

          Местные лошади показались мне меньше и приземистее наших, и запрягали их тоже не так, как мы привыкли. У нас в колхозе были шлеи, а здесь — тогда непонятные и удивлявшие меня хомуты. И запрягались лошади не парами, а по одной.

          Мы тронулись в путь по узкой, хорошо накатанной дороге. Была ночь. Мне почему-то стало жутко. Вдруг впереди во тьме что-то заурчало, и блеснул мигающий огонёк.

          — Что это? — спросил я у возчика.

          — Трактор, — ответил он и почему-то засмеялся: может быть, над моим ещё не очень твёрдым произношением. — Трактор, — повторил он чуть мягче, — и работает на нём наш замечательный парень Минька Чернов.

          Возчик не сказал вроде бы ничего особенного, но мне сразу стало необыкновенно весело и радостно. Сразу забылись рассказы злоязычников, шептавших, что нас завезут туда, где и людей-то нет. А тут тебе и трактор, и какой-то незнакомый, но уже очень близкий Минька, и добрый, словоохотливый возчик. Он мне тут же доверительно сообщил, что деревня, в которой нам предстояло жить, называется Титово, что там крепкий колхоз, что прежний председатель сгорел от водки, а новый — ничего так, крепкий и дельный мужик.

          Наконец мы приехали. Переселенцев встретил председатель колхоза Егор Егорович Лучинкин — человек, удивительно похожий на Карла Маркса. Это заметили все, и все ахали и охали, удивляясь такому необыкновенному сходству. Егор Егорович очень коротко, но сердечно поприветствовал нас и выразил надежду, что жить и работать все будем дружно.

          — Ну а теперь по домам, — весело крикнул он, и это простое, сердечное слово "по домам" ободрило людей сильней, чем самые длинные и убедительные речи.

          Было видно, что в колхозе всё уже заранее распределено и продумано, потому что нас сразу же подвезли к одному двору. На крыльцо вышла маленькая, быстрая женщина, приветливо поздоровалась на сибирский лад, открыла ворота — и мы въехали.

          Снаружи дом казался большим, даже очень большим, так как стоял на высоком фундаменте, но внутри было всего три или четыре комнаты, очень чистые и уютно обставленные. Мы расположились в угловой. Каким счастьем после трудной дороги, бомбёжек, невыносимых лишений показался нам этот тихий, домашний уголок...

          Мы познакомились с хозяйкой. Звали её Апросинья Ивановна. Она поставила самовар, заставила нас пить чай и всё расспрашивала, расспрашивала. Только на следующее утро пришёл хозяин — он сутки был на работе, молотил хлеб.

          — Давайте знакомиться, — сказал он весело, — меня зовут Николаем Егоровичем.

          Я уже знал, что это родной брат председателя колхоза, но ничего общего между ними, как ни старался, найти не мог. Николай Егорович был огромным огненно-рыжим человеком. Он так искренне, так сердечно обрадовался нам, словно встретил самых близких людей, которых давно не видел. Николай Егорович стал поторапливать свою Ивановну и сам помогать ей, и вскоре на столе уже стоял аппетитный завтрак: свежая рассыпчатая картошка в мундире, солёные, хрустевшие на зубах огурцы, а посреди стола специально вынутая по такому случаю из погреба огромная бутыль медовухи.

          Простая, трудолюбивая русская семья. Она окружила нас уютом и теплом, и тронула своим бескорыстием за самые глубинные струны души. Здесь, именно здесь учился я великой любви к людям, здесь понял, что доброта, приветливость, чуткость и искренность являются самым ценным на свете.

          Наша жизнь понемногу стала входить в нормальную колею. Мама и Николай вовсю работали в колхозе, я тоже помогал им, как мог.

          С удивлением и нескрываемым восхищением смотрел я на сибирскую молодёжь, постепенно перенимая её привычки и повадки, приветы и ответы. Меня больше всего поражала в парнях (их, правда, становилось всё меньше и меньше — они уходили на фронт) и в девушках какая-то неиссякаемая жизнерадостность, которую не отняла даже та суровая пора, задорность, весёлый азарт — и в то же время степенность, рассудительность.

          Что ни день, я делал всё новые и новые открытия. Однажды поутру Николай Егорович предупредил нас с братом:

          — Денёк, сами видите, нынче выдался славный. Снег мягкий, хороший — нынче пойдём в баню.

          Я, конечно, пожал плечами, а про себя подумал: при чём тут снег? Но расспрашивать не стал.

          Пришёл банный час. Мне и брату дали два пышных берёзовых веника, фетровые шапочки и какие-то короткошёрстные рукавицы, похожие на большие сибирские махнашки.

          — Зачем всё это? — не выдержал я.

          — Увидишь, — посмеивался дядя Коля.

          Мы вошли в предбанник, разделись, и тут я увидел, что наш покровитель — действительно самый настоящий богатырь: грудь словно налитая, бицепсы на руках, как два огромных шара.

          Мы с братом помылись, дядя Коля с нами. Мы уже думали, что скоро выходить. Но он вдруг сказал:

          — Вот ещё погреюсь немного, потом начну...

          И вскоре началось! Он усадил нас на скамейку и поддал пару. Это, по его словам, был первый заход. Потом дядя Коля надел рукавицы и шапочку и произнёс:

          — Ну вот сейчас попаримся...

          После этого он вылил изрядную порцию воды и кваса на пол парной. Всё вокруг сразу накалилось так, что мне показалось, будто настал конец света, — мы с братом забились в углы и, как рыбы, вытащенные на берег, стали жадно хватать ртами воздух.

          — Ладно уж, пожалею вас, идите одеваться, — рассмеялся богатырь.

          Мы выскочили в предбанник, радуясь своему спасению, и стали во все глаза глядеть в маленькую щёлку, что происходит там, в парном аду. Дядя Коля добавил ещё воды и кваса на камень и вскоре красный, как рак, а может быть, ещё краснее, выскочил во двор и с разбегу бросился в сугроб снега. Сначала он полежал на спине, потом перевернулся на живот. Мы с братом взирали на всё это с нескрываемым ужасом, не в силах вымолвить ни слова. Потом дядя Коля снова бросился в баню, а из парилки — опять в снег.

          Когда он вернулся домой, тётка Апросинья уже приготовила самовар. Мы с братом пили чай. Дядя Коля осушил берёзовый котелок крепкой медовухи, надел шубу и подвинул к себе поближе самовар. Пот лил с него градом, но он всё продолжал осушать чашку за чашкой. А наутро возле бани мы увидели заледеневший отпечаток его могучей фигуры. Так вот и произошло у меня знакомство с русской баней, которую я очень полюбил и до сих пор считаю одним из замечательнейших изобретений человека.

          Ведь она — русская баня — обладает непревзойдёнными гигиеническими свойствами и является отменным средством закалки.

          В тот день же произошло ещё одно важное для меня событие. Уже совсем стемнело, когда снаружи постучали.

          — Входите! — крикнула хозяйка.

          Дверь сильно заскрипела, что было первым признаком того, что на улице лютует мороз, и в дом ввалился мужчина в тулупе с огромным воротником. Это был приятель хозяев. Он вёз в город лыжи, сделанные его артелью. Когда я услышал об этом, меня непреодолимо потянуло к пришельцу. Ведь лыжи с первых дней зимы стали моей самой сокровенной мечтой. Как мне хотелось иметь их! И вот они рядом, за стеной, на огромных санях. Но как говорится, "близок локоток, да не укусишь".

          Я не спал всю ночь, обдумывая, что можно сделать, и наконец решился: предложил возчику в обмен на пару лыж свой складной универсальный ножик, где были три лезвия, ножнички и ещё масса других удивительных вещей.

          — Ладно, выбирай самую хорошую пару, — сказал возчик, щёлкая то одним, то другим лезвием, — да только поживей.

          В тот же день я приделал к лыжам ремни, а вечером, надев на ноги лыжи, ушёл в согар — низинку за горой, где росли одни вербы да черёмуха, — за лыжными палками. Вырубил ровные, крепкие, красивые палки и, опираясь на них, медленно заскользил к дому.

          Вечерело. Вдали, за холмом, виднелись утекавшие в небо струйки весёлого дыма. Я думал о тёплой комнате, о шипевшем на столе самоваре, о весёлых рассказах, которые всегда приносил в дом дядя Коля...

          Вдруг неподалёку от меня показались две большие собаки. "Вот бы запрячь их, — мелькнула у меня мысль, — живо докатил бы до дома". Но едва только я приблизился к собакам, как увидел, что их глаза странно сверкнули, а потом раздался протяжный надсадный вой.

          — Волки! — выкрикнул я, мгновенно вспомнив предупреждение дяди Коли — ни за что не выходить одному за деревню. — Это же волки! — И в мозгу сразу засверлило: "Что делать, что делать?"

          Я решил взять немного левее, но волки тут же повторили мой манёвр и стали постепенно сокращать расстояние. Тут я понял, что намерения у них самые серьёзные, и от этого сразу похолодело сердце. Оглянулся ещё раз — теперь волков в стае было уже трое.

          Забирать ещё левее было нельзя — это уводило меня от деревни. Я стал мучительно вспоминать: не говорили ли чего-нибудь старшие о том, как нужно поступать в таких случаях? "Волки, — мелькнула мысль, — боятся собачьего лая, а я, кажется, неплохо подражаю нашей дворняжке".

          Я повернулся и тявкнул — один раз, второй, третий. Волки стояли передо мной метрах в сорока, не более, стояли, не шевелясь. Потом передний волк вытянул морду и подогнул лапы: мне показалось, что он вот-вот бросится на меня. Я машинально поднял палку и залаял ещё сильней. Мой лай, по-видимому, оказал какое-то воздействие: волки начали перебирать ногами и меняться местами.

          Это вселило в меня неожиданную бодрость. Я начал свистеть и кричать, чуть ли не впал в истерику и нахально пошёл на волков. Когда нас разделяли уже каких-нибудь двадцать метров, два огромных зверя, опустив хвосты, стали уходить, но один всё ещё стоял на моём пути, щёлкая зубами.

          Я шёл вперёд — иного выхода не было. Шёл, и чем меньшее расстояние разделяло нас, тем сильнее стучало моё сердце. Мне казалось, что оно выскочит из груди раньше, чем меня сожрёт этот упрямый волк и два его товарища, которые, конечно, вернутся на подмогу. Но когда я уже чуть ли не доставал моего потенциального губителя палкой, он, точно разглядев что-то, резко повернулся и затрусил вслед за двумя беглецами.

          Дома дядя Коля выслушал мой рассказ и сказал:

          — Да, милый, твой ужин мог бы на этот раз остаться несъеденным. Но раз всё так хорошо обошлось — хвалю за храбрость. А с волками мы с тобой ещё научимся бороться.

          И через день он начал обучать меня искусству стрельбы из охотничьей винтовки.

          С тех пор по вечерам я проходил на лыжах десятки километров с ружьём за плечами, отправлялся на озеро ставить плетёные "морды" для ловли рыбы и втайне мечтал вновь встретиться с моими старыми знакомыми. Но волки мне больше ни разу не попались.

          Мой брат Николай каждый день уходил на работу, мама работала днём, а по ночам вязала вещи для фронта. В колхозе оставалось всё меньше и меньше рабочих рук: война забирала мужчин. Пришлось и мне, несмотря на свой возраст, начинать трудиться.

          Мне дали пару лошадей и сказали:

          — Езжай на хутор, набирай зерно и вези его на заготовительный пункт.

          На хуторе мне помогли нагрузить мешки, и я тронулся в путь. До станции было километров пятнадцать, а лошади, вероятно, были самыми ленивыми во всём колхозе.

          Одним словом, я приехал последним — все уже давно разошлись по домам.

          Я проехал через весы, спрыгнул на землю и задумался. Что делать? В санях лежало шестнадцать мешков по восемьдесят килограммов каждый. Хотя я рос отнюдь не маменькиным сынком, но с таким грузом мне, понятно, ещё никогда не приходилось иметь дела. А мешки нужно было тащить по сорокаметровому вертикальному трапу и ссыпать их содержимое в бункер.

          Вот так впервые в жизни я столкнулся с почти неразрешимой задачей. Вокруг не было никого, кто мог бы мне помочь. Возвращаться домой? Нет, об этом даже думать нельзя было. Не выполнить своего первого трудового задания я просто не мог. Это было бы позором.

          Может быть, именно в ту самую минуту я впервые за свои четырнадцать лет по-настоящему и понял, какое исключительное значение в жизни человека имеет сила. Как хорошо не на словах, а на деле быть богатырём.

          Я долго крутился возле мешков и соображал: как же мне всё-таки быть? И решил — нужно поставить груз повыше, чтобы можно было под него подлезать. Я поставил мешок на мешок. Потом взвалил верхний мешок на плечи. Первые десять шагов я шёл и думал: сейчас брошу и пусть всё идёт пропадом! Но что-то во мне невероятно противилось такому решению, что-то восставало против него.

          И я говорил себе: "Есть первые десять шагов". Потом: "Ещё десять". Наконец первый мешок был ссыпан в бункер.

          — Теперь попробуем второй, — сказал я вслух.

          После каждого нового мешка я отдыхал всё больше и больше. А когда становилось совсем невмоготу, я вспоминал случай с волками и говорил самому себе:

          — Нельзя позволить себе дрогнуть. Нужно победить. Нужно.

          Когда я сбросил в бункер последний мешок, из моего носа уже капала кровь. Руки и ноги дрожали, кружилась голова. Ко мне подошёл весовщик и спросил, сколько мне лет.

          — Четырнадцать, — выдавил я.

          — Врёшь.

          — Я никогда не вру, — прошептал я.

          — Ну тогда молодец. С характером ты, значит. А мешки в следующий раз бери поменьше.

          На другой день утром у меня распухли мышцы на ногах, не мог я дотронуться и до брюшного пресса. Сутки пролежал в постели. А когда снова пришёл в бригаду, то увидел лукавые улыбки девчат. Видно, весовщик рассказал им, как я мучился с непосильным грузом.

          — Ну что, дружок, больше не станешь возить зерно? — спросил меня с усмешкой бригадир Иван Самохвалов.

          Все замолчали, ожидая, что я отвечу. Я быстро прикинул: если достать хорошего коня, то можно раньше всех доскакать на хутор и взять там мешки поменьше — уж с ними-то при разгрузке проблем не будет.

          — Дадите Саврасого — поеду снова, — решительно ответил я.

          Бригадир залился смехом и, вытирая слёзы большим крестьянским платком, выдавил:

          — Так ведь Саврасый, хоть конь он и справный, по трапам зерно носить не умеет...

          — А это уж не ваша забота, — выпалил я.

          Этот разговор услышал Минька Чернов, который возил зерно на саврасом коне, гигантском и необычайно быстром. Он подошёл и похлопал меня по плечу.

          — Ладно, малый, давай меняться. Только смотри, хомут ему надевай правильно.

          Все опять засмеялись. А дело было в следующем.

          Когда мне первый раз поручили запрячь лошадь, я не знал, как пользоваться хомутом, так как у нас на Украине употреблялись только шлеи. Ну и надел хомут войлоком наружу, не застегнул супонь, а когда взялся за вожжи, моя лошадка спокойно ушла вперёд, а я и повозка остались стоять на месте. История действительно забавная, но тогда мне было не до смеха.

          — Давайте коня, а там видно будет.

          Вскоре я запряг Саврасого и погнал на хутор, обгоняя всех по дороге. Примчался, захватил шестидесятикилограммовые мешки и поехал обратно на станцию.

          Смех в мой адрес вскоре прекратился. Обо мне стали говорить даже с уважением. А через несколько дней меня подозвал кузнец — фамилия у него была Литовский, но все в деревне величали его дядей Митей — и сказал:

          — Молодец, Рудольф. Я слыхал, ты утёр нашим ребятам нос на Саврасом. Давай-ка я теперь тебе сани по-новому обобью. Да бери обратно Лодыря (так звали того коня, на котором я ездил первый раз), я тебе сейчас расскажу, за какое место его надо хлыстом трогать, чтобы никто вас не догнал.

          Я и правда стал теперь обгонять всех на Лодыре. К весне в конторе повесили мой портрет и написали под ним несколько лестных слов, которых я сейчас, к сожалению, уже не помню. А ведь это были первые слова благодарности за труд, за честно выполненный долг.

          Закончилась вывозка зерна, и на следующий день меня вызвал председатель колхоза.

          Он предложил мне принять на хуторе восемьдесят четырёх- и пятигодовалых жеребят, которых нужно было приучить к упряжке. Председатель добавил:

          — Тебя, Рудольф, рекомендовал сам Вельский. Он отметил тебя как самого старательного. А он ведь зря не скажет.

          Итак, я уехал на хутор, где знал лишь Максима Григорьевича Вельского да своих жеребят, с которыми у нас наладилась большая дружба.

          О Максиме Григорьевиче я расскажу особо. У каждого из нас, какой путь ни был бы за плечами, есть человек, по которому мы сверяем свои поступки, свои дела. Для меня таким человеком был и остаётся Максим Григорьевич Вельский. С ним у меня ассоциируются мужество и честность, величие Коммунистической партии и мудрость Советской власти. Простой рабочий человек, земледелец, он был той каплей, в которой отражалось всё лучшее, что воспитал в нас Великий Октябрь.

          Максим Григорьевич был отличным работником и хорошим руководителем. Я всегда любовался тем, как спорится у него любое дело. Он отлично разбирался в электротехнике, знал химию, имел несколько интересных работ по военному искусству, чуть ли не наизусть помнил библию и мог поспорить с любым верующим, наизусть читал стихи Лермонтова и Брюсова, Маяковского и Асеева.

          Был он, как оказалось, и очень хорошим наездником, отлично скакал, безупречно разбирался в породах лошадей. Он научил меня держаться в седле, ловить жеребят петлями с набросом и на аркан, показал, как вязать всевозможные узлы, ставить капканы и петли под любого зверя. В свободное время он показал мне сначала, как подбивать валенки, чтобы они носились долго и не промокали, а потом я уже мог благодаря ему сам шить сапоги. Право, глядя на него, нельзя было не удивиться, нельзя было не воскликнуть:

          — Ну что за умелец!

          Но особенно любил я коротать с Максимом Григорьевичем свободное время. В долгие зимние вечера мы садились в ярко освещённой комнате, и начинались беседы.

          Впрочем, это, конечно, были не беседы, а воспоминания бывалого человека, пламенного коммуниста, неустрашимого бойца. Вельский рассказывал о том, как в составе частей Красной Армии он воевал против Колчака, какой бессмертной славой в боях за революцию покрыли себя сибиряки. О сибиряках он всегда говорил с особым воодушевлением, с нескрываемой привязанностью к своему краю и своему народу.

          — Чудесные люди: простые, щедрые, скромные и трудолюбивые, — давал Максим Григорьевич характеристику землякам. Таким он был и сам — человек, ставший для меня вторым отцом.

          Не проходило ни одной нашей встречи, чтобы этот старый коммунист не сказал добрых слов о Владимире Ильиче Ленине. Он знал чуть ли не наизусть многие его произведения и часто по тому или иному поводу цитировал великого вождя.

          Незадолго до нашего отъезда, словно чувствуя, что придётся расставаться, Максим Григорьевич прочёл мне целую лекцию о смысле жизни.

          — Рудольф, — говорил он своим спокойным, уверенным голосом, — для того чтобы человек жил нормально, получал радость от жизни, он должен постоянно творить, искать. Не гонись за дешёвой славой, не обольщайся лёгкими успехами. Каждый день должен пройти для тебя так, чтобы ты чему-то научился у людей и что-то дал людям.

          Эти слова я помню до сих пор и стараюсь всегда следовать им — словам, которые вложил в моё сердце старый коммунист-ленинец.

          Прошло ещё немного времени. Стране нужны были новые бойцы, новые рабочие руки. Началась мобилизация молодёжи на шахты Кузбасса, и мой брат Николай уехал в город Киселёвск Кемеровской области. Через несколько месяцев он добился разрешения и на наш приезд и прислал нам вызов.

          Мы с матерью несколько раз ходили на станцию, но достать билеты в то очень трудное время было почти невозможно. И вот по обоюдному согласию у нас созрело решение — добираться пешком. Пятьсот километров по великому сибирскому тракту.

          5 августа 1944 года, распрощавшись с гостеприимным сибирским селом, с его чудесными, душевными людьми, мы отправились с мамой в дорогу.

          Она меня многому научила, та дорога. Пришлось спать — и не раз — под открытым небом, стучаться в чужие дома к незнакомым людям, бороться с усталостью, с лишениями и даже — время-то какое было! — с голодом. Дорога далась тяжело, но маме она, по её выражению, вернула вторую молодость, а меня сделала мужчиной.

          Через два с небольшим месяца ясным студёным днём мы подошли к Киселёвску. К городу, которому суждено было стать моей судьбой.

Вместе с братом
Всё для фронта, всё для победы!
Путёвка в жизнь
Не все люди одинаковые
Несчастье
Добрый доктор

          Город лежал на небольшой возвышенности и очень походил на все шахтёрские городки — маленькие, весёлые домики были словно заброшены в густые сады. Шахтёры любят зелень, любят домашний уют, стремясь вознаградить себя за часы, проведённые в чреве земли.

          Брат встретил нас радостно, помог устроиться с жильём, а через несколько дней сказал:

          — Ну что ж, Рудольф, ты уже не маленький. Будем работать вместе. Пойдём, я покажу тебе наше царство.

          Рано утром, когда густая мгла ещё висела над рабочим посёлком, мы вышли из дома.

          Шахта "4-6", где трудился Николай и где теперь предстояло работать и мне, находилась в низине, точно стараясь не показывать городку свой всегда будничный, рабочий наряд.

          Она вреза́лась в большую гору с отвесными скалами. Я ожидал увидеть какие-нибудь зияющие отверстия, уходящие вглубь земли, но ничего этого пока не было: о том, где я находился, напоминал только хрустевший под ногами антрацит да чёрная, густая пыль, поднимавшаяся порывами ветра.

          Когда рассвело, я отчётливо увидел приземистое здание конторы, а чуть дальше — главный вход или, как его в шутку называли здесь, "чистилище". От Максима Григорьевича Вельского я в числе прочего много узнал и о религиозных терминах. Поэтому меня поразила эта шутка — ведь чистилище вело в ад... Но позже я понял, что такие названия выдуманы просто для красного словца, для пущей важности. Узнал я и то, что шахтёры беспредельно уважают свой труд, горячо любят свои шахты и ни на что в жизни их не променяют. Хотя, конечно, труд под землёй не для белоручек — он требует от человека огромной выносливости, силы мышц и силы воли.

          Над главным входом, чуть надуваясь на осеннем ветру, висел транспарант. На нём я прочёл слова, которые были тогда в сердце каждого: "Всё для фронта, всё для победы!"

          И я вспомнил, что рассказал мне Николай в день нашей встречи: шахтёры сейчас считают позором, если не сумеют выдать хоть в один день полторы нормы. Иногда случается так, что они не выходят из лавы по две-три смены подряд. Однажды в честь перехода советскими войсками государственной границы нашей Родины вся шахта встала на ударную вахту и дала за сутки триста процентов плановой выработки. А ведь планы были тогда не маленькие, и каждая тонна угля доставалась нелегко: не хватало рабочих рук, не хватало механизмов... Но рабочие не роптали, они говорили:

          — На передовой ещё труднее. А смотри ж ты, как наши парни справляются!

          Действительно, то было время, когда наши армии давно уже забыли горькую участь отступлений и шли вперёд, всё приближаясь к фашистской Германии. И оттого что на фронте дела шли хорошо, очень хорошо, здесь, в глубоком тылу, тоже царило приподнятое настроение, хотя трудности и лишения военного времени чувствовались на каждом шагу.

          Брат привёл меня в шахтоуправление и отдал заявление, в котором было написано, что я прошу допустить меня на подземные работы. Мне в то время только что исполнилось шестнадцать лет, но я был плотным, широкоплечим и выглядел даже старше.

          Моё заявление взял сам начальник шахты Григорий Павлович Леонов. Он побеседовал со мной, расспросил, что я умею, где учился и потом посоветовал:

          — Давай-ка, дружок, устраивайся пока грузчиком. А потом мы дадим тебе, если захочешь, направление на курсы электрослесарей...

          И он написал на моём заявлении: "Тов. Радишевскому. Прошу рассмотреть".

          Николай Александрович Радишевский, начальник погрузки, был человеком душевным, жадным до хорошего дела и хорошей шутки. И работником считался отменным. Подводили его только некоторая медлительность и склонность к глубоким философским раздумьям, не совсем совмещавшаяся с его должностью.

          Но ничего этого я ещё, конечно, не знал, когда отдал ему своё заявление. Он лениво, словно нехотя, прочёл его, зачем-то перевернул, точно желая убедиться, нет ли в написанных мной строчках какого-нибудь иного смысла, потом перечитал. Затем сладко потянулся, потёр свои могучие ладони и вдруг выпалил:

          — А по люкам, браток, ты лазить умеешь?

          У меня было самое смутное представление о том, что такое люки, но слово "лазить" я понял хорошо.

          — Лазить? — переспросил я и, увидев утвердительный жест начальника, заявил решительно — Умею! Да ещё как!

          К нам подошёл десятник Павел Орлов. Потом мы с ним познакомились и крепко подружились, но тогда он тоже с любопытством рассматривал хорохорившегося новичка.

          — Значит, лазить ты умеешь, — монотонно проговорил Радишевский. — А вот на этот тополь залезешь?

          Я посмотрел в окно. Посреди шахтного двора стояло высокое, метров в восемь-девять, стройное дерево. Ветки его, особенно у основания, были обломаны, ствол выглядел голым — видно, тополю нелегко доставалась борьба с углем. Но он не дал себя засыпать, прорвался сквозь породу к солнцу и свету и стоял сейчас с видом победителя: подчёркнуто чистый и белый на фоне отработанной породы — огромной горы бурого цвета.

          — Почему же не залезть? — уже совсем весело произнёс я. — Пара пустяков...

          — Вон ты какой, — улыбнулся Николай Александрович. И, обращаясь к Орлову, добавил: — Мальчишку на дерево не гоняйте. Его и так видать.

          Вместе с Павлом Орловым мы покинули кабинет и вышли во двор. В ту минуту я и увидел своих будущих товарищей-грузчиков: они шли от вагонов, видимо, закончив какую-то работу, курили и весело переговаривались. И Орлов, несмотря на предупреждение Радишевского, решил развлечь их.

          — Ребята, — крикнул он своим звонким, почти мальчишеским голосом, — вот вам помощник. Сейчас мы проверим, как он умеет лазить по деревьям. Побьёт он наш рекорд али нет?

          Из этих слов я понял, что у грузчиков идёт тут между собой какое-то давнишнее состязание, и чуть заробел: "А вдруг осрамлюсь?" Правда, в плане лазания по деревьям опыт у меня был немалый, в детстве из-за этого одних штанов мне едва хватало на месяц, а от встреч с ветками до сих пор остались два шрама на бровях. Но как, с какой скоростью и ловкостью взбираются на деревья здесь, я, конечно, не знал.

          А меня уже обступили и с интересом рассматривали грузчики — и пожилые, в сединах, и совсем ещё юные, чуть ли не мои ровесники. Кто-то ощупал меня, как врач, и сказал деловито:

          — Вроде ничего парнишка... Интересно даже.

          Затем Павел Орлов вытащил из кармана большие часы (Кировского завода, я их сразу узнал, такие были у моего отца) и крикнул:

          — Приготовиться!

          Я весь изогнулся, как для прыжка, но тут из толпы один грузчик сказал:

          — Постойте. Надо ж узнать его имя. Как тебя зовут-то?

          — Рудольф Плюкфельдер.

          — Слушай, Рудольф, а ты, часом, не родня нашему Отто Видману?

          — Да нет, — ответил сам Видман — высокий, красивый мужчина, тоже грузчик.

          Он шагнул вперёд, по-немецки спросил меня, откуда я приехал, и добавил спокойно:

          — Если эта процедура для тебя очень сложна, — Видман кивнул на тополь, — то можешь не стараться. Ребята просто шутят.

          — Да нет же, — ответил я. — Совершенно не сложна. Наоборот, мне это доставит удовольствие.

          — Ну тогда давай, — сказал по-русски Отто и отошёл назад.

          Орлов поднял руку, кто-то из шахтёров взял две лопаты и стукнул их одна о другую. Это должно было означать что-то вроде удара гонга.

          — Внимание! — снова крикнул Орлов.

          И тут меня опять остановили. Заговорило сразу несколько человек.

          — Тополь очень жёсткий...

          — У тебя нет рукавиц.

          — Штаны новые порвёшь.

          Как меня тронула эта забота простых рабочих людей! Я сразу почувствовал себя среди друзей, стало легко и весело.

          Мне дали рукавицы, кто-то снял с себя брюки-спецовки, уже изрядно потрёпанные. И лишь когда всё было готово, прозвучала команда:

          — Давай!

          Я рванулся вверх, а внизу загудели голоса. Грузчики желали мне успеха:

          — Быстрей!

          — Молодец!

          До вершины я добрался быстро и вдруг услышал... аплодисменты. А когда спустился на землю, каждый из зрителей подошёл ко мне и пожал руку. Я просто не понимал, в чём дело, по какому поводу такие почести.

          — Ты побил рекорд, который держался у нас вот уже полтора года, — сказал Павел Орлов.

          Это был первый в жизни рекорд, установленный мною. И хотя о нём не знал никто, кроме бригады грузчиков, для меня он очень дорог. Он ещё раз показал, как ценят люди такие качества, как быстроту, силу, ловкость. Ведь ещё пять минут тому назад Павел Орлов смотрел на меня совершенно равнодушно, а теперь дружески хлопал по плечу проговаривая:

          — А ты парень что надо! Давай-ка скорее оформляйся. Желаю успеха...

          На оформление ушло ещё три дня. 4 ноября 1944 года я стал шахтёром и впервые вышел на работу. От самого дома до шахты меня провожала мама. Она почему-то плакала и беспрестанно повторяла:

          — Справишься ли ты, Руди? Не тяжело ли тебе будет?

          Милая мама! Видимо, она не знала, какую большую и хорошую школу я прошёл у Максима Григорьевича Вельского и как много мне дал наш с нею поход в Киселёвск. Теперь, казалось мне, уже ничто не страшно.

          Я пришёл минут за десять до начала смены, но многие члены бригады уже были на месте.

          Грузчики подходили по одному с лопатами на плечах. Некоторые молча садились на землю и неторопливо закуривали цигарки. От них исходил сладковатый запах махорки, показавшийся мне очень приятным, чуть ли не обязательным для рабочего человека. И я чуть было не стал курить сам, но потом поразмыслил — и запретил самому себе даже думать об этом. И очень хорошо! Ведь табак — это губитель здоровья, один из самых страшных, самых непримиримых врагов спортсмена и вообще всякого человека. Но это, как говорится, к слову.

          Когда раздался сигнал к началу работы, к нашей группе подошёл начальник экспедиции Павел Егорович Антонов и сказал:

          — Вот, товарищи, с сего дня у нас будет работать Рудольф Плюкфельдер. Вчера я подписал приказ о его назначении. Так что прошу, как говорится, любить и жаловать. А тебе (он повернулся в мою сторону) вот назначение в бригаду. Возьми.

          Я взял маленький исписанный чьим-то неровным почерком листок бумаги и держал его, не зная, что с ним делать, и ветер, играя, рвал его из рук. А я всё смотрел и смотрел на назначение и вдруг подумал, что для меня это путёвка в жизнь — в ещё неизведанную трудовую жизнь. И если тогда или сейчас меня спросили бы, что я чувствовал и переживал в ту минуту, какое чувство владело мною, я не задумываясь ответил бы — гордость.

          Церемония посвящения меня в шахтёры длилась недолго. Павел Егорович объявил, с какой группой мне идти, но кто-то сразу закричал:

          — У нас уже есть новичок. Дайте его другим.

          Начальник был с виду добродушный, весёлый, но своё слово он держал твёрдо и решений не отменял. Таким образом, я пошёл на задание с четвёркой, не очень-то радовавшейся прибавлению.

          Мы отправились к трём большим угольным конусам, почти вплотную подходившим к железнодорожному полотну. Маленький, тяжело вздыхавший паровозик "овечка" подкатил вагоны. И тут началась работа. Я увидел, как мои товарищи буквально преобразились. Ещё несколько минут назад неторопливые, степенные, даже, если угодно, медлительные, они вдруг показали себя людьми огромной и неистощимой энергии.

          Между вагонами и конусами мгновенно с поразительной ловкостью были переброшены неширокие трапы — один параллельно другому, — и четверо моих товарищей начали катать по ним вагонетки и ссыпать уголь в вагоны. Чёрное золото двигалось беспрерывным потоком, стучали колёса, звенели лопаты, то и дело раздавались короткие, отрывистые предупреждения:

          — Посторонись...

          — Дорогу...

          Я стоял в стороне и чувствовал себя каким-то чужим и ненужным. Никто не приглашал меня последовать за собой, никто не спрашивал, почему я не займусь делом, никто не объяснял, как следует поступать. Задание было срочным, вагоны не могли простаивать ни одной лишней минуты, и я, конечно, только мешал бы.

          Задание было выполнено на двадцать минут раньше срока. И тут я увидел ещё одно чудесное качество, которым обладали мои новые товарищи: непревзойдённое умение расслабиться. Ещё минуту назад они демонстрировали резкость боксёра, силу штангиста, скорость бегуна, а теперь снова выглядели спокойными, равнодушными увальнями.

          И тут наконец дошла очередь до меня.

          — А что же наш новичок тачку не катал? — спросил десятник.

          — Да куда ему, — равнодушно ответил кто-то. — Это ведь не по деревьям лазить...

          Но тут все зашумели и зашевелились.

          — А сам-то ты что, сразу всё умел?

          — Не надо парнишку обижать...

          — Он ещё нас перегонять будет...

          И первая реплика, и вызванный ею протест задели меня, растревожили моё самолюбие. "Неужели всё так сложно?" — подумал я. Я ещё не знал, что такой своеобразный подход к новичку стал здесь чем-то вроде традиции. Что подобные разговоры ведутся не для того, чтобы кого-нибудь обидеть, а чтобы раззадорить, проверить молодого шахтёра, заглянуть ему в нутро.

          Пожилой, изрезанный морщинами, но ещё крепкий на вид и лёгкий в движениях сибиряк Дмитрий Петрович Торгаев встал со своего места, взял меня за руку и подвёл к одноколёсной тачке. Я сразу же обратил внимание на то, как старательно, любовно отделаны её ручки — они словно сами ложились в ладонь, прилипали к ней.

          Мой добровольный учитель очень спокойно и деловито объяснил мне нехитрые "тайны" своей, а точнее, нашей профессии. Сначала он несколько раз показал, как следует брать тачку, "чтобы ты командовал ею, а не она тобой". Потом он что-то рассказал про переднее колесо, прокрутил его. И уж напоследок добавил:

          — Сынок, если будешь падать, то помни: если тачка валится налево, то ты должен падать направо. И наоборот. Иначе может случиться беда.

          Потом бригада встала в четыре человека, каждый сыпнул мне в тачку по две-три лопаты угля, и Торгаев сказал:

          — Поезжай!

          Я взошёл на помостки, тихо подвёз тачку к краю вагона и спокойно опрокинул её.

          Когда весь уголь был высыпан, товарищи захлопали в ладоши.

          — Молодец! — сказал кто-то.

          — Не хвали — перехвалишь, — одёрнул его Торгаев.

          Он снова подозвал меня, положил на плечо свою сильную, спрятанную в рукавицу руку и продолжил.

          — Ну, первое задание ты выполнил славно. А теперь мы накидаем тебе полную тачку. Это будет твой первый настоящий трудовой шаг.

          Торгаев подкатил тачку поближе к конусу, как делал это недавно сам, и крикнул:

          — Поможем ему, ребята?

          — Поможем! — грянули все хором.

          Засверкали лопаты, и через несколько минут тачка оказалась наполненной до краёв. Когда я оторвал её от пола, мне показалось, что руки вот-вот выскочат из плеч. Однако виду я не подал.

          — Ну а теперь осторожно кати её, — напутствовал меня Торгаев.

          И я покатил. Теперь это было уже совсем не то, что в первый раз. И Торгаев, и другие грузчики кричали мне, что надо двигаться по трапу бегом и силой инерции выкатить тачку к вагону. Теоретически я всё это тоже отлично понимал. Но сейчас передо мной стояла практическая задача, требовавшая, оказывается, больших силы и сноровки.

          — Эх, была не была! — прошептал я про себя и двинулся вперёд. Доска под нашей тяжестью стала катастрофически прогибаться. И чем дальше — тем больше. Сначала мне ещё было легко потому, что тачка катилась вниз, но потом уклон кончился, и мой груз со всё нараставшей силой стал давить на меня. Я понял — нужно прыгать, иначе случится беда. Вспомнил указания Торгаева, толкнул тачку влево, а сам полетел в противоположную сторону и с четырёхметровой высоты плюхнулся в мягкий уголь. Ко мне подбежали все ребята, готовые, если нужно, оказать помощь. Но, увидев моё смущение, заулыбались:

          — Не горюй, Рудик. Вот ты и принял боевое крещение. Мы ведь тоже так падали — и не один раз! Только уголь был потвёрже. Так что, считай, тебе повезло.

          Первый день кончился. Я принял горячий душ, переоделся и медленно пошёл домой.

          Я шёл и всё время думал о людях, с которыми меня свела судьба. Какие они озорные, сколько жизни и энергии, воли и силы в каждом из них! Какие они суровые с виду, и в то же время сколько сердечности и большой человеческой теплоты в каждом!

          Потянулись рабочие будни. Товарищи по бригаде относились ко мне очень хорошо, помогали, подбадривали, и постепенно, незаметно даже для самого себя я втянулся в работу и стал полноправным членом коллектива. Через два месяца я впервые выполнил сменное задание. Затем перевыполнил его. Это были самые радостные минуты в моей рабочей жизни. Вскоре по выработке я догнал своего брата Николая, хотя он был значительно старше и выше меня.

          Время летело с поразительной быстротой. К весне 1945 года на шахте от бункеров к железнодорожному полотну протянули ленточные транспортёры, и тачки были сданы на склад. Ручная погрузка кончилась.

          Теперь уже и я кое-кому помогал при случае. Все мы работали на равных. В нашей бригаде не было ни ссор, ни обид — мы жили одной семьёй.

          Однажды транспортёры на несколько часов были остановлены — меняли их мотор. Мы совершенно неожиданно получили передышку. Стоял тёплый и ясный апрельский день.

          Солнце с обычной для этой поры щедростью грело нас. Конечно, в такие минуты всегда чувствуешь особый прилив сил. И вот мой двадцатидвухлетний напарник Миша Марков затеял с кем-то из грузчиков борьбу. Миша был рослый, плотный, и его соперник через минуту оказался на земле.

          — Давай другого, — крикнул Марков и подхватил дядю Сеню — уже немолодого, но от природы сильного человека.

          — Держись-держись, — крякал Михаил.

          Но на сей раз ему пришлось куда тяжелее. Дядя Сеня дважды чуть было не перебросил задиру через бедро, и только природная гибкость и изворотливость помогли Маркову удержаться на ногах. Но в конце концов дядя Сеня всё-таки тоже оказался на лопатках.

          — Ну кто ещё, кто не боится? — подбоченился Марков. — Может быть, ты, Рудик?

          Он подошёл ко мне, потянул за ремень, но в это время включили транспортёр, и мы взялись за лопаты. Нужно было нагонять упущенное.

          Однако на следующий день во время обеденного перерыва Марков снова стал приставать ко мне:

          — Давай поборемся!

          Я отнекивался, хотя никакой боязни не чувствовал. Просто мне хотелось отдохнуть, погреться на солнышке, послушать, что говорят старшие. Но Михаил не унимался:

          — Рудик, да не будь же ты трусом. Давай схлестнёмся...

          Тут не выдержал мой учитель — Дмитрий Петрович Торгаев:

          — Вот что, Плюкфельдер, возьми-ка да накажи этого хвастуна...

          — Верно, — поддакнул кто-то ещё. — А то Марков больно уж бахвалиться стал...

          Теперь дело оказалось серьёзным. И отказ от борьбы мог навсегда подорвать мой авторитет в глазах старших товарищей. Поражение они мне простили бы. Трусость — никогда.

          В далёкие школьные годы, когда все мы безмятежно жили в родном селе на Украине, борьба была одной из наших любимых забав. Среди мальчишек я считался непобедимым — только Эммануил Шиллер боролся со мной на равных. Но ведь со дня последних схваток, проведённых мною, прошло целых три года. Осталось ли что-нибудь от тех дней — навыки, приёмы, цепкость?

          — Ну, начинайте, — торопил нас Торгаев.

          И мы вошли в центр воображаемого круга. По окружности, в разных точках, стояли три остальные члена нашей маленькой бригады и жадно следили за происходящим.

          Марков был со мной примерно одного роста, но пошире в плечах и значительно тяжелее.

          Он сразу попытался поймать меня на захват и задавить в своих железных объятиях. Но я ушёл от его протянутых рук и сам попытался провести заученный с детства приём: руку противника в замок, резкий рывок на себя и бросок через бедро. Но Марков оказался для меня слишком крепким орешком: я поймал его кисть и зажал её, но дальше ничего сделать не смог.

          Мы долго возились, возбуждая всё больший азарт своих немногочисленных болельщиков. Наконец, когда, казалось, оба мы уже устали до предела, я изловчился и бросил Мишку на землю, камнем упал на него и дожал лопатками к земле. И хотя на "стадионе" было всего три зрителя, они подняли такой свист, что я прямо-таки испугался. Да и не только я. Из конторы выскочил десятник, а за ним начальник участка.

          — Что случилось? Что стряслось? — закричали они оба в один голос.

          — Да вот Плюкфельдер Маркова на лопатки положил, — невозмутимым тоном произнёс Торгаев.

          — Тьфу ты, — сплюнул десятник. — А я думал — пожар где. — И чтобы хоть как-то скрыть своё смущение, уже прикрикнул: — Нечего баловаться. Работать пора!

          Что правда, то правда — перерыв кончился. Нужно было начинать работать. Потом Мишка ещё дважды пробовал взять реванш, да всё не мог. И страшно переживал по этому поводу. В конце концов он ушёл из нашей группы. Мы очень жалели, потому что, если не считать этого эпизода, Мишка всегда был скромным и хорошим товарищем. Летом 1959 года он стал жертвой стихии: его наповал убило ударом молнии.

          Работа у меня шла всё лучше. Сначала мы работали на погрузке вдвоём с Дмитрием Петровичем Торгаевым, но через некоторое время я внёс кое-какие предложения, которые позволили вести сразу всю работу одному человеку. Меня отметили в приказе, а десятник даже сказал:

          — Хорошо.

          Он был человеком молчаливым, угрюмым с виду, скупым на похвалы, и это обыкновенное слово в его устах всегда приобретало особый смысл.

          Вскоре десятник обратил внимание на то, как я вяжу узлы каната. И опять похвалил.

          Тут я в который уже раз с благодарностью вспомнил Максима Григорьевича Вельского — то, чему он меня научил, находило применение на каждом шагу.

          Однажды после очередной смены десятник отозвал меня и сказал:

          — Вот что, Рудольф. Выходит, ты у нас смекалистый. Потому посылаю тебя учиться на слесаря. Иди. Дело хорошее.

          Учёба была не лёгкой — шесть месяцев без отрыва от производства. Но она мне очень нравилась. Прошло ещё полгода, и я стал на шахте уже своим человеком — отлично разбирался в оборудовании, в географии стволов, в устройстве механизмов.

          Школа Максима Григорьевича помогала мне и в житейских делах — я окончательно овладел сапожным делом. Конечно, ма́стера модельной обуви из меня не получилось, но я сшил добротные сапоги и себе, и матери, и брату, и даже двум соседям.

          Мой брат Николай, как я уже писал, был человеком очень способным к технике, особенно авиационной. Небо — оно было его мечтой. И вот однажды он пришёл домой радостно возбуждённый, весёлый и стал прыгать по комнате.

          — В чём дело? — спросили мы с мамой.

          — Я записался в авиакружок, — ответил сиявший Коля.

          Он записался на лётное отделение, и с тех пор в его каморке снова стали появляться различные модели самолётов. Он был влюблён в них беспредельно. Стоило мне бросить на них хоть один взгляд, как Николай расцветал и бросался объяснять мне типы созданных им самолётов, их назначение, их преимущества.

          Но внезапно его свалила болезнь лёгких, и после неё врачи запретили ему даже думать о полётах. Так рухнула самая страстная и самая дорогая мечта Николая Плюкфельдера.

          В те дни у меня тоже была мечта, — правда, очень маленькая, но тем не менее трудноосуществимая. Мне надоело работать наверху, хотелось спуститься в шахту и увидеть, как добывают уголь, самому врубиться в лаву...

          Я обратился по этому поводу к Радишевскому, но он меня не поддержал:

          — Нечего тебе там делать. Слишком ещё молод. Врачи ни за что не разрешат.

          "Ага, на моём пути, значит, стоят врачи, — подумал я. — Стало быть, нужно их как-то обойти. Но как?"

          И вдруг меня осенило. Как раз в те дни из больницы вышел мой брат Николай. Его возраст для подземных работ был вполне подходящим, ну а лицами мы очень похожи друг на друга. Я долго уговаривал Николая совершить подмену. И наконец он согласился. Через два часа я получил документ, разрешавший работать внизу, а ещё через день был назначен слесарем участка номер три.

          Наш участок считался самым большим. По мощности пласта он доходил до двадцати-тридцати метров. Выработка велась камерной системой. Внутри, глубоко под землёй, это выглядело очень страшно, а наверху образовывались такие ямы, перед которыми воронка от любой авиационной бомбы казалась пустяковой вмятиной.

          Начало моей работы в забое совпало с великим событием в жизни нашей страны, в жизни всего народа, всего свободолюбивого человечества. Под ударами Советской Армии и пришедших ей на помощь войск союзников была разгромлена и поставлена на колени фашистская Германия. Тот день, когда пришла весть об этом, стал совершенно необычным, непохожим на все другие. На улицах незнакомые люди обнимали друг друга, смены шли под землю с песнями, улицы были полны народу. Когда по главной улице прошла рота солдат, каким-то чудом очутившихся в нашем далёком краю, их приветствовали, как героев, и забросали цветами.

          Во время пересменки, когда одна смена была поднята на-гора, а другая готовилась уйти в лавы, состоялся короткий митинг. Перед его началом мы почтили молчанием память тех, кто отдал свою жизнь за Родину. Я стоял и думал, что среди этих известных и безвестных героев есть и два Плюкфельдера — мой отец и мой старший брат. И я знал, что лучшей памятью им будет труд на благо Родины.

          Я работал на участке, где механиком был некий Леонид Попков. До сих пор люди, с которыми я встречался, поражали меня своей душевностью, широтой души и готовностью прийти на помощь. Попков же был прямой противоположностью всем им. Он делил рабочих на любимчиков и остальных. С остальными он был груб, несправедлив, подчас откровенно злобен.

          Первое время я старался не замечать его выходок, а просто работал. На участке меня уже хорошо знали, уважали за то, что я не боялся подземной работы, а сам попросился на неё и всегда горячо отстаивал своё право быть в забое. Но когда я несколько раз, увидев неполадки, заявил о них по старшинству, Попков меня невзлюбил. И стал чинить всякие каверзы.

          С детства привыкнув к честности и справедливости, я очень тяжело переживал хамское, а порой и издевательское отношение механика. Конечно, если я был бы поопытней, если поработал бы уже несколько лет, то нашёл бы управу на самодура: пошёл бы в профком, в комсомольский комитет. Но в шестнадцать лет ещё очень многого не знаешь. А на людях механик тоже никогда ничего не предпринимал — свои мелкие пакости он делал втихомолку. К чести шахтёрского коллектива нужно заметить, что этого типа в конце концов раскусили и выгнали с работы.

          Но мне он успел много навредить. Не в силах преодолеть несправедливое отношение к себе, не в силах бороться с обидчиком, я очень тяжело переживал всё происходившее. К тому же, вероятно, стало сказываться и то, что я пошёл в шахту: мама стала замечать, что со мной творится что-то неладное.

          — Рудольф, ты что — заболел? — всё чаще и чаще спрашивала она.

          — Да нет... — отвечал я, чувствуя, что говорю неправду.

          Бывало, я мог свободно заходить в шахте в любое место и спокойно оставаться там часами. А теперь, если необходимость заносила меня в какую-нибудь глухую выработку, я сразу чувствовал нехватку воздуха и головокружение. Раньше я мог без отдыха, как кошка, пролезать по печам по сорок-пятьдесят метров, а теперь еле-еле дотягивал ноги от стойки до стойки.

          Через некоторое время шахтёры стали у нас всё чаще и чаще произносить тогда ещё совершенно непонятное для меня слово — "диспансеризация".

          — Что это такое? — спросил я как-то раз у одного старого рабочего.

          — К врачам пойдём, — ответил он, показывая свои ослепительные зубы. — Они будут смотреть, пора ли нам на тот свет отправляться али здесь ещё поживём...

          Шутка была грубой, но полученным благодаря ей сведениям я очень обрадовался. Ведь я уже давно и сам подумывал сходить провериться, да всё никак не решался.

          И вот — поликлиника. Я попал в такое учреждение впервые, и оно меня откровенно пугало. Своей тишиной. И белыми халатами. И строгими табличками у каждого кабинета.

          Приняла меня врач Антонида Михайловна Кожевникова. Она долго рассматривала меня, потом перевела взгляд на медицинскую книжку, покачала головой и спросила больше себя:

          — Как это я тебя, такого мальчишку, в шахту могла допустить? Ума не приложу.

          Я сидел ни жив ни мёртв. Врать я не умел, а сознаться тоже боялся.

          Осмотр был очень тщательным и ничего хорошего он мне не принёс.

          — Шахту тебе нужно немедленно оставить, — таков был первый, но, как потом выяснилось, ещё не самый страшный приговор.

          Через день меня переоформили на строительство жилого дома. Передали бригаде плотников, и я стал овладевать ещё одной специальностью. В новом коллективе опять попались чудесные люди, меня опять окружили большой заботой и вниманием. Узнав о моей болезни, десятник приказал работать не больше трёх часов в смену.

          — Мы тут пока без тебя за тебя управляться будем, — сказал он однажды так просто, как будто речь шла о каком-то пустяке. Но на самом деле строители-шахтёры брали на себя мою долю труда, всей душой желая мне помочь.

          Однако моё состояние продолжало ухудшаться. Всё время мучила одышка. Я теперь не мог досмотреть до конца ни одной кинокартины: при малейшем волнении в груди начиналась нестерпимая боль, руки и ноги становились ватными. Дважды ночью начинались такие тяжёлые приступы, что, вероятно, только благодаря действительно скорому вмешательству врачей я и остался жив.

          Казалось, со мной всё кончено. Жизнь потеряла свой смысл, юность перестала быть юностью.

          Парнишки моих лет гоняли на стадионах мяч, ходили на танцы, участвовали в художественной самодеятельности, а для меня все эти большие и маленькие радости были запретным плодом.

          — Работать не больше трёх часов...

          — Побольше отдыхать...

          — Поменьше двигаться...

          Вот какие указания я теперь неизменно получал. Согласитесь, такие рекомендации в семнадцать лет отнюдь не способствуют улучшению настроения...

          У меня оставалось лишь одно удовольствие и одна отрада — книги. Должен заметить, что чтение я полюбил уже давно. Потом эту страсть укрепил во мне мой дорогой Максим Григорьевич Вельский. Я даже помню, как он приводил слова Максима Горького о том, что книга — одна из самых удивительных вещей на свете. Теперь я понял, что она ещё и верный, незаменимый друг. Друг, который не оставит в беде, которому никогда не надоешь.

          И вот теперь в тёплые летние вечера я садился на скамеечку, аккуратно сооружённую возле двух черёмух, что росли у самых наших окон, и читал, читал без конца.

          Однажды мне попалась книга Бориса Николаевича Полевого "Повесть о настоящем человеке". В нашей печати я уже много раз встречал примеры того, как после встречи с этим произведением менялись человеческие судьбы и характеры, как люди, потерявшие веру в себя, вновь обретали её и продолжали бороться за своё счастье.

          В этом нет ничего удивительного. Алексей Маресьев, видно, и впрямь герой нашего времени, по которому равняло и равняет свой шаг послевоенное поколение. На меня эта повесть оказала огромное влияние. Исчезло ощущение тоски и безысходности, я почувствовал прилив необычайного мужества и теперь каждый раз перед сном твердил себе:

          — Надо бороться и не сдаваться. Как Маресьев!

          Примерно в то же время на глаза мне попалась завалявшаяся на чердаке книжка с заинтриговавший меня названием "Психологические опыты". В ней я прочитал про один любопытный случай. Какой-то врач, служивший в армии Наполеона, проделал следующий опыт. Он отобрал большую группу раненых солдат, имевших примерно одинаковое состояние здоровья, и разделил её на два равных отряда. Одному отряду он ежедневно приносил радостные, очень часто, конечно, вымышленные сведения о победах своей армии, о её быстром продвижении, о занятых городах и богатых трофеях. Другому же отряду приносились сведения прямо противоположного характера. И что же — счастливцы из первого отряда поправлялись вдвое быстрее.

          Две эти книги оказали на меня огромное влияние. Я сказал себе: нельзя вешать нос, нельзя заранее хоронить себя. Надо бороться за хорошее настроение, надо сделать всё, чтобы вернуть здоровье.

          Конечно, одного желания и одной напускной бодрости было мало. Нужен был конкретный план действий. И тут самую неоценимую услугу мне оказала мой врач Антонида Михайловна. Я ещё и ещё раз от всей души благодарю эту замечательную женщину-труженицу за её материнскую заботу о людях, за её долготерпение, за её высокое понимание долга. Она была не просто человеком, получившим высшее медицинское образование. Она была чудесным психологом, тонко понимала движение человеческой души и никогда не жалела ни сил, ни времени, если знала, что может чем-то помочь человеку.

          — Запишите меня к Кожевниковой!

          — Хочу к Антониде Михайловне!

          — К другому врачу не пойду ни за что, — только и слышалось в поликлинике.

          Мне Кожевникова всегда назначала время в самом конце приёма. Это была её "маленькая хитрость" — она позволяла врачу уделять мне побольше времени. Антонида Михайловна усаживала меня перед собой и посвящала в тайны медицины, рассказывала об устройстве человека, о болезнях сердца, об их природе и существе. И каждый раз она непременно находила несколько примеров из своей практики, показывающих, как вставали на ноги люди, мучившиеся куда больше, чем я.

          — Ты можешь излечиться, — говорила она убеждённо. — И ты должен это сделать.

          На прощание Антонида Михайловна всегда давала мне разные брошюрки, и однажды среди них я нашёл несколько книжечек о физической культуре, об утренних гимнастических упражнениях, о закаливании.

          — А это зачем? — спросил я и хотел было возвратить ненужную литературу, но врач сказала:

          — Возьми и почитай. Может быть, это скоро нам пригодится.

          Но прошло ещё долгих два месяца скитаний по врачебным кабинетам, просвечиваний, анализов, беспрерывной смены лекарств, прежде чем моя спасительница сказала:

          — С завтрашнего дня обязываю тебя, Рудольф, утром и вечером заниматься лёгкой гимнастикой.

          И она дала мне аккуратно исписанную её рукой бумажку, на которой были обозначены упражнения, которые мне предстояло выполнять.

          — Сначала не торопись. Обращай особое внимание на правильность дыхания. При малейшей усталости — останавливайся, — напутствовала она меня.

          И вот уже на пороге совершеннолетия я снова принялся "учиться ходить". Каждое моё утро теперь начиналось одинаково — у настежь открытого окна. Медленно, но неизменно Антонида Михайловна усложняла упражнения, увеличивала число повторений.

          — Как себя чувствуешь? — встречала она меня теперь неизменным вопросом, и я неизменно отвечал ей:

          — Да вроде бы лучше...

          — Вроде... Вроде... — Антонида Михайловна делала вид, что сердится. — Да, ты, конечно же, должен чувствовать себя лучше. Вон и вид какой: порозовел, посвежел...

          Вскоре по обоюдному согласию мы чуть расширили нашу физкультурную программу: включили ходьбу перед сном на два-три километра. И тут я вдруг почувствовал, что перестал задыхаться, точнее — почти перестал. С радостью сообщил я об этом моему врачу.

          — Ну вот видишь, — обрадовалась она, как ребёнок, и даже руками всплеснула. — Вот видишь... Что ж, значит, нужно постепенно увеличивать нагрузки. Больше бывай на воздухе — это укрепит нервы. И всё будет хорошо.

          Придя домой, я уже самостоятельно составил план утренней зарядки с постепенным, изо дня в день нараставшим объёмом. На конец месяца я разрешил себе лёгкий бег и дыхательную гимнастику. После занятий стал обливаться водой.

          Состояние моего здоровья улучшалось, как в сказке. Я даже дважды пропустил очередные осмотры в поликлинике. Тогда Антонида Михайловна сама пришла ко мне домой. Я в это время как раз распластался на полу и делал отжимания.

          — Вон ты какой! — воскликнула Кожевникова. — Чуть только поправился — и сразу забыл о докторе?

          Мне стало ужасно стыдно. Я быстро поднялся, покраснел и стоял, опустив глаза.

          — Ну-ну, не принимай моих упрёков всерьёз, — засмеялась Антонида Михайловна. — Ведь раз ты не ходишь в поликлинику, то, значит, тебе уже и в самом деле хорошо.

          — Конечно, — выпалил я.

          — Ну вот и прекрасно. А проверяться приходи пока ещё обязательно.

          На следующий день я впервые после длительного перерыва отработал полную смену. И ничуть не устал.

          Теперь я окончательно уверовал в живительную силу физической культуры. Она меня спасла — это было очевидно. Она вернула мне здоровье, бодрость, работоспособность. Теперь я считал её своим другом и знал, что мы никогда не расстанемся.

          Я продолжал увеличивать нагрузки, перед сном делал большое количество приседаний, потом принимал чуть тёплый душ и ложился спать на сеновале. Делал я это всегда в одно и то же время — режим выдерживал очень строго. Правда, давалось сие нелегко: стояли удивительно ясные, тёплые вечера, в воздухе звенели песни, слышались голоса прогуливавшихся парней и девчат. Но я сдерживал себя, чтобы скорее окончательно подняться на ноги.

          В одно чудесное августовское утро, задержавшись дома, я затем бегом отправился на работу и чуть не сбил с ног свою Антониду Михайловну. Она посмотрела на меня, рассмеялась и сказала:

          — Ну, Рудольф, если дело пойдёт так и дальше, то ты скоро станешь у нас каким-нибудь чемпионом...

          Мы оба понимали тогда, что это всего лишь шутка. Но мне она понравилась. И всю дорогу до работы я не переставал улыбаться.

Первый тренер
Нужно попробовать
Огорчения и неудачи
Снова в забой
Слово коммуниста
Вызов в шахтком

          Говорят, что нет худа без добра. За время болезни у меня появилось новое увлечение, которое, кстати, осталось на всю жизнь — музыка. Я научился играть на баяне и всё свободное время делил между книгами и им.

          Баян тоже стал моим большим, сердечным и, пожалуй, даже незаменимым другом. Первые месяцы нашего знакомства я исполнял преимущественно грустные песни. Мелодии одна печальнее другой плыли над улицами погружённого в вечернюю дрёму городка, и часто на звук песни, как мотыльки на огонёк, приходили девчата и говорили:

          — Ну что ты всё страдаешь? Сыграл бы что-нибудь весёленькое...

          Но тогда мне было не до веселья. Я уходил в дом, наглухо закрывал дверь и окна, тушил свет и во мраке душной комнаты тихо играл.

          Любимых песен у меня было и осталось много, но нет ничего дороже и ближе, чем лермонтовская: "Выхожу один я на дорогу..." Есть в ней что-то такое, чего не найдёшь больше нигде — какая-то непередаваемая сила любви, великая красота и грусть, поднятая до высот прекрасного. И мелодия как нельзя лучше созвучна с тканью текста.

          Одним словом, я могу слушать эту вещь без конца. А играть — нет, часто не могу. Сыграешь — и впечатление такое, что она опустошила тебя, что ничего внутри больше не осталось.

          Однако я отвлёкся. Тем более что грустные песни уже давно ушли в прошлое. Когда моё здоровье стало поправляться, то и мелодии зазвучали более весёлые, более радостные.

          — Смотри-ка, оживился твой Рудик, — говорили подружки моей сестрёнки Эммы. — Отошёл от зимней спячки...

          Таким образом, баян, звуки которого слышала вся улица, был своеобразным музыкальным барометром, показывавшим уровень моего настроения.

          Кончалось недолгое сибирское лето. Всё чаще и чаще небо заволакивало тучами. Пошли затяжные, холодные дожди. А я себя чувствовал так, будто вернулась весна.

          Скоро и мой врач Антонида Михайловна сказала:

          — Ну, Рудик, дело действительно движется на поправку.

          С её разрешения меня сняли со строительства и опять, к моему великому счастью, перевели на шахту в вагонный парк. И снова, проходя по забоям, выполняя такую же работу, как и все мои товарищи, я не чувствовал никакой особой усталости. И в сердце покалывало всё реже и реже.

          Только тот, кто был тяжело болен, кому приходилось расставаться из-за болезни с любимой работой, с дорогой мечтой, только тот может понять всю меру радости и счастья, которые я испытывал в те минуты обновленья.

          Однажды в субботу или в воскресенье (я не помню тот день, а запомнить его было бы нужно) к нашему дому подошёл незнакомый мне человек, который представился подменным десятником транспорта на нашей шахте.

          — Рудольф, — обратился он ко мне по имени, — дай, дружище, на денёк баян. Позарез нужен.

          Мы вошли в комнату. Пока я доставал инструмент, гость с любопытством посмотрел на стол и заметил на нём книгу "Физиология спорта".

          — Внимательно читаешь, — констатировал он, кивая на старательно подчёркнутые мною места.

          — Стараюсь.

          — А что, хочешь чемпионом стать?

          — Да куда мне, — ответил я с тяжёлым вздохом. — У меня сердце больное. Еле вот в шахту вернулся.

          Сам не знаю почему, но я бегло и, вероятно, путано рассказал гостю историю своей болезни и своего, как мне казалось, временного выздоровления.

          — Ну вот что, Рудольф, — сказал мне тогда гость, почему-то снимая с плеча баян и удобней устраиваясь на табурете, — давай-ка знакомиться поближе. Я Потапов. Евгений Иванович Потапов. Ученик Анисимова. Знаешь, наверное, такого?

          — Нет, не знаю, — чистосердечно признался я.

          — Ты не знаешь Василия Ивановича Анисимова? — Потапов ошеломлённо вытаращил глаза. — Да как же можно не знать Анисимова? — ещё раз спросил он и хлопнул ладонью по столу.

          В том, что я не знал Василия Ивановича Анисимова, не было ничего удивительного — я вообще очень многое и многих тогда не знал. Но теперь для меня это имя дорого так же, как и для Потапова, и для многих других людей, любящих спорт.

          Василия Ивановича Анисимова очень хорошо помнят москвичи старшего поколения — любители классической борьбы. Ещё в 1940 году он в блестящем стиле выиграл звание чемпиона столицы. Но дело не только в громком титуле. Анисимова любили за прекрасную технику, за бескомпромиссность на ковре, за смелость и атакующий стиль.

          В 1946 году Анисимов приехал в Кемерово. Что привлекло его в этот шахтёрский городок?

          — Я всегда считал, — говорил Василий Иванович, — что именно среди рабочих людей, людей физического труда особенно много талантливых ребят, из которых могут выйти прекрасные спортсмены. И мне радостно работать с ними.

          Кузнецкий угольный бассейн и шахтёрский город Кемерово будут всегда помнить то большое и доброе, что сделал для них Анисимов. В трудное послевоенное время он выступил здесь одним из первых пропагандистов и организаторов массового спорта.

          По его инициативе, под его непосредственным руководством на шахтах и во Дворце культуры стали организовываться секции борьбы, штанги и даже бокса. Он выступал в рабочих клубах с горячими пропагандистскими речами, объясняя великую пользу физической культуры. Он привлёк в секции сотни молодых шахтёров. Он воспитал первых в Кузбассе мастеров спорта. И среди них был Евгений Иванович Потапов — влюблённый в своего учителя и всегда с большим почтением отзывавшийся о нём.

          И вот теперь Потапов стоял посреди нашей комнаты, внимательно рассматривая меня.

          — А ты в школе борьбой никогда не занимался? — спросил он вдруг почему-то тихо.

          — Доводилось, — так же тихо ответил я.

          Этот разговор происходил в комнате, где кроме нас никого не было — мама, брат и сестрёнка ушли по своим делам.

          — Давай-ка перейдём в столовую, — предложил Потапов.

          — Давайте, — согласился я, совершенно не угадывая его намерений.

          — Убирай стол к стене, — скомандовал он, — расставляй стулья.

          Словно загипнотизированный, я беспрекословно выполнил все его распоряжения.

          Когда комната приняла совершенно разгромленный вид, Евгений Иванович спокойно скинул с себя пальто, снял и бросил на гору стульев пиджак, стащил шапку. И вышел на самую середину комнаты.

          Передо мной стоял сильный, мускулистый человек с толстой шеей и непомерно крупным носом, с покатыми, словно обструганными по углам плечами. Он ничего не объяснил мне — только вытянул вперёд свои могучие, большие ладони и произнёс так, как будто предлагал мне что-то очень приятное:

          — Ну-ка давай схватимся.

          Я оторопело смотрел на него.

          — Да иди же сюда, — повторил он.

          Я подошёл. Он взял меня за ладони, как это делают иногда влюблённые перед расставанием, и спросил:

          — Ты сильно задыхаешься во время бега или при натуживании?

          — Раньше задыхался сильно. Теперь меньше.

          — Ну вот и отлично, — весело сказал Потапов, — вот и отлично! А теперь ты должен взять меня за пояс или просто обхватить руками — и свалить. Попробуешь?

          Я уже давно был лишён подобных развлечений и потому с готовностью сказал:

          — Хорошо.

          — Ну, давай! Да только смотри — с таким расчётом, чтобы я остался цел и посуда в шкафу тоже.

          Он был на полголовы выше меня, так что нагибаться мне не пришлось. Я вцепился в него, как клещ. Я приложил все силы, страстно желая доказать этому человеку, что у меня есть кое-какая силёнка. Я сжимал его так, что подумал: а вдруг раздавлю? Я потянул Потапова на себя, качнул влево, затем с силой переметнул корпус вправо, и мы оба с грохотом рухнули на пол.

          Вскочили на ноги и... обомлели. Над нами в позе грозного судьи с поднятой рукой стояла мама.

          — Что это вы тут делаете? — не спросила, а простонала она, видно, решив, что меня убивают.

          — Боремся, — невозмутимо ответил Евгений Иванович.

          — Господи, да какой из Руди борец? Он же ходить как следует не может.

          Мама начала торопливо объяснять Потапову, как сильно я болен и как опасно со мной неосторожно обращаться.

          — Болен-то болен, — в тон ей повторил наш гость, — но меня он, как видите, с ног свалил. У него, похоже, силища огромная. Он ещё всем нам покажет, где раки зимуют...

          Не нужно было быть особо сообразительным, чтобы понять: Евгений Иванович меня раззадоривает. Он снова предложил мне попробовать свалить его.

          — Давай, давай, — слышал я его настойчивые призывы.

          Я бросился вперёд, снова обхватил его и... вдруг почувствовал, как земля ушла у меня из-под ног, неведомая сила подняла в воздух, и ещё через мгновенье я с грохотом приземлился у противоположной стены. Евгений Иванович стоял, подперев бёдра руками, и заливался таким весёлым, таким искренним смехом, что я сам невольно улыбнулся.

          — Это называется контрприём, — сказал он отсмеявшись. — Понимаешь: контрприём?

          — Не знаю, как что называется, но мне понравилось. Объясните, пожалуйста, как вы это сделали?

          — Сейчас не время. Давай-ка записывайся в нашу спортивную секцию, там всему и научишься. Согласен?

          — Конечно, — с радостью кивнул я.

          Ведь стать сильным, здоровым, ловким было самой сокровенной, самой большой моей мечтой.

          — Ну вот и хорошо, — похлопал меня по плечу Евгений Иванович. — Завтра часов в шесть я зайду за тобой и пойдём в город на тренировку.

          Он накинул ремень баяна на плечо, широко развернул меха, перебрал лады и вышел из дома — весёлый, жизнерадостный, бодрый.

          Не успела закрыться за ним дверь, как моя мама перешла к самым решительным действиям.

          — Вон ты какой, оказывается, — начала она. — Как за травой на луга идти, так ты болен, а теперь вздумал в какие-то секции записываться? Да чтобы я об этом и не слышала! Видно, совсем доканать себя решил...

          — Да ты не понимаешь, мама: борьба укрепит моё здоровье, — пытался я переубедить её.

          — Где это видано, чтобы борьба на пользу шла? Не выдумывай, — упорствовала она.

          Быть может, эта книга когда-нибудь попадётся на глаза какому-нибудь папе или какой-нибудь маме. Как мне хочется, чтобы они услышали мой горячий призыв к ним: никогда не запрещайте своим детям обращаться к физкультуре и спорту. Тот, кто это запрещает, обкрадывает своего ребёнка, отнимает у него большую радость, закрывает верный путь к здоровью, к физическому совершенству.

          Моя мама, к сожалению, этого не понимала.

          — Я завтра же пойду к твоему врачу и всё ей расскажу, — продолжала распаляться она. — Я твоему начальнику заявлю, я всех на ноги поставлю...

          На другой день я разыскал Потапова в шахте, рассказал ему о том, как отреагировала мама на моё посвящение в спортсмены, и, конечно, предупредил, чтобы он не заходил за мной.

          — Хорошо, — согласился Евгений Иванович, — давай тогда встретимся на углу у магазина.

          Вот так мы и договорились о тайных встречах. Обманывать мне никого не пришлось, поскольку после работы я часто, почти ежедневно ходил в город, в библиотеку, и моё отсутствие никем из родных не расценивалось как нечто исключительное.

          Наша встреча с Евгением Ивановичем произошла точно в назначенное время. Мы обменялись коротким приветствием и тронулись в путь. Мы шли через горы и обвалы, которые образовались от подземных выработок. В вечерней мгле они казались причудливыми замками и пещерами, населёнными сказочными существами.

          Евгений Иванович всю дорогу расспрашивал меня о моей жизни, о детстве, о Донбассе. Отвечая на его расспросы, я упомянул, что любил борьбу с детства.

          — Ничего, Рудольф, мы с тобой ещё кое-кому покажем, — сказал вдруг Потапов и обнял меня за плечи. — Жизнь у тебя была нелёгкой, ну да это, может, и к лучшему. Ты битый и тёртый. И характер у тебя должен быть настойчивым. Так мне во всяком случае сдаётся.

          Наконец мы подошли к цели. Рядом с массивным, залитым светом Домом шахтёра приютилось старое здание, где года два тому назад оборудовали спортивный зал.

          Помещение было узким, с низким потолком. Борцовский ковёр, втиснутый сюда, упирался прямо в стены. Но мне он тогда показался красивее и роскошнее всех стадионов мира.

          Я стоял и как зачарованный смотрел на всё, что происходило вокруг. Смотрел и завидовал ребятам, которые, не думая ни о какой одышке, ни о каком сердце, бегали, отжимались на гимнастических стенках и весело кувыркались в ожидании основной части занятия. У меня было такое ощущение, словно я попал в иной мир — в мир неповторимой красоты, мужества и силы.

          На первом, а точнее, на первых занятиях Евгений Иванович отвёл мне лишь роль зрителя.

          — Смотри и прикидывай, что к чему, — сказал он перед тем, как, выйти в центр зала и начать тренировку.

          Я, конечно, был очень внимательным и всё время старался разобраться в том, что происходит на ковре. Даже зарисовал несколько наиболее понравившихся мне положений. Евгений Иванович их потом увидел и одобрил:

          — Ты, оказывается, наблюдательный...

          Домой мы с ним шли в довольно быстром темпе. Потом Потапов изо дня в день всё увеличивал и увеличивал скорость наших прогулок. Иногда он останавливался, брал меня за руку и внимательно проверял пульс.

          — Хорошо, — обычно говорил он после такого контроля, — ты знаешь, дело идёт хорошо. Даже лучше, чем я предполагал.

          И мы снова шли. Я тогда, конечно, даже не представлял, как много делает для меня Евгений Иванович, как умно и терпеливо использует он эти наши прогулки для того, чтобы приучить мой организм к нагрузкам, к большой работе.

          Изо дня в день я чувствовал себя всё лучше и лучше. Если раньше после перехода я ощущал усталость, то теперь привык к путешествиям и совершал их даже один — тогда, когда у Потапова не было тренировок. Наконец настал день, когда я услышал слова, которых ждал с плохо скрываемым нетерпением:

          — Можешь сегодня выйти на ковёр.

          И вот я в борцовке и в мягких, правда, великоватых ботинках пошёл по ковру, утопая в матах и испытывая неповторимое ощущение радости.

          Однако тогда я ещё отнюдь не был ни для себя, ни для учителя полноценным членом секции. На первых порах мне доверили всего лишь навсего роль... чучела. Не больше.

          — На тебе будут отрабатывать приёмы, — объяснил мне Евгений Иванович. — Сам не нападай, а слегка защищаться, пожалуй, можно. Но только слегка — имей это в виду.

          Так продолжалось месяца два-три. Должен заметить, что пребывание в роли живого "манекена" пошло мне на пользу. Я научился почти безошибочно определять каждое движение руки или тела противника, угадывать, а точнее, чувствовать каждый готовившийся приём, каждое изменение намерений соперника. По тому, как борец подходит, как делает захват, как проводит приём, я научился определять его характер, уровень его решимости и мужества. Одним словом, я начал "чувствовать" борьбу, и это ещё не раз пригодилось мне в дальнейшем.

          Однажды перед началом очередной тренировки Евгений Иванович подозвал меня и спросил, почему-то улыбаясь:

          — Как чувствуешь себя, Рудик?

          — Вы же знаете, — ответил я. — Отлично.

          — А по-настоящему побороться хочешь?

          — Ещё бы!

          — Ну тогда вот тебе соперник, — и Потапов чуть подтолкнул вперёд коренастого, плотно сбитого парнишку.

          Я его уже не раз видел во время тренировок и заметил, что занимается он очень старательно. Но по-настоящему познакомился только теперь. Парнишка был проходчиком на соседней шахте, комсомольцем, ударником производства. Звали его Лёшей Будяевым. Он, по его словам, очень любил футбол и даже играл один сезон за сборную шахты. Но однажды увидел состязания борцов, и они сразу захватили его. И Лёша сменил свою спортивную специализацию.

          Вот с ним-то мне и пришлось впервые "скрестить оружие". Конечно, я был уверен, что проиграю, но поставил перед собой задачу продержаться как можно дольше.

          По свистку Евгения Ивановича мы начали бороться. Историю моей болезни все или почти все в секции отлично знали, хотя сам я, конечно, никому ничего не рассказывал. И вот теперь все побросали свои дела, прекратили возню, сосредоточив всё внимание на нашей паре.

          Сначала я защищался. Только защищался и очень внимательно следил за тем, чтобы мой напарник не провёл приём. Однако вскоре я почувствовал, что он устал. Стыдно сознаваться, но я очень обрадовался. Шутка ли — кто-то устал быстрее меня, кто-то начал раньше, чем я, тяжело дышать. Это меня так воодушевило, что я совершенно забыл об опасности, рванулся вперёд, провёл приём и с ужасом увидел, что... Алексей лежит на лопатках. Вокруг зааплодировали. Подошёл Потапов, подал мне руку, помог подняться и сказал:

          — Что ж, поздравляю с первой победой! От души поздравляю.

          Вот она и пришла — моя первая победа, о которой я ещё год-другой назад и мечтать не мог.

          Евгений Иванович проверил мой пульс.

          — Отлично! — констатировал он. — Мне твоё состояние нравится.

          Я с нескрываемым восхищением, с чувством беспредельной благодарности смотрел на этого человека. Сколько терпения, такта и творческого бескорыстия проявил он, работая со мной. Ведь привлекая меня в секцию, он, конечно, не думал, что из меня выйдет толк. Он, безусловно, не рассчитывал, что я увеличу число разрядников. Он просто хотел дать мне здоровье — и ради этого не жалел ни сил, ни времени.

          Но и после удачного дебюта Евгений Иванович продолжал внимательно наблюдать за мной. При малейшей одышке, при намёке на усталость он сразу же снимал меня с ковра.

          К весне я стал значительно устойчивее, и за пять минут меня не могли свалить даже лучшие борцы нашей секции. Кроме того, мы с тренером продолжали наши уже привычные прогулки от дома до зала и обратно, всё больше и чаще дополняя их бегом. Иногда мы уходили в лес и бегали кроссы — ведь Потапов сам в то время был "активным штыком" и очень упорно работал над совершенствованием своего мастерства. В дальнейшем он одержал ещё много побед на чемпионатах Сибири и Дальнего Востока, на крупнейших состязаниях России.

          Работа в зале становилась всё напряжённее. Я разучивал приёмы и контрприёмы, участвовал в контрольных встречах, занимался с гирями. Увлечённый полюбившимся мне видом спорта, я чувствовал себя так, словно у меня выросли крылья. Жизнь становилась всё красивее, всё интереснее.

          Однажды брат узнал о моей приверженности спорту и сказал об этом маме.

          — Знаешь, Руди, оказывается, ходит не в библиотеку, а в борцовский зал, — наябедничал он.

          Я не обиделся, ибо понимал, что говорилось это с наилучшими намерениями. Николай, равно как и мать, искренне считал, что лучший способ лечения болезни сердца — бездействие, покой. Как много людей, увы, до сих пор пребывают в подобном заблуждении!

          Однако на сей раз мама отреагировала на слова брата очень спокойно.

          — Ладно, Коленька, — махнула она рукой, — Руди ведь вроде лучше стало. Может, теперь и в самом деле как-то по-новому лечатся?

          Она посидела, подумала, а потом сказала мне:

          — Только ты, Руди, обязательно сходи к врачу.

          — Хорошо, мама, спасибо! — только и сумел ответить я.

          Антонида Михайловна встретила меня, как старого, любимого знакомого.

          Она долго выстукивала и выслушивала меня, заставляла приседать, прыгать, ложиться... Потом отошла шага на три назад, как отходит от созданной им картины художник, чтобы лучше разглядеть своё творение, развела руками и с восхищением произнесла:

          — Смотрю я на тебя, Рудик — вроде бы это ты. А слушаю твоё сердце — нет, не ты. Совсем другой человек. Правда, кое-какие остаточные явления ещё имеются. Нервы надо продолжать укреплять. Но так — всё в порядке. В образцовом. От души поздравляю тебя.

          — Значит, спорт — хорошее дело? — засмеялся я.

          — Конечно. Я же сама тебя с ним и познакомила.

          — Спасибо. Я вот к чему: можно мне участвовать в соревнованиях?

          — А когда ты собираешься выступать?

          — Месяца через два.

          — Что ж, приходи. Пожалуй, я возражать не буду.

          В тот день баян в моей комнате заливался до тех пор, пока мать не приказала:

          — Хватит играть: все уже спят, а ты ещё веселишься...

          — Да как же мне не веселиться? — спросил я. — Как не веселиться? Ведь я теперь уже спортсмен, настоящий спортсмен.

          Но инструмент, конечно, уложил в футляр и нырнул в постель, погасив свет. Однако ещё долго не мог уснуть, размышляя о своей судьбе и строя самые фантастические планы.

          Моя жизнь теперь аккуратно разделилась на две половины: работа и спорт. Свою шахту я любил всё больше и больше. У молодых людей может возникнуть естественный вопрос: ну чего хорошего в том, чтобы каждый день залезать глубоко в землю, сгибаться в забоях, идти на штурм новых выработок?

          Я отвечу с предельной искренностью: во-первых, романтика труда. Есть неповторимое счастье в том, что ты осознаёшь: жизнь проходит не зря, тратится не на мелочи. Есть величайшее удовлетворение, когда знаешь: вот эти руки, твои руки, дают топливо поездам и заводам, согревают чьё-то жильё, зажигают свет... Право же, это великое дело — быть рабочим человеком. Великое и гордое!

          Во-вторых, если продолжать отвечать на вопрос, на шахте меня всегда привлекали и даже поражали люди. Не знаю, может быть, специфика нашего труда — труда, чего там скрывать, опасного и тяжёлого — вырабатывает ту особую, скрытую под внешним налётом нарочитой грубости сердечность, человечность, взаимную чуткость, которую питают друг к другу рыцари подземных горизонтов. Да, рыцари! Я не боюсь в данном случае красивости этого слова.

          Помню, ещё в первые дни моего пребывания на шахте "4-6" нашему коллективу было неожиданно поручено выполнить срочное и, конечно, повышенное задание по выработке. Шёл январь 1945 года. Ещё гремела война.

          Шахтёры посовещались и решили: после смены по домам не расходиться. И так продолжалось день, два, неделю... По две смены в забое! Кому хоть раз довелось побывать под землёй, тот поймёт это. И никто тогда не роптал. Когда приходилось особенно трудно, люди говорили:

          — Надо держаться! Не уроним рабочей чести!

          Рабочая честь — это большое и ёмкое понятие. Оно прививается с годами, оно передаётся, как эстафета, из поколения в поколение. Честность и великое трудолюбие, святая верность долгу, постоянное стремление работать всё лучше и лучше — вот что воспитывает в каждом из нас рабочий коллектив.

          Иногда среди начинающих спортсменов — совсем ещё юных ребят — мне приходилось и приходится встречать таких, кто, добившись сколько-нибудь заметного результата, спешат уйти со своей шахты, со своего завода, начинают усиленно подыскивать более лёгкую работу.

          — Почему вы так поступаете? — спрашивал я их.

          — Будешь заниматься физическим трудом — многого в спорте не добьёшься, — обычно отвечали они.

          Это неправда. Это горькое заблуждение. Всю свою жизнь до сего дня я проработал на самых разных должностях на шахте. И вот, как видите, стал заслуженным мастером спорта, чемпионом мира и Олимпийских игр. Этих же высоких титулов добился и мой товарищ по шахте и ученик в спорте — Алексей Вахонин.

          Мешала ли нам наша основная работа? Нисколько. Наоборот, шахта дала нам путёвку в жизнь, она следила за нашим ростом и во всём поддерживала. Чувствуя себя членами большого рабочего коллектива, неразрывно не на словах, а на деле связанные с ним, мы всегда выступали с особой ответственностью.

          — Вы полномочные представители рабочего спорта, — сказал мне однажды наш знатный забойщик Иван Коноваленко.

          Я записал эти слова в свой дневник и запомнил их навсегда.

          Расскажу ещё вот о чём. Бывало, меня спрашивали: как я мог совмещать тяжёлый труд в шахте с такими видами спорта, как борьба, а потом поднятие штанги? Не изматывало ли это меня? Конечно, нет. Наоборот, в спорте я находил отдых. Нагрузки в зале, на ковре и на помосте совсем иного характера, чем в шахте, они позволяют отвлечься, заряжают на будущее, приносят моральное удовлетворение.

          Итак, моя жизнь разделилась строго на две половины: труд и спорт. В труде я держал экзамен каждый день, и держал неплохо — со времени моего выздоровления не было случая, чтобы я не перевыполнил месячного задания.

          Вскоре наступил и мой первый настоящий экзамен в спорте. В нашем зале проходили отборочные соревнования, в которых нужно было выявить сборную города для участия в первенстве Кузбасса по классической борьбе. Евгений Иванович решил заявить и меня.

          Конечно, особых надежд я тогда не питал, но неожиданно для себя очутился в финале вместе с товарищами по шахте Андреем Холявко и Михаилом Алковым.

          Каждому из них уже доводилось выступать в различных состязаниях; я же, конечно, выглядел новичком.

          Первыми на ковёр вышли Холявко и я. Хотя мы оба были учениками Евгения Ивановича, в данном случае тренер считал своим долгом особо позаботиться обо мне — ведь я дебютировал.

          — Постарайся сразу захватить инициативу и провести какой-нибудь хорошо изученный приём, — напутствовал он меня.

          Разумеется, я последовал этому совету, решительно бросился вперёд... и, к моему великому изумлению, соперник оказался на лопатках. Приём — бросок через себя, — отработанный на тренировках до совершенства, принёс плоды.

          — Одна минута семь секунд, победил Плюкфельдер, — объявил судья, и немногочисленные зрители, в большинстве своём такие же участники, как и мы, приветствовали меня криками:

          — Молодец, Рудик!

          — Ничего себе начал!

          Потом боролись Холявко и Алков. Миша Алков был высоким, широкоплечим парнем и с первого взгляда всегда подавлял своей внешностью. Казалось, бороться с таким нечего и браться: всё равно задушит. Он и впрямь обладал большой физической силой, но от природы был малоподвижен, вяловат. Евгений Иванович настойчиво рекомендовал ему дополнительно заниматься лёгкой атлетикой, гимнастикой, но Миша ленился и очень страдал из-за этого.

          Вот и в схватке с Андреем Холявко он всё время не успевал за своим юрким, очень и очень динамичным соперником. Андрей же умудрялся ускользать от его железных захватов, навязывал свой темп и на одиннадцатой минуте, удачно проведя приём, припечатал Алкова лопатками к ковру.

          "Ну, раз Холявко победил Михаила, а я так быстро расправился с Андреем, то, значит, мои шансы резко повышаются," — так рассуждал я.

          Но в спорте никогда нельзя подходить к оценке соперника с таким мерилом. В каждой схватке, в каждом поединке один и тот же спортсмен предстаёт по-новому. Настроение, самочувствие, вера или неверие в себя — эти и десятки других причин могут послужить сегодня поводом для неудачи, а завтра — причиной успеха. Всё это надо учитывать и всегда быть готовым к тому, что даже тот борец, которого все считают слабым, окажет упорнейшее сопротивление, а может быть, даже начнёт решительно атаковать.

          Сейчас, когда у меня за плечами уже большой опыт, я пишу эти строки специально для того, чтобы молодые люди не делали тех ошибок, которые допускали мы. Моя схватка с Михаилом Алковым чуть не закончилась для меня в первое же мгновение: мой соперник сразу перешёл в атаку, сделал удачный захват, и только в последнюю долю секунды я вывернулся из его железных (я сразу почувствовал их огромную силу) рук.

          Но я всё-таки был благодарен своему сопернику за такое бурное начало. Оно сразу же насторожило меня, и в дальнейшем я вёл поединок очень осторожно. Алков был более активен и победил — но победил только по очкам.

          Итак, сложилась весьма любопытная ситуация: каждый из трёх финалистов имел по одному поражению и по одной победе. Я тогда ещё, конечно, не знал тонкостей судейского дела и был страшно удивлён и даже, если угодно, обижен, когда победителем объявили меня.

          — Почему вынесено такое решение? — спросил я у Евгения Ивановича.

          — А ты что, недоволен? Тогда подавай жалобу, — пошутил он, а потом объяснил:

          — Тебе, Рудольф, присудили первое место потому, что ты потратил на победу меньше всех времени. Так что поздравляю.

          Из своих первых в жизни состязаний я вынес одно очень важное впечатление: на них мне всё далось куда сложнее, чем на самой напряжённой и острой тренировке. Во время учебных занятий и схваток со спарринг-партнёрами мне попадались ребята куда более сильные и физически, и технически, и тактически, чем Холявко и Алков. Но они боролись спокойно, что называется, "не упирались". Во время же соревнований все боролись совсем с другим настроем. И до финала, и в финале каждый выступал с огромным ожесточением, с хорошей спортивной злостью. У меня болело всё тело, и я ещё долго вспоминал, как одолел меня Алков. И понял: чтобы оказаться на соревнованиях во всеоружии, надо во время тренировок работать намного больше, учиться преодолевать такие трудности, с какими обязательно встретишься на соревнованиях.

          Прошло две недели, и я снова стал участником соревнований. Но они оказались совершенно непохожими на предыдущие, на них всё выглядело по-иному.

          Город запестрел афишами. На шахтах, на заводах, в квартирах, на улицах — везде только и шли разговоры о предстоявшем чемпионате Кузбасса по борьбе. Он был крупным событием в жизни нашего города и по-настоящему волновал людей.

          И вот настал долгожданный день. Все поединки должны были пройти в помещении цирка.

          Я пришёл в здание цирка за час до начала, аккуратно надел спортивную форму — чёрное трико, на котором, как снег на горных вершинах Кавказа, выделялась белая вязь букв — "Киселёвск". Потом подошёл к проходу, который вёл на арену, и ахнул. Передо мной виднелась сплошная стена из людей. Все ярусы, ложи и даже лестницы были забиты зрителями. Играла музыка. То вспыхивали аплодисменты, то вдруг наступала удивительная, волнующая тишина.

          Я смотрел на купол цирка и вспоминал далёкую мечту своего детства. Ведь когда-то я страстно мечтал стать цирковым артистом. В школе я научился ходить на руках и делать всевозможные кульбиты, удивляя своим акробатическим искусством девчонок и вызывая зависть мальчишек.

          И вот однажды к нам в деревню приехал передвижной цирк. Он три дня давал представления, и всё это время я был его неизменным зрителем. А потом осмелев, пробрался к одному из акробатов и отважно заявил, что хочу поступить к ним на работу. Тогда мне было девять лет.

          Мой добрый незнакомец (я так и не узнал ни его имени, ни фамилии) внимательно выслушал меня.

          — Ну-ка покажи, что ты умеешь.

          Никогда я так не старался, как в тот раз, и мне показалось, что я должен покорить его своими чудесами. Но он открыл дверь в другую комнату и крикнул:

          — Малыш, будь любезен, зайди ко мне...

          Прошло несколько секунд, и в помещение, где мы сидели, вошёл действительно очень маленький, но прекрасно сложённый мальчик. На его лице сверкала такая радостная улыбка, как будто ему только что сделали очень приятный подарок.

          — Будь любезен, малыш, покажи этому юному джентльмену несколько элементов, — попросил мальчика добрый незнакомец.

          И тут на моих глазах вдруг свершилось чудо. Мальчик выполнил несколько таких номеров, — причём выполнил их чрезвычайно изящно и красиво, — перед которыми мои трюки выглядели просто жалко.

          — Вот видишь, юноша, — сказал артист, обращаясь ко мне, — этот ребёнок уже кое-что умеет, но мы ещё долго не будем выпускать его на арену. Ты хочешь стать артистом? Это очень похвально. Но желания не сбываются сами по себе. Нужно учиться и трудиться, чтобы всё встало на свои места...

          — Нужно учиться и трудиться... — много раз повторял я потом слова, услышанные тогда. И давал себе слово, что добьюсь своего. Но война спутала все мои планы.

          Вот какой штрих из своей биографии я вспомнил под куполом киселёвского цирка, готовясь к выходу на борцовский ковёр.

          Пожалуй, я ещё долго витал бы в воспоминаниях и мечтах, но тут ко мне вдруг подбежал запыхавшийся Евгений Иванович:

          — Рудик, ты где пропадаешь? — закричал он. — Пора выходить: твою пару уже объявили по радио.

          И вот я вышел в центр огромного круга. Глаза ослепил свет юпитеров. Шум толпы оглушил меня. "Людское море, настоящее море", — думал я про себя. Это море бурлило, пенилось и обдавало волнами пристального, оценивающего внимания.

          — Рудик, дай ему! — вдруг отчётливо услышал я чей-то звонкий выкрик.

          Голос был ужасно знакомым, я силился вспомнить, кому он принадлежит, и не мог.

          Раздался свисток. Я пошёл навстречу своему сопернику. Соперником оказался розовощёкий крепыш по имени Василий Пустов. Пустов был шахтёром из соседнего города, он имел второй разряд, борьбой занимался уже шесть лет. Это только что объявили по радио.

          Все эти слова и сведения я воспринимал совершенно отстранённо. Они не доходили до меня. Я пребывал в каком-то трансе. Инстинктивно протянул руку вперёд, точно во сне положил её на плечо соперника... и вдруг почувствовал, что куда-то проваливаюсь.

          Очнулся я от ужасного грохота, налетевшего на меня сверху. Прислушался: да ведь это смех, откровенный, душераздирающий смех. И не могло быть сомнений, над кем смеялась публика.

          — Вставай, увалень...

          — Ишь, загорает... — неслось с ярусов.

          Когда мы встали, судья взял нас с Пустовым за руки и поставил по обе стороны от себя. Но разница между нами заключалась в том, что судья поднял не мою руку и объявил победителем не меня.

          Вообще-то, в ту минуту мне было всё равно. Хотелось лишь одного: скорее вырваться из-под взоров своих земляков. Я был потный, у меня кружилась голова.

          Вдобавок ко всему, когда судья отпустил меня, я пошёл не к основному коридору, а в прямо противоположную сторону. Какой-то весельчак крикнул:

          — Смотрите-ка, он ищет пятый угол...

          Одним словом, как я добрался до раздевалки — не помню. У дверей меня уже ждал Евгений Иванович.

          — Ну как? — спросил он.

          — Не видите разве, как, — довольно грубо (чего со мной никогда прежде не случалось) ответил я. — Больше никогда в жизни не выйду на ковёр.

          Потапов посмотрел мне в глаза, положил руку на плечо и сказал, точно ничего от меня и не слышал:

          — Иди под душ.

          Вечером я, как когда-то, шёл рядом с ним домой по хорошо знакомой дороге — через горы пустой породы. Шёл, и всю дорогу слушал спокойный, рассудительный и очень твёрдый голос своего тренера.

          — Спорт, — говорил он, — это великий и никогда не кончающийся для человека экзамен. Слабые сдаются сразу. И они никогда уже не испытывают ни радости борьбы, ни счастья побед. Дрогнуть при первой неудаче — разве это не позор? Не сознаваться самому себе, что ты струсил, что боишься работать дальше, чтобы стать таким же, как тот, кто победил тебя, — разве это не стыдно?

          Обычно Евгений Иванович никогда и никого не уговаривал. Не отступил он от своей манеры и на этот раз. На прощание он ни к чему не призывал. Только сказал:

          — До встречи.

          Даже не "до завтра". Не знаю — то ли он это нарочно сказал, то ли случайно. Мне кажется, что нарочно. Мол, я своё отношение ко всему выразил, а дальше решай, как знаешь.

          Конечно, в ту ночь я спал очень мало. В моей душе боролись два чувства: чувство долга и чувство страха, стыда перед зрителями. Но в конце концов первое всё-таки победило.

          Точно в срок я вновь был в раздевалке цирка. Евгений Иванович встретил меня приветливо и сказал голосом, прозвучавшим необычайно торжественно:

          — Я знал, что ты не подведёшь!

          Не буду описывать подробно ход тех злополучных соревнований. Семь раз я выходил на ковёр (первенство разыгрывалось по круговой системе) и шесть раз уходил побеждённым. Но товарищи по команде и тренер проявили максимум чуткости и такта. Они не только не упрекали меня за "нули", не только не ругали, но, наоборот, всем своим видом показывали, что совершается, дескать, обычное дело.

          — А чего же ты хотел — стать чемпионом с первого раза? — спросил меня как-то Андрей Казаринов, наш тяжеловес. — Нет, брат, так не бывает. А поражений не бойся. Не зря ведь у нас говорят: за одного битого двух небитых дают...

          Евгений Иванович, помню, даже не ставил передо мной задачи побеждать. Он только говорил:

          — Постарайся продержаться как можно дольше.

          И хвалил, если мне это удавалось. А когда под занавес я положил на лопатки какого-то парнишку из Прокопьевска, меня в команде приветствовали так, словно я занял первое место.

          Я никогда не забуду этого тёплого отношения. И советую всем спортсменам, тренерам и руководителям: будьте чутки, по-отцовски чутки к новичкам. Одно грубое слово, одна неуместная улыбка или, ещё хуже, пренебрежительная фраза могут больно ранить человека. И, напротив, моральная поддержка, дух доброжелательности, участия (но не жалости) окрыляют, помогают преодолеть мучительное ощущение неудачи и смело шагнуть вперёд.

          После соревнований, хотя по правилам это вроде бы и не требуется, нас осматривал специально приехавший из Новосибирска врач. Меня он слушал особенно долго.

          — Ты никогда не болел? — спросил вдруг.

          Я решил схитрить.

          — Нет, никогда. А что?

          — Да так. Есть еле заметный шум в сердечке. Но это для новичков, особенно после таких соревнований, дело обычное. А в остальном — богатырь. Иди!

          Нужно ли после этого объяснять, что я испытывал в ту минуту? Горечь от поражений сразу исчезла. Я выскочил из кабинета и закричал:

          — Богатырь! Богатырь!

          — Ты что? — удивлялись ребята. — Непонятный какой-то...

          Да, понять меня мог только тот, кто сам пережил что-либо подобное.

          Однако прошло несколько дней, и я снова задумался над причиной своих поражений.

          Ведь я много тренировался, слово в слово заучил и беспрекословно выполнял все советы Евгения Ивановича.

          Не найдя нужного ответа, я, как всегда в таких случаях, пришёл к тренеру.

          — Молодец, что думаешь об этом, — сказал он.

          — Да как же тут не думать, Евгений Иванович? Ведь я же проиграл...

          — Рудик, надо не горевать, а извлекать уроки. Надо учиться.

          — Этого я и хочу.

          — Вижу. Поэтому я и говорю — ты молодец. Ну а теперь давай разбираться, в чём же всё-таки дело.

          Он помолчал, словно собираясь с мыслями, словно подыскивая самые нужные, самые правильные слова.

          — Борьба — это игра, — начал наконец он. — Тут многое зависит от игры воображения, от того, кто кого перехитрит. Нужно всегда быть максимально спокойным, видеть ход поединка и влиять на него, а не плыть по течению. Ты же на соревнованиях слепо следовал за противником и, конечно, проигрывал.

          Евгений Иванович оглядел меня, точно желая убедиться, понимаю ли я его слова... Потом положил перед собою какую-то книгу и продолжил:

          — Но дело, конечно, не только в этом. Современный спорт — и борьба в том числе — требует самого совершенного технического оснащения. И борец не может побеждать, не владея набором всех известных нам приёмов и контрприёмов. Ты ещё зелёный в этом деле. Значит — нужно навёрстывать.

          Что ж, после этого всё стало яснее. Я начал тренироваться с ещё большим упорством, каждый день постигая всё новые тайны техники — разные ключи, переводы в стойке, суплесы и полусуплесы... Я не успокаивался, пока не доводил выполнение каждой комбинации до автоматизма.

          — Ты что так стараешься? — иногда спрашивали меня менее настойчивые ребята. — Чемпионом мира стать хочешь?

          — Нет, — отвечал я им спокойно, — просто больше не хочется проигрывать по пустякам. Надоело.

          В доме уже давно затихли все разговоры о моей болезни. Занятия спортом теперь больше не вызывали нареканий. Но мама начала серию новых, причём очень опасных атак.

          — Рудик, почему ты не ходишь на танцы? — заводила она каждый вечер разговор.

          — Не люблю.

          — Хорошо, бог с ними, с танцами. Но девушку ведь надо завести?

          — Ещё рано.

          — Ты, может быть, в монахи записался?

          — Не беспокойся, мама. Всему своё время.

          Такие или почти такие беседы возникали у нас почти ежедневно. Мама вела пропаганду за смену образа жизни, но я на это не поддавался.

          Теперь я проводил тренировки в зале через день. Но и этого мне казалось мало — я явно не успевал освоить всё, что хотел, и освоить правильно. И вот я решил упросить своего брата быть моим спарринг-партнёром.

          — Да отстань ты, — отмахивался Николай.

          — Ну очень прошу, — ещё и ещё раз приставал я к нему. — Тебе ведь самому лучше будет. Сильней станешь.

          Наконец наши переговоры увенчались успехом. Мы дождались, когда мама уйдёт из дома, и приступили к делу.

          Три дня я был наверху блаженства: Николай у нас сильный по природе, и я получил возможность отрабатывать приёмы на сравнительно грозном, упорном сопернике.

          Однако, придя на четвёртое по расписанию занятие (мы составили это расписание с учётом маминых привычек гулять и сохраняли как документ чрезвычайной секретности), я убедился, что Николай дезертировал.

          — Ты где пропадал? — встретил я его у крыльца поздно вечером.

          — Знаешь, — ответил он, — у меня всё тело в синяках и шишках. Да и вообще я не собираюсь умирать раньше времени.

          — Чудак, ведь физкультура — это здоровье, сила, ловкость...

          — У меня и без неё всего этого хватает. Так что, мой милый, считай наш договор расторгнутым.

          — Навсегда?

          — Навсегда.

          Это была тяжёлая потеря. Правда, через некоторое время я получил в своё распоряжение ещё одну жертву — уговорил заниматься борьбой сестрёнку. Эмма была очень живой, подвижной и сильной девушкой. Она оказалась даже устойчивее, чем Николай. Правда, следует учесть, что, желая сохранить её на возможно больший срок, я действовал с максимальными предосторожностями. Но сестрёнка продержалась лишь на день дольше брата. И тоже сбежала. Моя пропагандистская деятельность в области спорта явно не имела успеха в собственной семье.

          Оставался единственный выход, и я к нему прибегнул. Дождавшись очередного маминого ухода, я вытащил бережно хранимый ею матрац, наполовину распотрошил его, проявил все свои знания в области портновского искусства, и вскоре у меня было готово прекрасное чучело. В течение трёх месяцев я беспощадно терзал его на самых разных приёмах. Но однажды за этим занятием меня застала в своей комнате мама. Войдя в дом с дневного света, она вскрикнула:

          — Что тут происходит? Перестаньте драться.

          Моя схватка с чучелом, разумеется, немедленно прекратилась. И тут мама увидела, что моим соперником является то, что некогда было её матрацем.

          Не знаю, дорогой читатель, стоит ли описывать печальные события, последовавшие за этим. Моя милая матушка схватила своего семнадцатилетнего ребёнка, готовившегося к карьере героя борцовского ковра, зажала между ног со страшной силой (вот бы её в спарринг-партнёры — мелькнула в то роковое мгновенье у меня мысль) и пару раз отвесила довольно-таки чувствительные хлопки.

          Не удивляйтесь: моя мама родилась в большой и дружной крестьянской семье. Она была самой старшей среди девяти сестёр и двух братьев. Ей всё время приходилось много заниматься по хозяйству, помогать родителям, выполнять самые разные работы, начиная от чистки скота и кончая переноской тяжёлых мешков с зерном.

          — Ну и силища! — говорили о ней в деревне. У матери в роду, происходящем из немцев — поселенцев Сибири, все славились недюжинной силой. По рассказам, особенно выделялся ею мой дед. Был он невысок ростом, но широк в плечах. Дед работал кузнецом в деревне, заброшенной где-то в четырёхстах километрах за Омском, но молва о нём шла по всей Сибири. Он не знал себе равных в традиционной для тех мест забаве — разламывании колёс и часто выигрывал крупные пари.

          Суть забавы заключалась в следующем. Оковав очередному заказчику колесо железом, дед нарочно начинал хаять столяра, делавшего это колесо, приговаривая при этом;

          — Ведь только тронь такое колёсико — сразу сломается!

          — Говоришь, такое колесо сразу сломается? — недоверчиво смеялся заказчик.

          — Конечно, как только трону.

          — Да куда тебе сломать его, — загорался заказчик.

          — А вот давай заложимся, что сломаю?

          Знал ли человек, пришедший в кузницу, о силе деда или не знал, но на спор он шёл охотно. Каждый раз людям казалось, что осилить голыми руками добротно сделанное и опоясанное железом колесо и в самом деле невозможно.

          Били по рукам. После этого дед становился ногами на ступицу, брался руками за обод, и, как рассказывали, колесо с треском разваливалось под торжествующий рёв всех при сём присутствовавших.

          И вот дочь этого человека сейчас выдала мне по первое число за погубленный матрац. Честное слово, в тот миг я как никогда верил в силу деда.

          На следующее утро мать подошла к моей кровати и, увидев, что я уже проснулся, спросила:

          — Рудольф, ты мне вчера нарочно поддался?

          — Да нет, что вы, мама.

          — Скажи правду.

          — Правду говорю.

          Но она всё не верила, что ещё сохранила такую силу. Зря не верила.

          Через несколько дней в моей рабочей жизни произошла заметная перемена. Я встретил в шахте главного механика Андрея Даниловича Коченко. Это был очень крупный, весёлый и общительный человек. Шахтёры его очень уважали. А это уже много значит.

          Андрей Данилович по-товарищески хлопнул меня по плечу и задал ни к чему не обязывавший вопрос:

          — Как дела?

          — Так, ничего...

          — Ты, говорят, здорово борешься?

          Я посмотрел Андрею Даниловичу в лицо, думая, что он смеётся над моим неудачным выступлением на первенстве Кузбасса, но лицо главного механика было доверительно серьёзным. Я всё же ответил как можно скромнее:

          — Какое там "борюсь"... Так, балуюсь немножко...

          — Нет, это не баловство, — не согласился со мной главный механик. И неожиданно для меня, а может быть, и для самого себя предложил:

          — Послушай, хочешь перейти в механический цех по установке конвейеров на участках? Там такие ребята, как ты, нужны.

          Речь шла, следовательно, о том, чтобы я перешёл в подземную бригаду монтажников. О такой интересной и нужной для шахты работе я уже давно мечтал. Поэтому сказал сразу:

          — Конечно, хочу.

          И вот через день я оказался среди новых товарищей. Встретили меня очень хорошо. Поначалу помогли, и всего через несколько дней я уже вполне пристроился к общему темпу.

          В бригаде монтажников я познакомился и подружился с замечательным человеком — коммунистом Владимиром Ивановичем Тонконоговым. Мне и до этого — в книгах, в газетах — доводилось встречать выражение "боец партии". Но только рядом с этим человеком в глубоком забое сибирской шахты я понял всё значение этих слов.

          Владимир Иванович был нашим товарищем, простым рабочим. Он ничем и никогда не пытался выделиться. Разве что работал лучше и азартнее, зажигая всех нас своим неукротимым порывом.

          И всё-таки было сразу видно: этот не такой, как все. Его отличало от других постоянное и естественное беспокойство за всё, что происходило вокруг. Если где-то переставал работать механизм, то обычные люди, как правило, равнодушно проходили мимо. Кто-то мог посмеяться, кто-то мог отпустить шуточку, а Тонконогов останавливался и узнавал, в чём дело. И почти всегда добивался, чтобы машина вновь затарахтела. Да мне просто не перечислить всё то, чем вечно горел "наш комиссар", как называли товарищи Тонконогова.

          Нашлось ему дело и до меня. Во время перекуров Владимир Иванович часто заговаривал со мной о спорте, о ребятах из секции, об условиях, в которых мы тренировались. Однажды, почувствовав к этому замечательному человеку особое расположение, я рассказал, что произошло у меня дома из-за матраца. Он долго и раскатисто смеялся — так, что даже слёзы выступили. А потом вдруг стал серьёзным и сказал:

          — Послушай, Рудольф, а почему бы тебе не организовать спортивную секцию прямо у нас на шахте?

          — Ты что, Иваныч, никак в чемпионы желаешь пробиться? — хмыкнул сидевший рядом Иван Захарович Плотников, друг Тонконогова.

          Но тот только отмахнулся.

          — В самом деле, Плюкфельдер. Подумай только, какое хорошее дело получилось бы. Молодёжь пошла бы в секцию вместо того, чтобы по пивным прогуливаться. Ведь это именно спорт спас тебя, да? Так он и сотни других наших ребят на новую орбиту вынесет.

          — Нам не вытянуть этого дела, — помотал я головой. — Зала спортивного нет, оборудование достать неоткуда.

          — Эх, Рудольф, Рудольф, — укоризненно покачал головой Тонконогов. — Да разве так ты должен был встретить моё предложение? Тут ведь нужно, наоборот — загореться, вскипеть. Ты ведь любишь спорт?

          — Люблю.

          — Считаешь его полезным делом?

          — Считаю.

          — Ну тогда давай биться за то, чтобы у нас на шахте родился свой коллектив физкультуры.

          Вот так он опять проявил себя — боец партии. Ну, казалось бы, какое ему дело до каких-то там борцов? Поговорил — и ладно. Я, если честно, именно так и подумал: перерыв пройдёт — разговор забудется. На том дело и кончится.

          Но это я плохо подумал. Владимир Иванович, оказывается, ничего не забыл. За несколько дней он успел побывать и в парткоме, и у нашего директора, и в местном комитете. Тонконогов ходил по инстанциям, не жалея времени, не выпрашивая ничего для себя — только для нас, молодых.

          И вот через несколько дней меня вызвал председатель шахткома Дмитрий Максимович Челюк. Интересный это был человек. До войны работал на шахте, имел твёрдую бронь, но добился своего: ушёл добровольцем на фронт. Получил тяжёлое ранение, но вернулся в строй. Снова одним из первых стал ходить в атаки, снова получил ранение — и снова был эвакуирован в тыл. На сей раз уже навсегда: ему ампутировали ногу.

          Тогда и вернулся наш Дмитрий Максимович на родную шахту. Он стал боевым организатором большого профсоюзного коллектива — честным, инициативным, глубоко заинтересованным в судьбе каждого рабочего. И шахтёры отдали ему свою любовь.

          В Киселёвске Челюка знали и как самого ярого спортивного болельщика. Однажды он так разнервничался на футбольном матче, когда команда нашей шахты играла с командой соседей, что выскочил на своём протезе на середину поля.

          — Товарищи, — крикнул Челюк, обращаясь к трибунам, — что же это такое? Наших бьют, а мы их плохо поддерживаем. Ну-ка давайте получше болеть!

          Все смеялись... Не смешно было только самому Челюку. Его потом здорово отчитали за неправильное поведение. И больше на поле он уже не выбегал. Но болеть продолжал отчаянно, искренне, даже зло.

          Итак, меня вызвал к себе Дмитрий Максимович Челюк. Сначала я не понял, что к чему: он расспрашивал о доме, о семье, о моей болезни. Я на всё отвечал по порядку, как можно обстоятельнее. А он только головой покачивал да изредка вставлял:

          — Так-так...

          Или:

          — Ладненько... Ладненько...

          Когда беседа, как мне казалось, уже подошла к концу, председатель шахткома встал.

          — Так, значит, — объявил он своим звонким, часто срывавшимся на высокие ноты голосом, — значит, ты говоришь, что шахте нужен спортивный зал и следует купить борцовский ковёр?

          Я об этом даже мечтать не смел и, уж конечно, ничего такого не говорил. Было очевидно, что тут сработал наш неутомимый Владимир Иванович.

          — Чего же ты молчишь? — наскакивал на меня Челюк, видя, что я и рта раскрыть не могу. — Вот уж, в самом деле, болтуном тебя не назовёшь... Отвечай: нужен зал или не нужен?

          — Да, это было бы здорово...

          — А ковёр нужен?

          — Да как же без ковра? Только тогда уж и тренера надо подыскать. А то все хлопоты будут напрасными...

          — Тренер у нас есть свой, — отрезал Челюк.

          Я, конечно, решил, что он имеет в виду Евгения Ивановича Потапова, тоже работавшего у нас на шахте, и осторожно заметил:

          — Конечно, это было бы прекрасно. Но ведь вы знаете — Потапов уже работает с городской командой. Хватит ли у него на всё сил?

          — Да я вовсе не Потапова имею в виду, — сказал Челюк, — я тебя имею в виду.

          — Меня? — от неожиданности я не мог сказать ни слова.

          — Тебя, тебя. А кого же ещё? Так что давай всё как следует обдумай и принимайся за дело. А с помещением и ковром мы уже решили. Будет вам и белка, как говорится, будет и свисток.

          Так в моей жизни началась новая глава.

Доброе дело коммуниста Тонконогова
Снова встреча с Валей
Под куполом цирка
Первая победа
Крушение мечты

          Наступил 1948 год. Он принёс в мою жизнь, в жизнь молодёжи нашей шахты заметное оживление. К моему искреннему удивлению, шахтком, несмотря на огромные трудности с каждым сооружением, находившимся под крышей, быстро решил проблему с залом.

          Уже через три дня после нашего памятного разговора Челюк снова вызвал меня и сказал:

          — Ну что же, Рудольф, пойдём смотреть на твоё новое хозяйство.

          Это была большая светлая комната размером девять на десять метров. Ничего лучшего я тогда даже и представить себе не мог. А через несколько дней на грузовике привезли новый борцовский ковёр. Где уж его достал Дмитрий Максимович — ума не приложу. Ведь в те послевоенные годы со спортивным инвентарём было очень непросто.

          Я подговорил нескольких ребят, и мы сами за два-три вечера убрали помещение, как следует разместили ковёр и оборудовали в прихожей раздевалку. Евгений Иванович Потапов, очень обрадованный таким ходом событий, подарил мне несколько плакатов по технике борьбы, и мы развесили их на видных местах.

          Всё, кажется, было готово. Я ещё раз внимательно осмотрел своё хозяйство и побежал звать самых первых и дорогих гостей: Владимира Ивановича Тонконогова и Дмитрия Михайловича Челюка.

          Они, как и обещали, пришли после смены. Всё внимательно и даже придирчиво осмотрели, но, в конце концов, одобрили.

          — Хороший зал, — констатировал Челюк.

          — Да, сбросить бы мне годков этак двадцать, — поддакнул Тонконогов, — я сам первый сюда прибежал бы. Ну да у тебя, Рудольф, и так забота будет, куда всех желающих определить, — заметил он, обращаясь уже непосредственно ко мне.

          Действительно, в первое время проблема места оказалась у нас самой сложной. Молодые рабочие прямо валом шли в секцию — тяга к спорту была огромной. Люди приходили в зал, просили записать их и с жаром брались за тренировки. Мне пришлось проводить занятия ежедневно в две смены. Конечно, это была очень большая нагрузка.

          — Что делать? — спрашивал я у Евгения Ивановича, который оставался в моих глазах старшим другом и учителем.

          — Я пришлю тебе в помощь двух-трёх ребят из своего клуба, — сказал он. — А вообще, сразу выбери несколько наиболее толковых учеников и готовь из них общественных тренеров.

          Конечно, далеко не все из тех, кто записался в секцию, остались в ней на всё время. После первых занятий, после серьёзных нагрузок ряды поклонников классической борьбы заметно поредели. И всё же их оставалось очень много.

          Перед каждым новичком мы ставили два непременных условия: строжайшее соблюдение производственной дисциплины и личного режима. И ребята, как правило, безукоризненно выполняли эти требования. Ни с кем никакой особой работы мне проводить не приходилось.

          В связи с этим я несколько отвлекусь, чтобы рассказать вот о чём. У нас ещё встречаются, к великому сожалению, факты увлечения молодёжи чуждыми нам вещами — например, употреблением алкоголя. Руководители предприятий часто разводят руками и вопрошают — что делать? Или ищут виноватых. А виноваты прежде всего они сами. Я знаю по опыту не так давно ушедшей юности, что наша молодёжь умна, пытлива, жадно тянется к хорошим делам и увлекается ими. Увлекается горячо, страстно. А водка — о ней обычно вспоминают тогда, когда у людей досуг не досуг, а тоска.

          Спортивная секция в корне изменила быт многих молодых работников шахты "4-6". О ней пошла добрая молва по всему нашему посёлку.

          С нами по соседству — дом в дом — жило семейство Лазаревых. Его глава — Иван Аркадьевич — сам был уважаемым человеком, носил звание почётного шахтёра. Но два его сына пользовались в Киселевске совсем иной славой — славой откровенных хулиганов. И вот однажды он подошёл ко мне и сказал:

          — Рудольф, может, возьмёшь моего Ганьку на исправление?

          — Иван Аркадьевич, у нас ведь не трудовая колония, — не очень умно сострил я.

          Но он не обиделся.

          — Понимаю. Да только про твою команду рассказывают разные чудеса. Вот я и подумал...

          Мне стало стыдно, что я не понял надежд этого человека, не оценил доверия, с которым он относится к нашей секции. И чтобы скорее исправить допущенную ошибку, сказал:

          — Сделаем, всё сделаем, Иван Аркадьевич.

          Но потом мне пришлось переживать, что я дал такое обещание. Исправление Ганьки казалось мне делом очень трудным, почти неосуществимым. Ведь его уже пытались прибрать к рукам и милиция, и комсомол, да ничего не выходило.

          Я всё же пригласил Ганьку зайти посмотреть на наших ребят.

          — А чего там интересного? — сплюнул Ганька.

          — Может, что и найдёшь по душе, — ответил я ему в тон.

          — Ну ладно, зайду, — высокомерно процедил он.

          Ганька врал: секция борьбы, о которой говорил весь город, влекла его неодолимо. Но сознаться в этом он не хотел и не мог. Всё же дня через два после нашего разговора Ганька зашёл в зал. Зашёл навеселе, обдавая стоявших рядом самогонным перегаром. Я отвёл его в сторону и сказал:

          — Вот что, Ганя, в таком виде ты сюда больше появляться не смей. Выставим. А вот когда приведёшь себя в порядок — милости просим.

          Он ушёл без скандала. А на следующий день вернулся трезвый, аккуратный, какой-то необычный.

          Прошло две-три недели, и я сам не поверил произошедшей в нём перемене. Он влюбился в борьбу и бросил свою прежнюю компанию. Впрочем, не бросил, а привлёк из неё в нашу секцию ещё несколько человек.

          Прошло ещё немало времени, и однажды, явившись после смены домой, я обнаружил повестку из милиции. На ней кем-то от руки было приписано: "Просьба явиться по возможности быстрей".

          "Всё ясно, — думал я, расхаживая по комнате, — Ганька с дружками опять что-то натворил..."

          Я еле дождался следующего дня. В городском отделении меня встретил капитан милиции и протянул грамоту:

          — Награждаем физкультурный коллектив вашей шахты за помощь в борьбе с хулиганством, — произнёс он торжественно. — В посёлке стало заметно тише. Так что давай разворачивайся. Вовсю разворачивайся, парень.

          Эту грамоту мы, конечно же, вывесили на видном месте. Грамоту о нашей первой и, вероятно, главной победе.

          В трудах, в заботах, в непрерывном движении вперёд время летело незаметно. Ушла зима с её суровыми морозами и метелями, отзвенела ручьями и весёлой капелью дружная весна, отсветило палящими лучами недолгое, но яркое сибирское лето.

          Пришла и пора осени. В тот год она выдалась необычайно удачной: чуть ли не до самого ноября стояли сухие, солнечные дни; ночью и по утрам землю уже схватывал морозец, но днём пригревало солнце, и люди, закалённые суровостью этого края, ходили, как где-нибудь на юге — без пальто.

          Несмотря на большую занятость, я ни на шаг не отступал от раз и навсегда установленного режима. За час до сна я совершал небольшой кросс: в лёгком темпе пробегал уже не раз вымеренное мною расстояние от дома до шахты № 5 (кажется, там было четыре километра), а обратно возвращался медленным шагом, глубоко вбирая в лёгкие чудесный, сладкий воздух нашего края и до предела расслабляясь.

          Один из осенних вечеров выдался особенно хорошим. Ярко светила луна, стояла удивительная тишина, улица казалась вымощенной огромными белыми плитами — это из окон на дорогу падали световые тени.

          Я кончил свою пробежку и медленно возвращался домой по Киевской улице. У дома № 25 сидела девушка. На коленях у неё лежала книга. "Значит, она уже давно здесь, ещё засветло пришла", — подумал я. И меня почему-то неодолимо потянуло к этой незнакомке. Я подошёл и спросил:

          — Можно присесть с вами рядом?

          — Отчего же нет, — ответила девушка, и естественная простота, задушевность её тона сразу привлекли меня.

          Мы сразу разговорились и познакомились. Её звали Валей. Валентиной. Оказалось, что с её братом Владимиром, одним из лучших забойщиков нашей шахты, мы часто встречались и хорошо знали друг друга. Это был очень добрый, не по-шахтёрски мягкий, даже застенчивый человек. Иногда его за глаза называли "наш интеллигент". Но очень уважали и ценили как незаменимого работника.

          Мы с Валей договорились сходить на следующий день в кино. В шахтёрском клубе показывали "Большой вальс" — картину о великом человеке и великих чувствах. Зал был переполнен. Что, казалось, могло привлечь людей, только что поднявшихся из чрева земли, к судьбе гениального Шани и неповторимой Карлы Доннер? Но в зале стояла такая тишина, что не было сомнений: каждое сердце полно тем, что происходит на экране. Такова сила настоящего искусства. Такова привлекающая и очищающая сила настоящей любви.

          "Большой вальс" потряс нас с Валей. Мы, не нарушая молчания, вышли из зала и, взявшись за руки, словно поддерживая друг друга, пошли к дому Валентины.

          — Завтра увидимся? — наконец прервал я молчание.

          — Конечно. Будете возвращаться после своей пробежки — встретимся.

          С тех пор так и повелось. На обратном пути я всегда останавливался у дома двадцать пять, где меня ждала Валентина. Ждала и в ясные вечера, и в ненастье. Мы садились на лавочку или брели по нашей всегда тихой и уютной улице. А потом прощались. Причём с каждым разом — по крайней мере, мне — расставаться было всё трудней и трудней.

          Валентина работала в швейной мастерской мастером-модисткой. Она рассказывала мне о своих подругах, о своём труде, а я ей — о шахте и о спорте.

          — А что это за борьба? В чём заключается её цель? — интересовалась Валентина.

          Я объяснил ей и показал несколько наиболее простых приёмов. Потом спросил:

          — Понятно?

          — Чего тут понимать? Я и без приёмов любого из вас положу.

          — Ну-ка давай попробуем.

          Мы схватились, я не рассчитал своих сил, и через мгновенье мы оба упали на мокрую от росы траву. И тут, видимо, подчиняясь внутреннему голосу, я, к собственному удивлению, поцеловал девушку. И получил в награду увесистую пощёчину.

          Это, правда, не помешало нам встретиться и на следующий день. Наши свидания продолжались, я начал задерживаться дольше обычного и стал куда хуже чувствовать себя на тренировках. Может быть, это, а может быть, что-то другое повлияло на меня, но встречи с Валей я временно прекратил.

          Это был период, когда мы вели усиленную подготовку к чемпионату Сибири и Дальнего Востока. Я имел тогда уже второй спортивный разряд и считался одним из самых техничных борцов в нашей команде.

          Летом 1949 года к нам в город приехал московский передвижной цирк. Это было нечто прямо-таки грандиозное по сравнению с тем, что я видел когда-то в своей деревне в Донбассе. Имущество цирка было доставлено в нескольких железнодорожных вагонах, и вскоре за городским стадионом выросло огромное сооружение из полотна и металлических балок, вмещавшее под свои своды несколько сот человек. У входа в цирк ярко горели огни, радиола выбрасывала в небо звуки модных танго и фокстротов. По улицам висели афиши, на которых был изображён знаменитый силач Александр Шаламов, а на нём — девять стройных прыгунов.

          Первые дни в зрителях, конечно, не чувствовалось недостатка — Киселёвск не был избалован зрелищами. Тем более что представления — к чести приезжей труппы — были по-настоящему яркими, интересными, запоминающимися.

          Но вскоре зрительские ряды значительно поредели, а срок пребывания цирка в городе ещё не истёк. Дирекция цирка стала изыскивать способ срочно поднять сборы.

          И вот однажды мой неизменный тренер Евгений Иванович Потапов разыскал меня в шахте:

          — Рудольф, артисты цирка предлагают нам собрать небольшую команду борцов и провести с ними показательные соревнования. Как ты смотришь на это?

          Я уже писал, что выступать под куполом цирка было моим давнишним желанием. Вот почему я немедленно согласился. Хоть на миг стать артистом цирка — вот какое желание руководило мной.

          — Ну и отлично, — обрадовался моему согласию Потапов. — Кстати, скоро будут готовы афиши, там укажут и тебя, и всех наших ребят.

          Улицы Киселёвска вскоре действительно запестрели новыми афишами. Огромными, в человеческий рост. И чего только в них не было написано... Я, например, числился "непревзойдённым техником классической борьбы" и "человеком с железными руками". Евгений Иванович объявлялся — что, впрочем, соответствовало действительности — чемпионом Кузбасса, но этот же титул присвоили и моему другу второразряднику Леониду Синько... В свою очередь, от цирка выступали "знаменитый силач" Александр Шаламов и Яков Куценко — двойной тёзка известного советского штангиста — и ещё какой-то один страдалец, не имевший, как потом выяснилось, никакого представления о борьбе.

          Было решено, что жеребьёвка пар (а точнее, назначение пар, ибо всё дело взяли в свои руки Шаламов и Потапов) будет произведена перед самым началом состязаний. Но я об этом мало думал.

          Аккуратно подготовив свою спортивную форму, старательно размявшись, я отправился на представление. Нашему "творческому коллективу" было отведено второе отделение, но я пришёл задолго до начала, чтобы ещё раз увидеть всю программу.

          В этот день цирк снова буквально ломился от зрителей. Сплошь и рядом на одном месте сидело по два человека. Они безропотно готовы были перетерпеть неудобства, лишь бы увидеть, как наши шахтёры выступят против "знаменитых" профессионалов.

          Многие пришли сюда явно во второй раз. Это я определил по нетерпеливым выкрикам:

          — Давайте борцов. Это мы уже видели!

          — Начинайте соревнования!

          — Силачей на арену!

          После первого отделения я ушёл за кулисы. Там имелись маленькие, но уютные комнаты для артистов. Самую большую территорию занимала труппа Шаламова. Одну из комнат освободили для нас.

          Мы разделись и стали ждать — антракт по каким-то непредвиденным обстоятельствам явно затягивался. Записавшийся выступать вместе с нами представитель городского спортивного союза Павел Дмитриевич Колычев развлекал нас рассказами о своей молодости, когда он работал в цирке акробатом и жонглёром.

          — Свой номер, — вспоминал он, — я заканчивал рекордным трюком. Держал на кончике металлического шеста кипящий самовар и долго — пока не вспыхнет в публике овация — балансировал им. Потом сбивал шест в сторону, и раскалённый самовар летел с шестиметровой высоты прямо ко мне в руки.

          — Не может такого быть, — возразил Леонид Синько.

          — Может, всё может сделать человек, если приложит необходимые усилия, — примирил спорщиков Евгений Иванович.

          Я тоже сидел и думал: правду ли рассказал нам Колычев? Решил — да, правду. В нём и в самом деле было что-то от артиста. Он доказал это несколько позже, встретившись в поединке с Куценко. Колычев боролся так, что просто уморил всю публику смехом. Право же, ему тогда и Олег Попов позавидовал бы.

          Я вышел из комнатки и взглянул на арену: на ней уже был растянут во всю ширину огромный ковёр, и рабочие деловито счищали с него пыль и опилки. До начала поединков оставались считаные минуты.

          Вдруг я почувствовал, как на плечо мне легла чья-то сильная рука. Я оглянулся: передо мной стоял весь красный и распаренный начальник нашей шахты Георгий Павлович Ласнов.

          — Фу, — сказал он, отдуваясь, — еле добрался до тебя. А добраться необходимо.

          — Почему? — спросил я.

          — И ты ещё спрашиваешь, почему? — загорячился Георгий Павлович. — Да ведь я волнуюсь за тебя, сынок. Мы с женой и ребятами сидим в первом ряду. А вообще, если хочешь знать, вся наша шахта пришла болеть за тебя. Сегодня во вторую смену добычи не жди — все в цирке. Ну да завтра наверстаем...

          Я уже много раз становился свидетелем такой вот трогательной заботы шахтёров друг о друге, такой, скупой на слова, но искренней и неизмеримой по своей силе любви.

          — Спасибо, Георгий Павлович.

          — Зачем нам твоё "спасибо"? Не за ним пришли. Ну — держись, одним словом.

          Тут оркестр грянул марш, и мы вышли на парад. Впереди двигался лысый, грузный, весящий сто десять килограммов Александр Шаламов, за ним Евгений Потапов, Синько, Куценко, Колычев. Замыкал это немногочисленное, но пёстрое шествие я.

          Публика восторженно приветствовала нас, конферансье громко выкрикивал титулы, которыми мы были наделены по воле дирекции цирка. После каждого такого залпа оркестр гремел туш. Всё было слишком помпезно, и это очень расстраивало меня.

          Но всё-таки я был ещё полон неиссякаемого оптимизма, радости и бодрости, которые испытываешь перед каждым спортивным поединком. А для меня это выступление было всего лишь навсего спортивным состязанием. Не больше. И я готовился к нему, как к спортивному поединку. То, что придётся бороться с профессиональным артистом, меня ничуть не смущало. Ведь это он получал за борьбу деньги, а не я.

          Я ещё раздумывал об этом, когда вдруг увидел, что меня усиленно и как-то таинственно подзывает к себе Евгений Иванович.

          — Как самочувствие, Рудик? — спросил он у меня, когда я подошёл.

          Если долго и близко знаешь человека, то угадываешь каждую интонацию его голоса, каждый жест, каждую деталь. Вот почему я сразу понял, что Потапов чем-то очень смущён, и, естественно, насторожился. Я ответил коротко:

          — Самочувствие нормальное.

          — Понимаешь, мы тут посовещались, — продолжал Евгений Иванович, — и решили, что с Шаламовым придётся бороться тебе.

          Это сообщение ничуть меня не обрадовало. Я сразу представил себе громадную, заплывшую жиром фигуру моего соперника, его вес, чуть ли не вдвое превышавший мой. Да, было отчего прийти в уныние. Но, как оказалось, худшее ждало меня впереди.

          — Вот что, Рудик, — произнёс Евгений Иванович, отводя глаза в сторону, — Шаламов, конечно, гигант, но в борьбе он, по-моему, не очень силён. Ты, вероятно, сможешь его победить. Но этого делать не надо. Надо проиграть. Иначе завтра никто уже не будет рваться в цирк. И нам будет неинтересно, и наши друзья не заработают как следует.

          До той минуты Евгений Иванович Потапов — мой первый тренер, мой учитель, мой наставник — был в моих глазах человеком безупречным. Теперь же я смотрел и не верил, что это предложение исходит от него.

          — Вы шутите? — тихо спросил я Потапова, страстно желая получить утвердительный ответ.

          Но он вскипел:

          — Какие там шутки, Рудольф? Я же объяснил тебе ситуацию.

          И в моём сердце что-то рухнуло. Стало невыносимо больно и горько, как бывает, вероятно, горько, когда узнаёшь, что тебе изменил любимый человек.

          Почему я пишу эти строки? Почему решился раскрыть эту давнишнюю тайну? Да потому, что тешу себя мыслью: может быть, когда-нибудь мои записки попадутся на глаза молодому (да и не только молодому) тренеру. Пусть он внимательно прочтёт эту историю и сделает правильный вывод: страшнее всего проявить нечестность. Один неверный шаг, одна ошибка убьёт у ваших учеников любовь и веру в вас.

          Но вернусь к тому вечеру. В голове у меня теснился целый рой мыслей, когда Потапов объявил моего соперника и своё предложение. Как я мог проиграть, если все зрители, начиная от начальника шахты, смотрели на меня и верили в меня? Как следовало мне вести себя? Где было найти нужные силы? Какое я должен был принять решение?

          Я задавал себе эти и тысячи других вопросов, но отвечать на них было некогда: прозвенел гонг, то есть меня вызвали на арену.

          Под громадным куполом воцарилась насторожённая тишина. Юпитеры с непривычки слепили глаза. Я взглянул на места зрителей, надеясь встретить хоть одно знакомое лицо, найти хоть в ком-нибудь столь нужную мне поддержку, но видел лишь маленькие, едва различимые точки.

          Нас ещё раз представили публике. Когда объявили моё имя, я услышал шум аплодисментов и приветственные крики:

          — Держись, Рудольф!

          — Покажи, кто такие шахтёры...

          Александр Шаламов, когда назвали его, сделал шаг вперёд и театрально поклонился на четыре стороны. Оркестр исполнил весёлый мотив, потом всё снова стихло, и судья предложил:

          — Начинайте!

          Судил нас на ковре дрессировщик коней. Помню, живот у него был ещё в два раза больше, чем у Шаламова. Я думаю, что весил он не менее ста пятидесяти килограммов.

          Вместо бича, с которым я привык его видеть, он держал теперь в руках свисток и, надуваясь, выдавливал из него какие-то непонятные трели.

          Мы встретились с Шаламовым на середине ковра, пожали друг другу руки и развернулись через левое плечо. И снова начали сходиться.

          Этот толстый гигант передвигался по ковру с явным трудом. Мы ходили, чуть пригнувшись, один вокруг другого, ничего не предпринимая. Я не начинал активных действий потому, что считал это преждевременным, Шаламов — потому, что ничего не умел. Но об этом я узнал, конечно, гораздо позже.

          Прошла минута, может быть, полторы. Кто-то на верхнем ярусе пронзительно засвистел. Потом к этому свисту добавился другой, третий... Я знал, что ребята, хотя их поведение и нельзя было назвать культурным, по-своему правы: мы проявляли вопиющую пассивность.

          Пора было что-то предпринимать. Я уже почувствовал, что мне не следует особенно бояться Шаламова и быстро составил план действий.

          В чём он состоял, этот план? Я сблизился вплотную с моим соперником и, как говорят борцы, прошёл ему под руку. Шаламов решил, что я, как это и было задумано им с Потаповым, играю в поддавки. Он тут же схватил меня за одну руку и голову, и стал держать, по-видимому, не зная, что же делать дальше.

          Я продолжал играть — упал на колени. Тут мой противник оживился: заломил мне двойной нельсо́н. Я позволил ему сделать и этот, по существу, очень опасный приём, когда заметил, насколько неправильно он производит захват — закладывает пальцы между пальцами. Выждав мгновенье, я сжал ему руки своей шеей и стал давить на них всей доступной мне силой.

          За моей спиной послышалось тяжёлое сопенье. Вероятно, соперник уже и рад был бы разнять руки, да не мог. Зажав Шаламова железной хваткой, я стал мотать его из стороны в сторону. Я чувствовал, что в любой момент могу положить его на лопатки, но не стал этого делать. Всё-таки авторитет Потапова, несмотря на происшедшее, был для меня очень велик.

          Мы работали уже в хорошем темпе: падали, снова поднимались, я попадался на захваты и легко уходил от них. Со стороны, вероятно, это производило впечатление отчаянной схватки.

          Первые пять минут Александр Шаламов вовсю уговаривал меня проявить "благоразумие". При каждом удобном случае он шептал:

          — Ну чего ты упорствуешь?

          Однако потом моё непослушание, видно, всерьёз разозлило его. Теперь он уже предпринимал отчаянные попытки подавить меня своим весом, "сломать" начисто, но у гиганта, увы, не было ни знаний, ни необходимой практики.

          Истекли десять минут. Судья объявил короткий перерыв. Мы ушли с ковра, и уже в проходе перед комнатой отдыха на меня буквально налетел Потапов.

          — Почему ты не лёг? — спросил он. — Тебя ведь должны были унести на носилках. Мы ведь так уже договорились с Шаламовым...

          Он не шутил. У самого выхода на арену я действительно увидел двух медсестёр в белых халатах. Они держали наготове носилки и, когда я проходил мимо, смотрели на меня с непонятной грустью.

          Короткий перерыв несколько затянулся. Меня вновь попытались уговорить проиграть Шаламову, но об этом, разумеется, не могло быть и речи.

          Мы сидели и спорили, а публика неистовствовала. Наконец прибежал судья. Он был взбешён и приказал нам:

          — Немедленно выходите на ковёр!

          Я тотчас же очутился на арене, но Шаламов не появлялся. По его адресу стали раздаваться отнюдь не лестные отзывы.

          Судья немного подождал и дал свисток. Ещё свисток. Но никто не появлялся. В цирке начало твориться что-то невероятное. Наконец вышел кто-то из администрации и, с трудом установив тишину, объявил:

          — Александр Шаламов серьёзно повредил руку и продолжать схватку не может.

          Я ушёл с ковра — не победитель и не побеждённый — под громкие аплодисменты всего цирка. За кулисами меня снова встретил Потапов. Он был явно раздосадован таким исходом дела.

          — Что ты наделал? — спрашивал он. — Разве ты не знаешь, как борются в цирке?

          Тут уж рассердился и я, что случалось со мной очень редко.

          — Бороться нужно везде одинаково: честно, — бросил я в лицо Потапову. — Я знаю, что меня пришла смотреть вся шахта, я её представитель и не позволю никому, даже вам, Евгений Иванович, использовать меня, как игрушку.

          Я пошёл смотреть остальные пары. Ко мне на скамейку подсел мой товарищ по шахте Леонид Синько, с которым, согласно плану, я должен был выступать завтра здесь же, под этим куполом. Лёня слышал все мои разговоры с Евгением Ивановичем и, конечно, догадался, что произошло.

          — Ну а завтра ты придёшь? — спросил он.

          — Не хочется, — честно признался я.

          — Надо прийти, — вдруг решительно заявил он. — Давай, Рудик, покажем завтра ребятам настоящую борьбу — во всей её красоте.

          — Ну что ж, может быть, ты и прав.

          Первый день нашего циркового представления закончился сравнительно благополучно. Слегка успокоившись, я вышел из цирка уже в довольно хорошем настроении. Вдруг у ближнего фонаря я заметил в пёстрой группе девчат знакомую фигуру Валентины. Она стояла в новом, нарядном платье — вся какая-то солнечная и необыкновенная. Впрочем, может быть, это показалось только мне.

          Мы не виделись давно, и наши отношения, естественно, нельзя было считать уже налаженными. Но я всё же отважился подойти к ней и спросить:

          — Ну как живёте, Валя?

          — Ничего, — ответила она и собралась, видимо, идти вслед за подругами, но потом передумала и осталась со мной.

          Минут через десять мы уже беззаботно болтали. О чём? О том о сём. Потом она вдруг резко остановилась и спросила:

          — А почему ты не применил против этого толстяка тот приём, которым так безобразно свалил меня?

          Мы посмотрели друг на друга и вдруг рассмеялись. Это сблизило нас и сразу помогло помириться. Мы снова стали друзьями.

          — Давай больше не ссориться? — предложил я.

          — Давай, — охотно поддержала она. — Я буду следить за тем, чтобы ты строго соблюдал распорядок дня.

          — Спасибо, я согласен, — поддакнул я. — Только давай начинай это с завтрашнего дня.

          В тот день мы гуляли по Киевской улице до самого рассвета. Такое длительное свидание произошло у нас первый раз в жизни. После него я отправился прямо в забой. А вечером мне предстояло пройти серьёзное испытание.

          Товарищи по смене стали расспрашивать меня, насколько я готов к поединку. Пришлось рассказать им всю правду и сознаться в злостном нарушении режима. Ребята покритиковали меня, коротко посовещались и постановили:

          — Иди-ка ты, дружище, домой и отоспись как следует. А мы уж здесь отработаем и за себя, и за тебя. Берём на себя твою норму выработки.

          К моему удивлению, вечером цирк опять оказался заполненным до отказа. Тут уж мы с Леонидом Синько постарались как следует. Показали борьбу высокого класса: с бросками, со сложными комбинациями, с острейшими приёмами и контрприёмами.

          Конечно, кое-что нами делалось специально, но в этом уже не было ничего предосудительного — мы вели показательную схватку, демонстрируя неиссякаемые красоты нашего вида спорта. Зал гремел от восторга, шахтёры (а они составляли подавляющее большинство зрителей) вскакивали с мест и подбадривали то меня, то Леонида. Все громко спорили: кто победит? Но победителей в этих спорах не оказалось: наша схватка завершилась вничью. Мы ушли с ковра, крепко обнявшись, под приветственные крики шахтёров. На третий день я выступать уже отказался. Вот так и закончились мои выступления в цирке. Впрочем, не совсем. Но об этом я ещё напишу.

          Расскажу о Леониде Синько. Я помню его, как сейчас — высокий, черноволосый, с могучими плечами — он сразу обращал на себя внимание.

          — Красивый парень, — говорили о нём все ребята, не распространяясь уже о представительницах слабого пола.

          Но Лёня запомнился мне не своей внешностью. Это был ярко выраженный тип нового рабочего — человека высокой культуры, больших и разнообразных знаний.

          К нему очень подходило то, что мы называем "гармоничным развитием". Начав с забойщика, он уже здесь проявил себя: часто выступал с рационализаторскими предложениями, помог разработать интересную конструкцию механизма отгрузки, сразу повысившего производительность на нашем участке. Мы полушутя-полусерьёзно спрашивали его:

          — И как это у тебя, Лёня, всё здорово получается?

          — Думать надо. Тогда всё и получится, — весело отвечал он.

          "Думать надо" — эти слова были его любимой присказкой.

          И он действительно любил думать, жадно стремился к знаниям. Уже работая на шахте, он поступил в заочный институт и с отличием окончил его, став инженером-горнопроходчиком, замечательным командиром производства.

          Много внимания и времени уделяя учёбе, Леонид Синько был в то же время влюблён в спорт. Он имел третьи и вторые разряды по двенадцати видам спорта — был капитаном футбольной команды, хорошо плавал, играл в волейбол, любил поднятие тяжестей.

          Отлично знавший своё дело, сильный, здоровый, всегда бодрый, радостный сам и доставлявший радость людям, он был очень похож на человека недалёкого коммунистического будущего.

          У Леонида Синько имелась ещё одна замечательная черта: постоянное стремление поделиться своими знаниями, своим опытом с людьми. О таких говорят обычно — активист, общественник. Леонид действительно охотно организовывал различные кружки и команды, начинал ими руководить и готовил себе заместителей, которые продолжали его дело. А сам он брался за новое.

          В один из дней ему пришла мысль организовать у нас на шахте секцию штанги. Вначале он замыслил эту секцию просто как вспомогательную для борцов, поскольку вычитал в книге, что такие методы применяют все передовые тренеры.

          — А мы что — хуже? Думать надо! — сказал Леонид, вытаскивая из грузовика купленную на профсоюзные деньги штангу.

          Едва занеся её в зал, мы стали пробовать свои силы. Конечно, Леонид предварительно объяснил нам, что такое классическое троеборье, из чего оно состоит, как выполнять отдельные движения.

          Хорошо помню, что моя попытка выжать пятьдесят килограммов закончилась неудачей. Лишь примерно через месяц я одолел этот вес. Гораздо лучше получился толчок: я сразу поднял семьдесят килограммов, а потом и восемьдесят. В рывке почти в первые дни осилил шестьдесят.

          Интерес к силовым упражнениям я почувствовал с первых занятий в секции. Отрабатывая под руководством Леонида Синько элементы тяжелоатлетической техники, я, как только предоставлялась возможность, начинал выполнять то рывок штанги в стойку, то взятие штанги на грудь опять-таки без "ножниц". Леонид смотрел на меня и довольно улыбался.

          — Ты что улыбаешься? — спросил я его.

          — Рудольф, ты меня радуешь. Ничего не читал о новой методике в тренировках штангистов, а сам решительно встал на её сторону.

          — А что это за новая методика? — поинтересовался я.

          — Да она в противовес старой методике, — сказал Синько, — утверждает, что в тренировках тяжелоатлетов должны разумно сочетаться упражнения на технику и упражнения на силу. Я считаю, что это совершенно правильно. Поэтому продолжай в том же духе.

          Я тогда ещё совсем не разбирался ни в старой, ни в новой методиках, но тренировки продолжал с большим желанием и интересом. Да и не я один. Наша секция неожиданно стала пользоваться самой большой популярностью в Киселёвске. В неё теперь шли не только наши товарищи-шахтёры, но и парни из железнодорожного депо и из горного училища.

          Я всё время проверял свои возможности на предельных для меня весах. И уже через неделю толкнул девяносто килограммов. А через месяц...

          Через месяц произошёл вот какой случай. Мы пришли на тренировку по борьбе и вели схватку с моим товарищем по бригаде второразрядником Николаем Ковтуном.

          Работали минут десять, и всё безрезультатно. Ни одному из нас не удавалось провести решающий приём. Вдруг Иван остановился и сказал:

          — Слушай, сила у нас с тобой вроде бы одинаковая?

          — Вроде одинаковая, — согласился я.

          — А давай-ка, брат, её на штанге замерим?

          — Давай.

          Мы подошли к снаряду. Николай толкнул восемьдесят килограммов и на этом остановился. А я взял сто килограммов. Тут же подошёл наблюдавший за нашим спором Леонид Синько и сказал:

          — Рудольф, у тебя прямо-таки способности к подъёму штанги. Давай-ка начинай серьёзно заниматься этим делом.

          И он со свойственным ему жаром стал убеждать меня и рассказывать о преимуществах этого вида спорта: о его замечательной истории, о славных традициях русских богатырей... Тут я ещё раз убедился в огромной эрудиции нашего товарища. Он знал не только фамилии первых русских чемпионов, но и их биографии, наиболее яркие выступления, установленные ими рекорды. Он убеждал меня страстно и, как видите, убедил. И я ещё раз с глубокой благодарностью заявляю, что именно Леонид Синько, инструктор-общественник шахты "4-6", был моим первым настоящим тренером и первым человеком, посеявшим в сердце настоящую и неистребимую любовь к тому виду спорта, который стал впоследствии моей второй жизнью.

          Некоторое время я всё-таки переживал период двойственности: продолжал заниматься борьбой, совершенствовал технику в этом виде спорта, и в то же время всё больше и больше нацеливался на тяжёлую атлетику. Перемена объекта любви до некоторой степени объясняется ещё вот чем: в борьбе я как-то не ощущал заметных сдвигов.

          Однако значительное время я ещё оставался борцом.

          На шахте меня часто так и называли — "Борец". Это прозвище появилось у меня после поединка в цирке с Александром Шаламовым. Тот поединок очень укрепил мой авторитет среди товарищей. Я теперь постоянно чувствовал, что меня считают настоящим тружеником, человеком, на которого можно положиться.

          Почему это важно? Потому, что в наше время неизмеримо возросло число таких профессий и таких трудовых и боевых участков, где судьбы и жизни сотен людей напрямую зависят от честности, исполнительности, добросовестности одного человека.

          Справедливость этого суждения хорошо знают, например, моряки-подводники. Стоит какому-нибудь разгильдяю совершить неверный шаг — и с кораблём тут же случается беда. То же самое и на шахте. Вот почему у нас, шахтёров, как самая высокая оценка звучит:

          — Этому человеку можно верить!

          Впрочем, честность ничуть не меньше ценятся везде.

          Дела на работе шли у меня хорошо. Помню, главный механик Котченко, выдавая наряды, говорил:

          — Так, значит. На пятый участок сегодня пойдут четыре человека: Листунов, Ловейко и Плюкфельдер.

          — А где ж тут четвёртый? — спрашивал кто-нибудь.

          Услышав этот вопрос, главный механик довольно улыбался. А затем следовала его любимая шутка, он повторял её каждый раз с неизменным удовольствием:

          — Да вы что, ребята, не знаете, — говорил он весело, — Плюкфельдер работает за двоих? Если ему дать четвёртого, тот только мешать будет. Так что, — заключал он, обращаясь к моим напарникам, — вы беритесь за один конец, а Рудольф — за другой. И всё пойдёт хорошо.

          Да, систематические занятия борьбой и в самом деле дали мне большую выносливость и силу. Я видел, как мои товарищи по забою, такие же молодые, куда быстрее устают, медленнее выполняют свои обязанности. Мне же теперь всё давалось быстрее и лучше, а работалось легко, весело. И как приятно было смотреть на Доску почёта у главного входа в шахту, на которой был и мой портрет! Да и заработки росли из месяца в месяц. Так же хорошо работали и другие мои товарищи по спортивным секциям.

          Недаром однажды на большом совещании начальник шахты сказал:

          — Слово "спортсмен" звучит у нас гордо. И я очень хочу, чтобы среди тех, кто трудится под землёй и на земле, было побольше настоящих спортсменов.

          23 октября 1948 года я с командой Киселёвска уехал в город Кемерово на соревнования по борьбе и штанге среди шахтёров Сибири и Дальнего Востока. В дороге было весело. Мы шутили, я играл на баяне, а ребята затягивали песни — то искромётно-весёлые, то с лёгким налётом грусти. Пели, конечно, и нашу любимую:

Там, на шахте угольной, паренька приметили,
Руку дружбы подали, повели с собой...
Девушки пригожие тихой песней встретили,
И в забой направился парень молодой... ¹

          Столица шахтёрского Кузбасса — город Кемерово — встретила нас по-праздничному. На вокзале висел огромный плакат, приветствовавший гостей. Красочные афиши на каждом шагу рассказывали о предстоявших поединках на ковре и на помосте.

          На ковре и на помосте! По условиям соревнований участникам разрешалось выступать в обоих видах программы. Поскольку у нас не хватало зачётного силача именно моей весовой категории, меня включили в обе заявки.

          Вначале проходил турнир борцов. Никогда — ни до того момента, ни после — я не выступал так удачно в этом виде спорта. Хотя в моей группе было четыре перворазрядника, я выиграл все схватки на туше. В местной газете поместили мою фотографию и в очередном отчёте уделили несколько строк.

          Позволю себе их процитировать:

          "Вчера особенно удачно выступил молодой шахтёр из Киселёвска Рудольф Плюкфельдер. По мнению специалистов, он владеет хорошей техникой и может — разумеется, если проявит необходимое трудолюбие — вырасти в большого мастера."

          Но, как можно видеть, я, к сожалению, не оправдал возлагавшихся на меня надежд. Больше того, я вскоре совсем бросил борьбу. Но об этом расскажу ниже.

          А пока вернусь к соревнованиям. Во время борцовского турнира я сильно потянул руку — правая кисть разрывалась от боли — и потому считал, что на этом все мои выступления закончились. Но в команде штангистов, напоминаю, не хватало одного человека. Это грозило обернуться досадным "нулём", и ребята, смущаясь, попросили:

          — Рудик, может быть, всё-таки выступишь?

          — Да я бы рад. Но как? Ведь до руки дотронуться невозможно.

          И тут опять помог Леонид Синько, выехавший с нами в качестве тренера. Он туго замотал мне руку эластичным бинтом и сильно разогрел её. Стало, конечно, легче, но выступать можно было лишь, как говорится, скрипя зубами. В какой-то мере это и объясняет мой проигрыш довольно-таки слабому штангисту из города Прокопьевск.

          Впрочем, тогда для меня второе место тоже было большим достижением. Тем более что тогда, в Кемерове я впервые выполнил третий разряд и добавил к своему лучшему результату в сумме классического троеборья, кажется, целых пять килограммов.

          Это дало бурный толчок моей фантазии. В ход тут же пошла арифметика. С её помощью нетрудно было подсчитать, какой вес при таких прибавках я выжму ещё через месяц, через полгода, через год... Новичок, я ещё не понимал, что каждый новый килограмм даётся намного тяжелее предыдущего, и путь к нему оказывается гораздо длиннее.

          Неизгладимое впечатление произвёл на меня заключительный вечер. Мне вручили два красивых диплома. Было много торжественных речей, много музыки, песен, веселья. Одним словом, всё очень напоминало завершение большого и радостного праздника. И спортивные соревнования навсегда вошли в мою душу как праздник.

          Я пишу эти строки не случайно. В последнее время мне доводится видеть — с болью в сердце, — как иногда состязания, где выступает молодёжь, проходят скучно, а награждение организуется формально, по-бюрократически. С такими явлениями нужно бороться, и бороться самым решительным образом. Ведь недаром говорят, что соревнования — это душа спорта. И если душа эта серая, мрачная, безликая, то ничего хорошего не получится.

          На том же заключительном вечере были объявлены составы сборных коллективов, которым в скором времени предстояло отправиться в Ригу на всесоюзные соревнования. Среди борцов я с величайшей радостью услышал и свою фамилию.

          Из Дворца, где проходило награждение, я вышел в радостном настроении и долго прогуливался по берегу реки Томь, вдыхая чистый, свежий воздух. И мечтал, мечтал без конца.

          Когда-то в детстве, устав от шумных игр и забав, мы любили, усевшись где-нибудь на широкой деревенской улице, читать друг другу сказки и вести интересные споры. Очень хорошо помню,² что предметом одного из таких споров был поставленный кем-то вопрос: "Что быстрее всего на свете?"

          — Электричество.

          — Свет.

          — Звук, — отвечали ребята.

          И вдруг кто-то произнёс:

          — Мечта!

          И через мгновенье повторил;

          — Да, мечта! Человеческая мечта.

          Тогда, услышав этот ответ, мы все громко фыркнули. И начали смеяться над мальчишкой, выпалившим его. Но если подумать, то ведь и в самом деле нет ничего быстрее, стремительнее мечты. Она в одно мгновенье вознесёт человека в поднебесье, домчит в любую точку земного шара, поможет осуществить самые сокровенные желания. Но иногда мечта рушится ещё быстрее, чем родилась. Это я как раз и испытал на следующий после соревнований день: меня свалила жестокая простуда.

          Насколько хорошо чувствовал я себя ещё несколько дней тому назад, настолько плохо было теперь. В голове теснился рой мыслей, чаще всего я приходил к выводу, что спорт надо бросать.³ К счастью, эту идею я так и не осуществил.

Я полюбил штангу
Поединок в трудовом походе
Комсомольское задание
Свадебные тосты
Ухожу с ковра навсегда

          Итак, казалось, что все мои мечты рухнули. И день 24 октября 1948 года я считал одним из самых несчастливых в своей жизни. Рига уплывала, как призрак. Я сел в новокузнецкий поезд и отправился домой. Боясь расспросов людей, я стоял у окна и смотрел, как проплывали мимо пейзажи рабочей Сибири.

          Вдруг на плечо мне легла чья-то рука. Я оглянулся. Рядом стоял крепко сбитый человек. Я знал, что его фамилия Захаров, поскольку видел его как участника на только что закончившихся соревнованиях штангистов. Мы пожали друг другу руки. Моего нового знакомого звали Виктором Михайловичем.

          — Вы шахтёр? — спросил я у него.

          — Да в этих краях мы все шахтёры, — улыбаясь, ответил он. — Либо добываем уголь, либо помогаем его добывать...

          — Ну а всё-таки?

          Захаров весело посмотрел на меня и, в свою очередь, спросил:

          — Что, биографию требуешь? Ну слушай, слушай — пожалуйста...

          Из его рассказа я узнал, как Виктор Захаров пришёл на шахту неопытным, ничего не понимавшим пареньком. Как спустился в забой учеником. Как получил на шахте профессию слесаря, как пошёл учиться и получил диплом инженера. Как стал на шахте секретарём комсомольской организации, как "завертел" работу и пришёлся по душе ребятам. Шахта выдвинула его на работу в городской комитет комсомола, а уж потом он стал вторым секретарём Прокопьевского горкома партии.

          — Вот вы какой... — с плохо скрываемым восхищением сказал я.

          — Какой? Самый обыкновенный...

          — А как же у вас совмещаются такая работа и спорт? — продолжал я донимать его вопросами.

          — Что ж, со спортом, как и ты, я подружился ещё много лет тому назад на шахте. И теперь не расстаюсь с ним.

          — Да, но...

          — Что — "но"? Ты имеешь в виду мою должность? Так это, брат, предрассудки. Это только мещане раньше считали, что участие в спортивных соревнованиях несовместимо с "положением в обществе". А наше советское общество провозгласило спорт одной из составных частей коммунистического быта. Разве я одинок? Да посмотри кругом — уже сегодня среди мастеров спорта есть виднейшие артисты, художники, учёные, общественные деятели. А в будущем их станет ещё больше...

          Я с удовольствием вспоминаю тот разговор. Тогда в поезде Виктор Михайлович на многое раскрыл мне глаза. Научил ещё больше уважать и ценить физкультуру.

          Но беседа с ним запомнилась мне главным образом потому, что Виктор Михайлович Захаров первым из всех, кого я знал, решительно и обоснованно посоветовал мне заниматься штангой.

          — Я наблюдал за тобой на помосте, — убеждённо говорил мне второй секретарь Прокопьевского горкома партии. — По-моему, у тебя особый, если хочешь, исключительный талант именно к поднятию тяжестей. Займись штангой, и ты сможешь добиться очень многого...

          — По штанге у меня едва-едва третий разряд, а в борьбе я уже добился звания чемпиона Сибири, — сопротивлялся я. — Где же тут логика? Как узнать, где талант?

          — Не могу объяснить досконально, как это определяется, — с прежним азартом продолжал твердить мой собеседник, — но советую тебе самым серьёзным образом заняться штангой.

          Если честно, то меня эта перспектива тогда не обрадовала. Я любил борьбу. Она как-то связывалась с моими детскими мечтами о цирке, о триумфальных победах. И всё же слова Захарова запали мне в душу и посеяли в ней сомнения. Сомнения, которые потом переросли в творческое беспокойство. Но об этом рассказ ещё впереди.

          Распрощались мы с Виктором Михайловичем очень тепло. Он на прощанье обнял меня, крепко пожал руку и, смеясь, сказал:

          — Ну смотри, если перейдёшь на штангу да станешь когда-нибудь чемпионом мира — не забывай, что почин был за мной...

          Вот я и не забыл. И пишу свои нехитрые, но искренние слова благодарности этому удивительно доброму, наблюдательному и по-спортивному прозорливому человеку.

          На шахте меня встретили очень тепло. Такая уж у нас была в бригаде традиция: я был обязан докладывать своим друзьям-шахтёрам, как идут у меня дела в спорте. На этот раз ребята сердечно поздравили меня с дипломами, с одержанными победами. И искренне посочувствовали тому, что я не смог поехать в Ригу. Особенно переживал по этому поводу главный механик Котченко.

          — Подумать только, выступал бы наш Рудольф на всесоюзных соревнованиях... И не повезло. Вот уж действительно не повезло...

          Об Андрее Даниловиче Котченко я расскажу подробней. У нас на шахте он славился как человек энергичный, волевой, всегда поддерживавший любое хорошее начинание. Он был, как говорится, командиром производства. И нужно отметить, отличным командиром. Потому что всегда был рядом с людьми, всегда знал их нужды и заботы, всегда умел поддержать в трудную минуту. К нему все обращались на "ты", считая абсолютно своим, родным, и вместе с тем между ним и подчинёнными никогда не было и тени панибратства. Если появлялась в том необходимость, он приказывал и строго требовал выполнения заданий.

          — Дружба дружбой, а служба службой! — это была его любимая поговорка, и он строго выполнял её на практике.

          Помню, однажды мы поехали за новыми экскаваторами. Доставлять их нужно было с базы, что километрах в ста от Киселёвска. Нашу группу возглавлял Андрей Данилович.

          Огромные, громоздкие детали экскаваторов мы тащили на тракторах. На переходах через реки (а их, как назло, было на пути немало) мы часто застревали. И тогда на плечи нашего отряда выпадала тяжелейшая работа. Шахтёры, отнюдь не привыкшие к лёгкой жизни, и то падали духом, становились молчаливыми. Порой казалось, что они вот-вот сдадутся и отступят.

          И только Андрей Данилович оставался по-прежнему бодрым. И он не только сам был таким, но и умел развеселить людей, зажечь их, влить в них новые силы.

          Однажды день выдался особенно тяжёлым: с утра мы несколько раз увязали в болотистых местах, снимали тяжеленные детали с тракторов в грязь, потом перетаскивали их из грязи на тракторы, чистили и медленно двигались вперёд.

          К вечеру мы едва добрались до привала, выбранного на опушке леса. Вдобавок ко всему у нас кончились продукты. И вдруг раздался весёлый голос Котченко:

          — Рудольф, ты, говорят, великий борец. А меня вот положишь на лопатки?

          — Вы, Андрей Данилович, сначала нас накормили бы, а уж потом задавали такие вопросы, — ответил я.

          — А ведь верная мысль, — спохватился он. — Наши трактористы устали, но наши тракторы ещё могут двигаться. Вот и воспользуемся ими.

          И он, выложившийся не меньше, а, может быть, даже больше, чем мы все, завёл машину и отправился в ближайшую деревню. Через час вернулся оттуда и стал разгружать свежий хлеб, колбасу, мясные консервы. Люди смотрели на эти яства с плохо скрываемым восхищением:

          — Вот уважил, Данилыч! Спасибо, командир, — слышалось со всех сторон.

          Мы как следует закусили, и Котченко снова совершенно серьёзно предложил мне:

          — Ну а теперь давай поборемся. Да как следует.

          — Тогда давайте какой-нибудь интерес придумаем, — предложил я. — Чтобы быть мотивированней.

          — Интерес, интерес... — почесал затылок Андрей Данилович. — Ну что ж, вот тебе такой интерес: если проиграешь, то будешь работать две недели без выходных. А если выиграешь, то как только соберём экскаватор, я дам тебе три дня отгула за мой счёт. Идёт?

          — Идёт! — И мы ударили по рукам.

          Услышав о таких условиях, вся наша команда вмиг оживилась. Куда только девалась усталость — все повскакивали со своих мест, очистили круг и постелили на траву брезент.

          Пока шли эти приготовления, я разминался и внимательно рассматривал моего соперника. Весил он килограммов сто (то есть на тридцать пять больше меня), был широк в плечах, но, правда, немного неуклюж.

          "С ним, однако, придётся повозиться", — подумал я.

          Борьба действительно затянулась, так как мой соперник упорно защищался, используя свой вес. Но в конце концов я перебросил его через себя. Грузное тело главного механика поднялось в воздух и плашмя опустилось на мягкий чернозём. Ребята зааплодировали. Андрей Данилович вскочил на ноги, бросился ко мне и схватил двумя руками за плечи:

          — Слушай, Рудольф, научишь меня этому приёму? Вот здорово получилось... Честное слово, здорово...

          — Андрей Данилович, да вы просто к нам в секцию запишитесь. Тогда и не такое узнаете. А на то, что победил вас, не обижайтесь.

          Котченко наклонился и прошептал мне на ухо:

          — Какая там обида, Рудик. Ты посмотри, как люди расшевелились, веселее стали. Это ведь мы с тобой их так встряхнули. А больше мне ничего и не нужно.

          Вот какой он был человек — наш главный механик Андрей Данилович Котченко.

          Дорасскажу уж эту историю до конца. Когда мы вернулись домой и закончили сборку экскаватора, меня вдруг вызвал к себе начальник шахты Георгий Павлович Ласнов.

          — Вы с Котченко насчёт отгула спорили? — спросил он, улыбаясь и рассматривая какую-то бумагу.

          — Спорили, — ответил я. — Да это так, ерунда. Об этом не стоит и вспоминать.

          — То есть как это ерунда? — привстал со своего места Георгий Павлович. — Дали слово, а теперь его можно забыть? Нет, у шахтёров так не было и не будет. Вот рапорт Андрея Даниловича. С завтрашнего дня ты в отпуске за его счёт.

          Так мне и пришлось трое суток прослоняться без дела, Я попробовал было спуститься в забой, но контролёры уже были предупреждены и не пускали меня. Шахтёрский закон: "сказано — сделано", действовал безотказно.

          Жизнь продолжала идти своим чередом. Я работал, увлекался спортом, встречался с Валей, руководил на шахте секцией борьбы, которая с каждым днём набирала силы.

          Пришли и не очень приятные вести. Собрался в Москву мой первый учитель, в общем, замечательный спортсмен Евгений Иванович Потапов: у него как-то не получилось большой дружбы с городским советом физкультуры. Да и председатель областного комитета Антон Дорофеевич Краснов слишком легко отпустил его. А жаль. Очень и очень жаль. Я считаю, что присутствие хороших спортсменов, больших специалистов своего дела на так называемой "периферии" просто необходимо. Здесь всегда много настоящих талантов, которым иногда просто не у кого учиться.

          Как бы там ни было — Евгений Иванович уехал в Москву, и, если честно, я думал, что про меня он сразу забудет. Но вскоре почтальон доставил мне письмо с хорошо знакомым почерком. Я вскрыл его с огромным нетерпением.

          "Привет, Рудольф, — писал Евгений Иванович Потапов, — краешком уха я услышал, что мой отъезд огорчил тебя. Не расстраивайся, старина: так сложились обстоятельства. Тебе, вероятно, придётся по мере сил продолжать дело, которое Анисимов и я начали в вашем городе. Хорошее, как мне кажется, дело. Ведь в Киселёвске уже выросло немало талантливых спортсменов и, я надеюсь, вырастет ещё.

          Но пишу я тебе не ради приятных воспоминаний. Последнее время, наблюдая за тобой, я увидел, что в штанге ты, пожалуй, сможешь добиться большего, чем в борьбе. Я ни к чему тебя не призываю, но предлагаю подумать об этом. Подумать всерьёз."

          Потапов был не только умным, но и очень настойчивым, собранным человеком. И если что-либо задумывал, то шёл к цели напролом. Об этом свойстве его характера я вспомнил, когда в 1959 году получил от Евгения Ивановича подарок: книгу Юрия Лучкина "Тяжёлая атлетика". На титульном листе мой первый учитель вывел слова, похожие на молитву:

          "Да вознеси тебя судьба на пьедестал с номером один". Ниже стояла приписка: "Чемпиону мира по штанге заслуженному мастеру спорта Р.В.Плюкфельдеру". А чуть пониже была старательно выведена скромная подпись: "Десятник транспорта шахты "4-6" треста "Киселёвскуголь" Е.И.Потапов". Ни своих рабочих, ни своих спортивных званий Евгений Иванович не указал. А ведь он был ударником труда и мастером спорта.

          Хотя Потапов уехал, спортивная жизнь в нашем городе не замерла. Особенно активно работала секция штанги, которой руководил всё тот же Лёня Синько. Он загорелся новым делом, серьёзно изучал методическую литературу, переписывался с видными тренерами — Яковом Куценко и Николаем Шатовым. Конечно, такой серьёзный подход к любимому занятию сказывался на наших результатах: в коллективе вырастали хорошие, крепкие спортсмены.

          По-видимому, именно такая серьёзная постановка учебного процесса и привлекла меня к штангистам. Я стал всё чаще и чаще приходить на их занятия. А в свободное время с увлечением, как беллетристику, читал учебник Лучкина. И с каждым днём чувствовал всё большую тягу к тяжёлой атлетике. И наконец почувствовал, что мне нужно заняться тяжёлой атлетикой самым серьёзным образом.

          Но для этого, рассудил я, одних посещений секции будет явно маловато. И вот пришло решение: нужно изготовить себе "персональную" штангу. Осуществить это решение рабочему человеку не так уж и сложно. В механическом цехе я облюбовал пару списанных шестерёнок с привода ДК-15. Они весили по тридцать два килограмма. Затем на шахтной свалке я нашёл подходящий стержень и наварил на него по бокам трубы соответственно диаметру отверстий шестерёнок. Вот и всё: простейшая штанга была готова.

          Ночью (чтобы над нами не подшучивали) мы с братом притащили это прекрасное изделие домой.

          Начались упорные тренировки. Я смотрел в учебник Лучкина, как музыкант смотрит в ноты, и шаг за шагом осваивал технику выполнения движений классического троеборья. Детально, стараясь ни в чём не отступать от советов автора, я разучил "ножницы", потом жим и рывок. Попробовал выполнить это с лёгким весом, потом подошёл к своему пределу. Всё получалось нормально.

          После нескольких месяцев самостоятельной работы я как-то раз вновь заглянул в городскую тяжелоатлетическую секцию. Там меня встретили как старого и желанного знакомого. Подошёл Лёня Синько.

          — Рудольф, ты где пропадал?

          — У себя на шахте тренировался. И дома немного.

          — И каковы результаты?

          — Да я и сам не представляю, — сознался я честно.

          — Ну ладно. Сейчас проверим.

          Я выжал девяносто, столько же вырвал и толкнул сто двадцать килограммов. Эта сумма давала мне право на второй разряд Единой всесоюзной спортивной классификации. Для Киселёвска сие было очень неплохо. Во всяком случае хорошо помню, что моё выступление произвело тогда среди товарищей настоящий фурор. А случайно присутствовавший на тренировке председатель нашего добровольного общества "Шахтёр" Александр Иванович Греков подошёл ко мне и сказал:

          — Молодец, Рудольф! У нас на складе есть хорошая штанга. Если хочешь, возьми её к себе на шахту.

          Так в зале, где мы уже больше года упорно занимались борьбой, появилась настоящая штанга — снаряд силачей. Быстро, буквально за два-три дня, мы соорудили для неё помост. И загремел металл, то и дело падавший на дощатый настил.

          В те дни у меня произошло некоторое перемещение по службе — из механического цеха я перешёл в транспортный на ремонт вагонеток. На новом месте я нашёл прекрасную возможность для дополнительных тренировок: во время обеденного перерыва поднимал всевозможные тяжести и выполнял специальные упражнения, входившие в программу конкурса силачей. Условия этого конкурса были объявлены в областной газете, и я к нему очень тщательно готовился.

          Наконец наступил долгожданный день — 26 июля 1949 года. В газетах его назвали днём богатырей Кузбасса. Проходил финал конкурса силачей по программе I Спартакиады нашего угольного бассейна. Участникам соревнований, помимо всего прочего, нужно было на максимальное число раз проделать выбрасывание гири одной рукой и толчок двумя. Не помню, сколько раз я выжал тогда гирю, но толкнул я 122,5 кг и этим закрепил за собой первое место. Такого никто не предполагал увидеть, поскольку все считали, что победа достанется Николаю Клышту из Новокузнецка или Александру Породкину из Прокопьевска. Но я, сам того не ожидая, спутал всем карты.

          Зал, где проходили состязания, был до отказа заполнен моими друзьями-шахтёрами. Помню, как искренне и горячо приветствовали они меня, как от души поздравляли! От этого победа казалась ещё более дорогой, ещё более радостной.

          И уже на следующий день я стал тренироваться со штангой ещё настойчивее.

          В первых числах октября того же 1949 года в Кемерове должны были состояться состязания известных у нас на Кузбассе тяжелоатлетов на побитие областных рекордов. Совершенно неожиданно для себя я получил приглашение принять в них участие. Это меня и обрадовало, и вместе с тем очень взволновало. Я ведь тогда не знал даже таблицы высших достижений, не знал, на каком уровне находятся результаты в моей весовой категории.

          Ответить на эти вопросы в Киселёвске, как ни странно, мне сразу не смогли. Только перед самым отъездом Леонид Синько где-то достал нужную таблицу. Мы внимательно изучили её.

          — Результаты не очень высокие. Думаю, что тебе под силу превзойти их, — сказал мне Синько.

          Как сейчас помню огромный украшенный флагами и транспарантами зал Дворца спорта, места для зрителей, переполненные публикой. Помню и то, что я очень волновался. "Ведь раз пригласили бить рекорды, то, значит, их надо побить, превзойти. Иначе зачем было ехать?" — думал я.

          Однако прошли выступления уже в четырёх весовых категориях, а ни один прежний результат ещё не был перекрыт.

          — Ну, Рудольф, на тебя смотрит весь мир, — сказал приехавший с нами Леонид Синько. — Так что не подкачай...

          Рекорд Кемеровской области в жиме принадлежал тогда шахтёру Николаю Винокурову и был равен 92,5 кг. Я начал прямо с этого веса и довольно легко осилил его. Потом попросил поставить на штангу 95,5 кг. Судья-информатор объявил, что этот вес на три килограмма превышает высшее достижение области. В зале сразу стало шумно, кто-то крикнул, желая ободрить меня:

          — Давай, шахтёрик!

          Я долго разминался, взял штангу на грудь и сразу выжал её. Раздались аплодисменты.

          Я уже торжествовал, но из-за судейского столика раздалось безапелляционное и сухое:

          — Не считать!

          В чём дело? По неопытности я подумал, что судьи просто придираются. Но тут подошёл Леонид Синько и объяснил:

          — Ты, Рудольф, начал жать и на мгновенье остановился. А так делать нельзя. Правила-то знаешь?

          Да, правила я знал хорошо, но задержки, о которой говорил Леонид, не заметил. "Значит, надо быть ещё более внимательным, ещё более собранным", — приказал я самому себе.

          Моя третья попытка закончилась полной удачей. Меня взвесили. Потом взвесили и штангу. Она "потянула" на двести граммов больше, чем было объявлено. И вот в тишине снова загремел — да, мне показалось, что он именно загремел — голос судьи-информатора:

          — Шахтёр из города Киселёвск Рудольф Плюкфельдер установил новый рекорд Кемеровской области в жиме для атлетов среднего веса. Его результат — 95 килограммов 700 граммов. Поздравим его, дорогие товарищи!

          Этот призыв был, по-моему, лишним, так как в зале и без того уже гремела овация. Люди радовались моему успеху, и сознавать это было очень приятно. В тот же вечер я вырвал 97,5 кг и толкнул 125 кг. Эти результаты тоже были рекордными, а следовательно, рекордной стала и сумма.⁴

          Когда я закончил выступление, ко мне с маленьким букетиком живых цветов подошёл наш тренер и учитель Леонид Синько. Он ко всему прочему оказался ещё человеком мягкой души и, протягивая мне алые тюльпаны, сказал:

          — Вот, добавь их к своим дипломам.

          — Спасибо! — поблагодарил я Леонида.

          И мы крепко обнялись.

          В фойе зала, где проходили состязания, стоял огромный щит, на котором были аккуратно выписаны рекорды области по тяжёлой атлетике. На следующий день я увидел, что в графе "средний вес" слова "Николай Винокуров" аккуратно заклеены и вместо них стоят мои имя и фамилия. А напротив них были выписаны достижения, которых я добился.

          Может быть, это и не очень скромно, но сознаюсь: в тот я день десяток, а может быть, два десятка раз подходил к щиту и любовался близкими, понятными и очень дорогими для меня цифрами. Так, вероятно, писатель перелистывает страницы только что законченной рукописи, так художник любовно рассматривает только что написанную картину. Ведь успех не приходит сам по себе: в него вкладываются месяцы и годы труда, страсть сердца, великая любовь к родному делу.

          В раздевалке, куда я зашёл, чтобы поговорить с ребятами, меня встретил радостный Леонид.

          — Читал? — спросил он.

          — Что? — не понял я.

          — Ну, не прикидывайся.

          — Да я и не прикидываюсь. Скажи, в чём дело?

          — Ах да, ты, наверное, и вправду ещё не знаешь. На, смотри! — торжествующе произнёс Синько и жестом, которому мог бы позавидовать заправский фокусник, развернул газету. В ней под заголовком "Шахтёрский характер" была помещена заметка, целиком посвящённая моей персоне. Это оказалось для меня полной неожиданностью.

          Я с жадностью прочитал заметку. В ней коротко излагалась моя биография. В заключение совершенно незнакомый мне автор написал:

          "У молодого спортсмена из шахтёрского городка Киселёвск, несомненно, есть талант тяжелоатлета. Он обладает природной силой, хорошо подготовлен технически. Мы от души желаем ему не останавливаться на достигнутом, упорно трудиться, помня, что труд и только труд ведёт к новым успехам."

          Я был от души благодарен журналисту, посвятившему мне такие тёплые слова.

          Через две недели здесь же, в Кемерове, начался чемпионат Кузбасса по тяжёлой атлетике. Я выступал за сборную Киселёвска. Перед началом соревнований молодёжная газета провела анкету среди молодых участников. Всем нам был задан вопрос: "Как вы надеетесь выступить?"

          "Это первое в моей жизни официальное состязание, — написал я, — где мне приходится выступать не как борцу, а как штангисту. Хочу попробовать свои силы, узнать, на что способен. Конечно, чемпионом мне не быть."

          Однако, как выяснилось, я недооценил свои силы. Соперники оказались слабее, чем можно было предполагать, и я стал чемпионом Кузбасса в среднем весе с суммой троеборья 285 кг. Конечно, по сравнению с моими нынешними результатами это очень мало, но для меня тогда не было победы радостней и значительней.

          На шахте, когда я вернулся, меня встретили очень тепло.

          — Был борцом, а стал штангистом. Да ещё, смотри, каким, — обнял меня главный механик Котченко. — Желаю, как говорится, дальнейших успехов.

          Я и сам начал подумывать об успехах. Становилось всё ясней, что моё сердце отдано штанге.

          Наступил 1950 год. Первый его месяц — январь — ознаменовался радостным событием в моей жизни: меня приняли в Ленинский комсомол. Собрание проходило после смены — ребята только что переоделись. У многих после душа волосы отливали глянцем, как антрацит в лаве под светом электрических ламп. Все чинно расселись по местам. Я осмотрелся. Вот они, мои дорогие друзья по труду. Мы вместе добывали уголь, вместе стояли у станков, вмести боролись за выполнение плана. Но теперь каждый из коллег должен был стать для меня ещё ближе и дороже. Должен был стать братом по духу. По идеям. По ленинскому союзу молодых.

          Собрание проходило по-деловому, серьёзно. И в то же время в каждом выступлении — и тех, кто рекомендовал меня, и тех, кто просто решил сказать несколько слов — чувствовались торжественность и приподнятость.

          — Это особенный день в твоей жизни, Рудольф, — сказал мне секретарь комсомольского бюро шахты Алексей Шутилин. — Ты вступаешь в Союз, овеянный славой революционной романтики, спаянный великой ленинской идеей. Союз, давший миру Николая Островского и Зою Космодемьянскую, Александра Матросова и Виктора Талалихина... Каждый твой шаг по жизни должен стать теперь ещё строже, ещё правильнее.

          Да, мне никогда не забыть 20 января 1950 года. И это заслуга прежде всего моих товарищей по комсомолу, превративших собрание в своеобразный праздник. Я противник громких речей и трескучих фраз, произносимых по любому поводу. Но я за то, чтобы в комсомол принимали красиво — со взволнованными речами, с передачей эстафеты старшими товарищами, — а может быть, даже с музыкой. Ведь это почти второй день рождения молодого человека.

          На собрании я услышал не только взволнованные, но и деловые речи.

          — Ты, Рудольф, добился уже заметных успехов в спорте, — говорил мой друг навалоотбойщик Алексей Смирнов. — Но этого мало. Твоя задача как комсомольца состоит в том, чтобы привлечь к спорту других. Это, по-моему, надолго станет твоим главным комсомольским поручением.

          Что ж, я воспринял его слова и даже очень обрадовался им. А вскоре предоставился случай доказать, что я не уклоняюсь ни от каких дел. Комсомольская организация соседней шахты № 5 обратилась ко мне с просьбой помочь в налаживании спортивной работы.

          Мы договорились о соединении секций. И вскоре у меня в строю для тренировки стояло более тридцати человек. Я знал, что некоторые из них рано или поздно уйдут, ибо у них не хватит силы воли, но я твёрдо знал и то, что основная масса физкультурников навсегда подружится со спортом. И пусть даже у нас не будет рекордов, пусть не будет ошеломляющих результатов — главное уже сделано.

          В те дни, став комсомольцем, я увидел, что в моей жизни существует один очень заметный, очень мешающий мне пробел — недостаток образования. Война не позволила мне нормально учиться, она вырвала меня, как вырвала тысячи других таких же мальчишек, из стен школы. А потом до учёбы у нас всё "руки не доходили". Но настал момент, и я понял: дальше так продолжаться не может. Без знаний человеку нет пути ни в жизни, ни в спорте.

          Итак, решение было принято. Я стал посещать вечернюю общеобразовательную школу. Согласитесь, не так-то легко в двадцать два года отправляться в пятый класс и, по существу, начинать учится с азов. Не так-то легко после смены, после занятий в секции садиться за парту, зубрить теоремы, учить сложнейшие правила русской грамматики, вгрызаться в тайны химии и физики. Но я пошёл на это. Пошёл, потому что понимал: без этого дальше жить нельзя.

          В те дни родные и знакомые, а также товарищи по труду часто задавали мне один и тот же вопрос:

          — Рудольф, поделись секретом — как ты успеваешь всё делать?

          Действительно, нагрузок у меня было немало: работа, занятия в секции, учёба в вечерней школе, выполнение комсомольских поручений да ещё встречи с Валентиной. Вроде бы и в самом деле многовато.

          Меня выручал здесь строгий, не нарушаемый ни при каких условиях распорядок дня. Каждая минута от подъёма до отбоя была расписана у меня с бухгалтерской аккуратностью. Я приучил себя к пунктуальности, и если, например, в пятнадцать ноль-ноль по моему плану значилось приготовление уроков, то только смерть или землетрясение могли помешать мне выполнить это. Такая постановка дела сразу избавила меня от расхлябанности, от ненужных колебаний. Верность самим же собой составленному плану — вот главный "секрет" того, как мне долгое время удавалось совмещать, казалось бы, несовместимое. Советую воспользоваться этим "секретом" тем, кто может оказаться или уже оказался в подобном положении.

          Я уже не раз писал, что наша тяжелоатлетическая секция росла и крепла день ото дня. Мы очень любили свой вид спорта и воочию убеждались в его пользе. Мы задались целью организовать самую широкую пропаганду тяжёлой атлетики среди шахтёров и потому часто организовывали показательные выступления на сценах рабочих клубов, выезжали в близлежащие колхозы.

          Все члены секции были разбиты на особые подгруппы. Сначала принцип деления строился только на основании степени физической готовности. Но потом я увидел, что этого мало. На разных работах разные группы мышц получают особо большую нагрузку. Поэтому наблюдается весьма заметная разница между забойщиками очистного забоя и забойщиками по проходке. Резко отличались по характеру нагрузки также слесари и установщики. Поэтому в секции пришлось провести профессиональное деление, придумать для каждой из категорий занимающихся свои задания и комплексы упражнений. Результаты у ребят сразу улучшились как в спорте, так и в труде.

          Наши руководители, видя, как спорт изменяет к лучшему жизнь шахтёров, стали уделять ему всё большее внимание. Шахтный комитет выделил из своих средств деньги на приобретение ещё двух штанг. Они стали рядом со своей предшественницей, ослепительно сверкая никелированными частями. Теперь в зале раздавался такой же грохот, как в хорошем кузнечном цехе.

          Другом и советчиком, заботливым отцом для физкультурников по-прежнему оставался наш председатель шахткома Дмитрий Максимович Челюк. Он часто приходил к нам на занятия, смотрел за тем, как ребята работают со снарядами, и восхищался:

          — Сердце радуется.

          Дмитрий Максимович был душевным, очень отзывчивым человеком. Он хорошо понимал душу молодого рабочего. И всегда искренне старался помочь нам.

          — Ты, Рудольф, не стесняйся, говори, что нужно. Если будет в наших силах — обязательно сделаем, средств не пожалеем.

          Но я считал неправильным и даже, если угодно, очень вредным приучать спортсменов получать всё готовеньким. Это воспитывает у них иждивенческие настроения, расслабляет волю.

          Когда мы немного позанимались, то стало ясно: секции нужна душевая. Без неё было просто не обойтись. Конечно, можно было бы пойти в шахтком — там сразу выделили бы и деньги, и рабочую силу. Тем более что Дмитрий Максимович уже и сам не раз поговаривал об этом.

          Но мы решили иначе. Провели общее собрание секции и решили: душевые построим сами. В свободное от работы время. Собрали металлолом и на вырученные деньги приобрели необходимые материалы. Распределили между собой обязанности — конечно, с учётом профессиональной наклонности. Потрудились — и через месяц душевая уже вступила в строй. Она досталась нам нелегко, но зато мы высоко ценили её. И наша секция, и наш зал стали после этого для каждого ещё милее и дороже. Своими силами соорудили мы также и стойки для приседаний (чтобы показать всем другим пример, я смастерил их сам), различные станки для проработки отдельных групп мышц и другой необходимый инвентарь.

          Совсем недавно мне довелось побывать в командировке на одной из шахт — такой же как та, на которой когда-то работал и занимался я. Мы разговорились с молодыми шахтёрами.

          — Спортом занимаетесь? — спросил я.

          Они замялись. Наконец один ответил за всех:

          — Не очень.

          — А почему?

          И едва только я задал этот вопрос, как все сразу чуть ли не хором заговорили:

          — Начальство не помогает...

          — Уж сколько просим хотя бы волейбольную площадку построить — всё без толку...

          Мне стало стыдно за этих ребят. Я так прямо об этом им и сказал.

          — Надо, парни, самим, постараться. Разве трудно волейбольную площадку соорудить? Возьмитесь только.

          Уже работая над книгой, я получил с той шахты письмо.

          "Мы прислушались к вашему совету, Рудольф Владимирович, — сообщали комсомольцы. — Теперь у нас три волейбольных площадки. Мячи и сетки купил шахтком. Спортивная жизнь забурлила."

          Ну что можно было им ответить? Конечно, молодцы!

          Нашей молодёжи нужно проявлять побольше инициативы, самодеятельности, личного участия во всех физкультурных делах. Не следует жить иждивенцами.

          У каждого человека в жизни бывает несколько дней, которые освещены для него особой радостью. Для меня таким стал день 7 ноября 1950 года. Мы тогда сыграли с Валей свадьбу, приурочив её к одному из самых светлых и радостных народных праздников.

          Поздравить нас пришло много друзей. Как и подобает в таких случаях, произносилось много тостов — длинных и коротких, витиевато красивых и торжественно простых. Был среди них и такой:

          — Я хочу, — провозгласил один из гостей, — чтобы Валя стала верной спутницей Рудольфа не только в жизни, не только в труде, но и в спорте. Потому что здесь мы ждём от него очень многого.

          Произносить ответную речь поднялась Валя.

          — За последние два года я уже успела хорошо познакомиться с гиревым спортом (это была чистая правда, ибо Валя часто приходила к нам на тренировки и сидела там от начала и до конца) и обещаю, что буду во всём помогать Рудольфу.

          Могу лишь добавить, что это своё обещание Валя выполняет до сих пор. В моих победах, одержанных за пятнадцать лет, есть и её большой вклад.

          Штанга занимала всё большее и большее место в моей жизни. Теперь я вёл уже две секции — у себя и на шахте № 5. У соседей пока ещё не было какого-то специального помещения для тренировок, и мы занимались в подвале их нового клуба.

          Там было достаточно просторно и удобно. Там же произошла одна история, вновь вернувшая меня на арену цирка. Но расскажу всё по порядку.

          Шла обычная тренировка. Я взглянул на часы — они показывали что-то около девяти вечера.

          — Ребятки, давайте закругляться, — похлопал я в ладоши.

          В зале, а точнее, в подвале, выполнявшем роль тяжелоатлетического зала, сразу стало тихо.

          Перестали падать на помост штанги, перестали звенеть нанизываемые на гриф диски, прекратился топот. По одному, по двое ребята пошли в раздевалку.

          И вдруг в нашу притихшую обитель, весь раскрасневшийся, влетел директор клуба и буквально прокричал:

          — Где Плюкфельдер? Где Плюкфельдер?

          — Что случилось? — я пошёл ему навстречу.

          — Рудольф, ты должен всех нас выручить.

          — В чём выручить?

          — Дай слово, что выручишь, тогда расскажу,

          — Если смогу, то, конечно, выручу.

          Суть дела, как выяснилось, заключалась в следующем. В зрительном зале клуба в те дни (я знал это из афиш) выступала приехавшая в наш город цирковая труппа во главе с "русским богатырём" Тимофеем Буниным.

          В тот вечер, о котором идёт речь, труппа дебютировала. Первое отделение прошло вполне сносно. Но вот на импровизированную арену вышел сам Бунин. Он начал проделывать различные манипуляции с гирями. И вдруг из первого ряда раздался чей-то отчётливый голос:

          — Всё это ерунда. Такие упражнения наш Рудик Плюкфельдер делает лучше. И вес куда больший поднимает.

          — Верно!

          — Тащи сюда Плюкфельдера!

          — Давай, давай Рудольфа! — увы, не очень тактично подхватили всегда готовые на разное безобидное озорство парни с шахты. В зале поднялся шум.

          Срочно пришлось вводить в дело конферансье.

          — Дорогие друзья, — произнёс он, обращаясь к зрителям, — если вы считаете, что ваш товарищ сильнее нашего прославленного Тимофея — зовите его сюда. Мы, если вам угодно, можем устроить соревнование.

          После этого предложения поднялся такой гвалт, что директор клуба спешно бросился за мной.

          Теперь он сидел на скамье, тяжело отдуваясь и повторяя:

          — Рудольф, идём! Народ хочет тебя видеть...

          — Да ведь я ещё без брюк.

          — Так надевай скорее брюки и пошли, — взмолился директор (фамилия у него, помню, была Савенцов).

          Ничего ещё толком не понимая, я машинально поплёлся вслед за директором клуба. Когда мы вошли в зал (а зал этот был не маленький, он вмещал более шестисот человек), зрители вскочили на ноги и стали скандировать.

          — Рудольф, давай!

          — Рудольф, давай!

          Я не смог скрыть улыбку. Ох, и своеобразный же всё-таки народ эти шахтёры! Уж коли решат что-нибудь — не остановишь.

          Меня познакомили с Тимофеем Буниным. Он театрально протянул руку, напрягая свои весьма рельефно выделявшиеся мускулы. В лицо мне ударил резкий свет прожектора — его навели прямо на меня. Что-то без умолку говорил конферансье, но публика не слушала его и продолжала настаивать на своём:

          — Рудольф, давай!

          — Рудольф, покажи им!

          Я внимательно рассматривал стоявшего передо мной циркового артиста Тимофея Бунина. Несмотря на свой вес, достигавший тогда ста пяти килограммов, он выглядел довольно стройным, во всяком случае могучим. Мощные мышцы рук, спины, развитые плечи, сильные и довольно красивые ноги — всё свидетельствовало о том, что этот человек не один год посвятил упорной физической тренировке. Но вместе с тем от моего взора не ускользнули и досадные жировые напластования, тронувшие — и довольно основательно — это некогда прекрасно тренированное тело. "Подзапустил себя маленько", — отметил я про себя и решительно спросил:

          — Чего же вы от меня хотите, товарищи?

          — Мы ничего не хотим, — ответил с достоинством Бунин. — Это ваши шахтёры желают, чтобы вы доказали свою силу. Так что выбирайте способ, при помощи которого вы это осуществите. Хотите — соревнование на гирях. Хотите — борьбу. Французскую борьбу.

          Моя мысль заработала с огромной быстротой. Прежде всего я отчаянно ругал себя за то, что согласился выйти на арену. Сидел бы в своей секции, отбрыкавшись от директора, и всё отлично обошлось бы. Теперь же необходимо было на что-то решиться. Уйти, отказаться от схватки — значило навсегда опозориться в глазах друзей, в глазах шахтёров, которые были такого высокого мнения обо мне.

          — Что ж, согласен на борьбу! — выпалил я, не зная ещё, к чему приведёт такое решение.

          — Он согласен на борьбу с нашим богатырём Тимофеем Буниным, — во всеуслышание объявил конферансье.

          При этом известии публика задрожала от восторга и стала требовать:

          — Начинайте!

          Но такая спешка, конечно, не входила в планы артистов цирка. Конферансье совершенно справедливо заметил, что оба участника не прошли медицинского осмотра и вообще пока не готовы к поединку. Посовещавшись с Буниным и спросив, нет ли у меня возражений, конферансье с подчёркнутой торжественностью провозгласил:

          — Встреча состоится. Но она состоится через день.

          Меня такое решение проблемы вполне устраивало, ибо в тот вечер на занятиях в секции я допустил большие нагрузки и сейчас, конечно, просто не смог бы нормально выступать.

          Свой следующий день я начал с визита к своему лечащему врачу, к моей дорогой и всегда глубоко уважаемой Антониде Михайловне Кожевниковой. Зайдя её в кабинет, я хотел было всё объяснить, но она прервала меня на полуслове:

          — Знаю, всё уже знаю.

          — Откуда?

          — Милый мой, да ведь я была вчера вместе с мужем в цирке и всё видела. Видела и слышала.

          — Тогда каково ваше мнение на этот счёт?

          — Думаю, не очень ли ты высоко замахнулся? Вот выдаст тебе этот Бунин по первое число, будешь тогда знать, как лезть не в своё дело...

          Антонида Михайловна говорила очень взволнованно, даже зло, и по её тону, по её настроению я понял, что она не верит в мой успех и серьёзно волнуется за меня.

          На рабочем столе врача я заметил пригласительный билет на нашу предстоявшую встречу. Видимо, директор клуба решил заранее предотвратить возможные осложнения по медицинской части. Но Антонида Михайловна была совершенно неподкупным человеком. Она в тот раз осматривала меня так тщательно, как никогда до этого.

          Наконец Кожевникова встала и сказала без всякой улыбки:

          — Состояние здоровья у тебя, слава богу, отличное. Справку я тебе дам. Но, сказать по совести, делать мне это совершенно не хочется.

          Впервые за последние годы я вышел из её кабинета отнюдь не в радостном настроении.

          Однако раздумывать было некогда — через полчаса начиналась смена, а до шахты было ещё добрых три километра. Я перешёл на лёгкий бег, и, как всегда бывает в таких случаях, энергичное движение растопило нахлынувшее на меня чувство тревоги.

          Уже в нарядной я понял, что невольно стал объектом всеобщего внимания. Вокруг только и было разговоров, что о предстоявшем поединке. Все обращались ко мне с просьбой помочь достать билетик, хотя я сам не знал ровным счётом ничего, кроме того, что через день в двадцать ноль-ноль мне выходить на ковёр.

          Едва я спустился в шахту, как дежурный по участку закричал:

          — Плюкфельдер, срочно к телефону...

          Таким рядовым работникам, как я, редко приходилось пользоваться телефонной связью, вот почему и я решил, что дежурный просто шутит. Но через несколько секунд он крикнул уже зло:

          — Плюкфельдер, да подойдёшь ты наконец к аппарату? Вот ведь зазнался человек — его начальник шахты вызывает, а он знай себе прохлаждается...

          Оказывается, меня и в самом деле вызывал начальник шахты Георгий Павлович Ласнов.

          — Ты действительно будешь бороться с Буниным? — услышал я его голос из телефона.

          — Да, думаю побороться, — ответил я.

          — Ну тогда срочно поднимайся наверх. Ко мне. Чтобы через пятнадцать минут был в кабинете — не позже. Понял?

          Я помчался к подъёмнику, на ходу размышляя, чем объясняется такой срочный вызов.

          Директор усадил меня в кресло, вызвал машинистку и продиктовал приказ, по которому мне за счёт директорского фонда предоставлялся двухдневный отпуск. Потом встал из-за стола и хлопнул меня по плечу:

          — Молодец, Рудольф, что не сплоховал. Ну а теперь смотри, не осрами нашу шахту.

          Когда я вышел из кабинета Георгия Павловича, то увидел, что в шахтном дворе на самом видном месте висит цветастая, празднично разукрашенная афиша, на которой гигантскими буквами выведено: "Наш Рудольф Плюкфельдер борется против гиганта Бунина. Все в цирк, ребята!"

          Эту самодельную афишу, не дожидаясь появления печатных, по собственной инициативе нарисовал наш художник Лёня Дорохов.

          Ажиотаж вокруг предстоявшей встречи поднялся страшный. Ко мне домой то и дело прибегали добровольные посланцы и докладывали, что Тимофей Бунин снял в гостинице специальный номер, лежит, отдыхает и совершенно не употребляет спиртного (что, судя по рассказам, для него уже являлось подвигом).

          Передавали также, что он заказал на завтрак и что собирается есть в обед. Меня все эти разговоры страшно злили, и я попросил родных говорить, что меня нет дома.

          Впервые за много лет у меня в рабочие дни вдруг образовалась такая масса свободного времени. Чтобы не думать о предстоявшей схватке, я занялся всевозможными делами: готовил уроки, читал книги о своём кумире, всемирно известном силаче Иване Поддубном. Есть что-то особенно привлекательное в образе этого человека, так много сделавшего во славу отечественного спорта.

          В полдень к моему дому приехали Тимофей Бунин и конферансье, его друг. Они долго беседовали со мной, расспрашивали, где мне приходилось выступать. Потом конферансье вдруг вымолвил:

          — Ваши встречи с Буниным могут вызвать огромный интерес, если вы попеременно будете проигрывать друг другу. Мы, конечно, в свою очередь, смогли бы выделять вам очень солидный процент со сборов...

          — Нет уж, господа, — я встал со своего места и отчеканил так, как читал в какой-то книге, — я буду бороться только один раз — и честно.

          — Что ж, как хотите! — тоже встал со своего места Бунин, и я увидел, как его лицо покрывает краска. — Тогда до вечера. — Он протянул мне руку и сжал мою кисть так, что я едва не вскрикнул от боли.

          "Да — подумалось мне ещё раз, — силы этому человеку не занимать."

          Однако встреча неожиданно оказалась под угрозой срыва: в город позвонил председатель областного комитета физкультуры и сказал, что запрещает мне устраивать соревнование с профессиональным борцом.

          — Если эта схватка состоится, то мы дисквалифицируем Плюкфельдера, — безапелляционно заявил товарищ Краснов.

          Весть об этом запрете быстро разлетелась по нашему городку. Шахтёры, в полчаса раскупившие билеты, стали протестовать. Пришлось срочно созвать совещание с участием представителя общества "Шахтёр", горкома комсомола и начальника шахты.

          Было решено, что Краснов немного перегнул. Встречи любителей и профессионалов практикуются даже в официальном мировом спорте (например, встречи футболистов или баскетболистов). Важно, чтобы любитель не имел от них никакой материальной выгоды, и тогда его статут остаётся сохранённым.

          — Нужно взять от администрации цирка справку, что Плюкфельдер выступает безвозмездно, — предложил кто-то.

          И такая справка была дана. Тогда приняли решение встречу не отменять.

          — Если Рудольф победит приезжего силача, то сие будет лучшей пропагандой спорта, — объявил присутствовавший на собрании Георгий Павлович Ласнов. — Я уверен, что после этого в наши секции придут ещё сотни молодых ребят.

          — А если Плюкфельдер не победит? — спросил кто-то.

          — Ну зачем же думать о худшем? — сказал директор шахты под дружный смех всех присутствовавших.

          Представление началось в семь часов. Зал был заполнен до крайности — все проходы, все лестницы были забиты зрителями. На арену выходили иллюзионисты, клоуны, гимнасты, дрессировщики... Им от всей щедрой шахтёрской души аплодировали, их смотрели с нескрываемым интересом. Но всё-таки чувствовалось, что люди пришли посмотреть главным образом "чемпиона Кузбасса против знаменитого русского богатыря", как назвали нашу схватку в афишах.

          За полчаса до выхода я начал готовить свой борцовский костюм. В раздевалку пришли мои ближайшие товарищи и ученики по секции, но я всех их попросил удалиться: перед трудным и важным испытанием всегда хочется побыть одному. А мне тогда предстоявшая борьба казалась событием огромной важности, и я очень волновался.

          За несколько минут до выхода на ковёр в раздевалку ко мне зашёл Тимофей Бунин.

          — Мой молодой друг, — сказал он наигранно весёлым голосом, — я предлагаю проводить состязание по несколько уточнённым правилам: с удержанием до трёх секунд.

          На всякий случай объясню, что тут подразумевалось. В те годы, по правилам международной любительской федерации борьбы, спортсмен считался тушированным (то есть начисто проигравшим), если хоть на какое-то мгновение касался лопатками ковра. Тимофей Бунин предложил изменение, приближавшее правила нашей схватки к профессиональным: теперь нужно было не только положить соперника на лопатки, но ещё и удержать его в таком положении три секунды.

          — Согласен, — решительно кивнул я.

          Мне казалось, что предложение Бунина будет на руку именно мне, ибо ещё никто и никогда не мог удержать меня на ковре. Даже Леонид Синько, которому я в последнее время часто проигрывал, не соглашался бороться со мной на таких условиях. Но радость эта жила в моём сердце лишь до начала соревнований: до того момента, пока я не перестал бояться своего грозного и массивного соперника.

          А как только прозвучал сигнал судьи, я почти сразу же пожалел о том, что так легко и доверчиво согласился с предложением Бунина. На третьей минуте я провёл красивый приём и бросил Тимофея через себя. Он чиркнул лопатками по ковру, но мгновенно выпрямился и даже успел вернуться в стойку.

          Поединок в дальнейшем складывался очень трудно. Тридцатикилограммовое преимущество в весе, которое имел соперник, конечно, давало о себе знать. К тому же у Бунина были огромный опыт и достаточное мастерство. Зал гремел, ревел, топал, а мы, устраивая через каждые десять минут перерывы, всё продолжали сражаться. Только на исходе сорок пятой минуты, изнемогая от усталости, я решил всё-таки схватку в свою пользу. Шахтёры устроили мне такую овацию, которой мне больше никогда не довелось слышать.

          На этом моя карьера борца окончательно прервалась.

Незаслуженное наказание
Спор в нашу пользу
Хочу всё знать
Уроки на помосте
В царстве тяжёлой атлетики
Даю слово, шахтёры!

          Схватка с Тимофеем Буниным далась мне очень тяжело. Я едва дополз до раздевалки.

          Здесь меня уже ждали мои верные друзья. Они так искренне приветствовали меня, так горячо и сильно обнимали, как будто я совершил какое-то чудо. Впрочем, та победа, может быть, и в самом деле была чудом.

          Трогательную заботу о простом шахтёре и спортсмене проявил и начальник шахты. Георгий Павлович подал к зданию клуба свои сани, сам усадил меня в них и помчал домой. Ночь стояла морозная, звёздная. Мороз приятно ударял в лицо, снег скрипел под полозьями, искрился, переливался тысячами огоньков в ярком свете электрических фонарей.

          — Ну, ты сегодня герой, Рудольф. Хорошо постоял за шахтёрскую честь, — сказал мне на прощание Георгий Павлович.

          Дома меня встретили Валя и мама — обе они наотрез отказались идти смотреть моё выступление.

          — Проиграл? — вскрикнули женщины в один голос, увидев, как тяжело, как устало я двигаюсь от двери.

          — Выиграл, выиграл, — поспешил успокоить я их. — Победа далась нелегко, но я всё-таки "в дамках".

          — Ну, слава богу, — вздохнула мама, — кончились твои мучения.

          Но она ошиблась. На следующее утро меня срочно вызвали в городской комитет физкультуры. Здесь уже сидел прибывший утренним поездом Анатолий Дорофеевич Краснов.

          — Не послушался меня, значит? — тоном, не обещавшим ничего хорошего, спросил он.

          — Да вы же знаете, какая была обстановка, — попытался я объяснить ему существо дела. — Ведь на карту была поставлена наша спортивная честь...

          — Всё равно будем наказывать, — упрямо повторил Краснов. — Всё равно будем тебя сечь.

          Да, есть ещё такие люди: их не интересует существо дела. Не интересуют их подчас и детали. Для них всего превыше собственный авторитет, престиж, честь мундира. Сказал — "нельзя" — значит, нельзя и нечего сопротивляться. А остальное, дескать, меня и не касается. Не интересует.

          Вот примерно по такому принципу и поступил тогда Анатолий Дорофеевич Краснов.

          Мне тогда объявили в приказе строгий выговор и условно дисквалифицировали на одно соревнование. Не скрою — было очень обидно. Правда, товарищи по работе усиленно меня утешали, но всё это не стирало горечи от несправедливого решения.

          Но так уж устроен человек, что какие неприятности ни выпали бы на его долю, он рано или поздно забывает про них. Тем более что наплывают новые заботы, новые радости и дела.

          Наша шахта, которую ребята уже давно стали называть "домом под землёй", стала обладать огромной притягательной силой для тех, кто хотел по-настоящему заниматься спортом. Секции были у меня разделены на два участка — № 5 и № 6.

          Их разделяло расстояние в три километра. Спортивный зал на шахте № 6 был оборудован значительно лучше: здесь имелись прекрасные комплекты разборных гантелей и специальные станки, приспособления, вспомогательные снаряды.

          На шахте № 5 дело обстояло несколько хуже: секция ютилась в маленькой кладовой одного из подвальных помещений шахтёрского клуба. Было просто обидно иметь такой первоклассный клуб без спортивного зала.

          Директор клуба, тот самый Савенков, который втравил меня в историю с Буниным, не очень любил спортсменов. И поэтому на все наши просьбы отвечал односложно:

          — Если найдёте свободную комнату — берите, пожалуйста.

          Он прекрасно знал, что свободных комнат в клубе нет и быть не может. Но мы всё-таки придумали своё вариант — освободить бильярдную — и предложили ему.

          — Ни за что! — последовал ответ.

          — Ну хорошо же, — ответили мы, — больше вы нас на борьбу с хулиганами не зовите.

          Дело в том, что в клуб как в одно из крупнейших культурных учреждений города часто вместе с настоящими рабочими приходили и субъекты сомнительного поведения.

          Мы, спортсмены, по собственной инициативе организовали тогда нечто вроде народной дружины и часто приходили на помощь администрации. Теперь же мы грозились прекратить "оказание военной помощи" директору.

          Угроза возымела своё действие неожиданно быстро. Директор согласился перевести бильярдную в подвал, а нам предоставил просторную и светлую комнату на первом этаже. Нашей радости, конечно, не было границ.

          В двух секциях под моим началом к тому времени занималось уже человек сорок, а то и больше. Это были прекрасные, искренне любившие спорт ребята, всей душой жаждавшие стать сильнее, здоровее, красивее.

          Контингент занимавшихся был самым разным. Особыми энтузиастами являлись парни, пришедшие в коллектив со школьной скамьи — из девятых и десятых классов. С ними я занимался на малых весах, обращая главное внимание на шлифовку техники.

          Были и ещё совсем юные ребята — тринадцати-четырнадцати лет. Для них я сделал специальную полностью деревянную штангу и посадил их целиком на технику. Правда, за сорванцами приходилось всё время следить — они то и дело норовили показать друг другу свою силу и пытались поднимать недопустимые веса.

          Руководя двумя секциями, обучая спортсменов технике и тактике поднятия тяжестей, я учился многому и сам. Учился жизни. Учился великому искусству общения с людьми.

          — Рудольф Владимирович, — спросили у меня как-то раз Витя Калашников и Дима Стрельников, — а вот почему вы с нами всем делитесь и разговариваете, как с равными, а наша учительница Ирина Ивановна задирает нос, хотя куда моложе вас?

          — Не знаю, мальчики, — ответил я. — Думаю, что это у неё пройдёт.

          Можно было, конечно, этим и ограничиться. Но я счёл своим долгом пойти и познакомиться с учительницей. Мы честно и обстоятельно побеседовали.

          — Спасибо, что пришли, — сказала на прощание Ирина Ивановна.

          — Спасибо и вам, — искренне ответил я.

          Прошло месяца два, и не я, а сами ребята вернулись к прерванному когда-то разговору.

          — Знаете, Рудольф Владимирович, — сказал мне однажды Дима Стрельников, — наша Ирина Ивановна совсем изменилась. Ходит по домам, водит на экскурсии, даже про спортивные успехи расспрашивает. Так что мы её теперь полюбили.

          Конечно, это известие я воспринял тоже как победу. Как победу, которая была для меня ничуть не менее радостной, чем самый крупный успех на помосте.

          Постоянное общение с людьми было для меня чрезвычайно ценным ещё вот почему. Каждый мой ученик любым своим вопросом, любым, даже вроде самым безобидным замечанием как бы напоминал: "Вам надо учиться. Надо расширять круг своих знаний. Кто хочет учить других, тот сам должен знать больше всех".

          И я учился. Читал. Ходил в кино и театры. С одинаковым удовольствием узнавал о русском богатыре Елисееве и об английском микробиологе Флеминге, о творчестве Галины Улановой и об Альберте Эйнштейне, с жадностью глотал книги Толстого, Гюго, Паустовского, Хемингуэя, Стейнбека... Конечно, я всё ещё был учеником средней школы и в свои двадцать четыре года, будучи отцом семейства, всё ещё мечтал об аттестате зрелости. Но каждая книга, каждая статья, каждая картина, увиденная в музее, делали меня богаче и счастливее.

          Знания обогащают людей. И спорт — я это видел своими глазами — тоже менял человеческую жизнь. Вот пример только одного человека из тех, с кем я сталкивался в секции и кому штанга, тренировки, наше спортивное товарищество помогли найти себя, выбрать правильный путь.

          В секции шахты № 5 у нас занимался восьмиклассник К. Он был сильным, здоровым, пышущим энергией мальчишкой. Однажды он решил доказать всему классу свою силу. Как только дали звонок на перемену, К. выскочил в коридор и стал придерживать дверь. Ученики напирали на неё всем классом, но сделать ничего не могли. В этот момент к двери подошёл учитель. Он приказал ученикам расступиться.

          — Сам открою.

          Но к тому моменту К. уже надоело баловаться и он отошёл в сторону. Дверь теперь никто не держал. Учитель же разбежался и с разгона вывалился в коридор. Все, конечно, засмеялись, а учитель рассвирепел. Он добился того, чтобы К. выгнали из школы.

          Мы посчитали это решение неправильным, тем более что К. чистосердечно всё рассказал. Мы видели, что он искренне переживает. Однажды К. даже предпринял попытку кончить жизнь самоубийством. Благо этот глупый шаг вовремя заметили и предотвратили.

          Мы, члены секции, послали письмо директору школы. В нём мы взяли коллективное обязательство перед педагогическим советом добиться того, чтобы К. вёл себя образцово. Нашу просьбу удовлетворили. И, вероятно, не пожалели. К. хорошо учился, кончил школу, стал знатным шахтёром. Сейчас он отец двоих детей и мастер спорта по штанге.

          Заботы, волнения, повседневные дела. Но всё это не заслоняло и не отнимало у нас главного: нашей страсти к спортивному совершенствованию. Я учил других и напряжённо учился сам: уточнял технику, накачивал силу, много занимался гимнастикой, лёгкой атлетикой, а зимой с большим удовольствием ходил на лыжах.

          Конечно, было нелегко. Ведь я фактически являлся самоучкой. Правда, Леонид Синько дал мне хорошую техническую основу, но теперь до всего приходилось доходить уже самому. А ведь собственные ошибки видны далеко не всегда.

          Помогали соревнования, которых с каждым годом становилось всё больше и больше. Здесь я встречался с атлетами из других городов и даже республик, знакомился с интересными людьми, разговаривал с тренерами, имевшими специальное образование.

          Чтобы увиденное не забывалось, я завёл спортивный дневник. Аккуратно вырезал из газет интересные фотографии штангистов. И с максимальным вниманием рассматривал те, под которыми было написано, что спортсмен выполняет то или иное движение классического троеборья особенно хорошо.

          Такая форма учёбы приносила желаемые плоды. Мои результаты росли из месяца в месяц. С мая 1952 года по март 1953 года я поднял свой результат в сумме классического троеборья на 30 кг.

          Из того периода мне особенно запомнилась матчевая встреча "Кузбасс — Донбасс". Она проходила 30 августа в городе Прокопьевск и вызвала большой интерес у жителей этого старинного рабочего центра. Внимание к участникам было трогательным: нам всем разрешили бесплатное передвижение на всех видах транспорта, а также проход в кино. У каждой команды в номерах, где мы жили, всегда стояли букеты живых цветов. Всё это вроде бы мелочи, но как они поднимали каждому из нас настроение, как воодушевляли! От всего сердца хотелось поблагодарить людей, проявивших такое широкое гостеприимство. А как может отблагодарить спортсмен? Конечно, прежде всего своим успешным выступлением.

          В наших командах тогда ещё не было участников с громкими именами. Каждый коллектив представляли люди труда, те, кто не на словах, а на деле являлся шахтёром. В условиях состязаний так и было записано: "Выступать за команду имеет право спортсмен, не менее двух лет работающий на шахтах и не менее четырёх лет проживающий в данном угольном бассейне".

          Я привёл здесь эти условия, конечно же, не случайно. В последнее время, особенно после новой системы зачёта, принятой на Спартакиадах народов СССР, кое-где появились любители создания искусственных рабочих спортивных коллективов. Это очень вредит делу, и нужно подумать, как избавить от "варягов" наши заводы, фабрики, шахты, колхозы, как дать этим предприятиям возможность растить собственные таланты, бороться на всесоюзной арене именно своими спортивными силами.

          Матч представителей двух прославленных угольных районов выдался на редкость интересным. К тому моменту, когда я должен был выходить на помост, счёт был 2:2 (за победу в каждой весовой категории команде начислялось очко). Я знал, что моим соперником является сильный перворазрядник Алексей Воронов. С ним меня познакомили ещё до начала состязаний. Алексей работал проходчиком на шахте "Капитальная", был хорошим мастером добычи и, насколько я успел его узнать, весёлым, общительным человеком.

          — Не подерёмся с тобой, как думаешь? — спросил он меня, когда мы беседовали о предстоявшем состязании.

          — А чего нам драться? Свои люди, шахтёры, — ответил я ему в тон.

          Больше мы о спорте не сказали ни слова, а вели беседу о шахтах, о новой технике, о товарищах по своей любимой профессии. Вероятно, в душе каждому из нас хотелось побольше узнать о своём сопернике, о его возможностях, но мы стеснялись задавать вопросы и не торопились раскрывать свои тайны. Что ж, спорт есть спорт: каждому хочется победить.

          Я построил своё выступление так, чтобы делать первые подходы наверняка. В жиме я начал с 95 кг, а мой соперник — со 102,5 кг. Он, по-видимому, хотел сразу же психологически нокаутировать меня, но получилось нечто совершенно противоположное.

          Наверное, Алексей не успел хорошо разогреться, а может быть, просто не настроился, но только две первые попытки у него не получились. А я, зафиксировав 95 кг и 97,5 кг, тоже пошёл на 102,5 кг. По жеребьёвке первым подходить к снаряду на равных весах должен был я. Когда судья-информатор назвал мою фамилию, в зале раздались аплодисменты. Кто-то крикнул:

          — Рудольф, догоняй его!

          Итак, у меня был последний подход к штанге. Мне на этот раз повезло — тяжёлый снаряд сначала был довольно легко взят на грудь, а потом не очень, правда, легко, но неотвратимо пополз вверх.

          — Есть!

          — Есть!

          — Есть! — как автоматы щёлкнули переключатели на судейских пультах, и ровным светом зажглись белые лампочки. Начало было очень хорошим, и я в отличном настроении стал готовиться к дальнейшей борьбе.

          Однако поединка с Алексеем Вороновым, к моему искреннему сожалению, не получилось. То ли он переоценил свои силы, то ли слишком устал, то ли на него подействовали мои чётко выполненные подходы, но парень из Донбасса так и не смог осилить начальный вес. Я видел, как, сгорбившись и сразу посерев, уходил он с помоста, уже зная, что борьба проиграна.

          Тогда, именно тогда в Прокопьевске я впервые в полную силу и ощутил, внутренне понял, что спорт иногда приносит людям не только великие радости, но и великие разочарования. Поражения, срывы, неудачи на нашем пути совершенно неизбежны — кто становится спортсменом, тот должен всё это знать и готовить к этому свои нервы. Иначе жизнь будет казаться иногда очень тяжёлой.

          Алексей Воронов показал себя в тот раз человеком, отлично подготовленным к любым испытаниям. Несмотря на явный провал, он продолжил выступать и установил два рекорда Кузбасса в рывке и толчке, значительно превзойдя здесь мои показатели. Я понял, что мне просто повезло, что этот человек должен был выиграть и, конечно, непременно выиграл бы у меня, не произойди с ним такой роковой случай.

          Что ж, после соревнования я сделал в своём дневнике две записи:

          1. Никогда не начинай работать на помосте с веса, в котором ты не уверен (много лет спустя я убедился, что это золотое правило не всегда помнят даже очень известные спортсмены).

          2. Никогда не сдавайся, даже если поражение уже налицо. Продолжай сражаться, борись за рекорды, борись с самим собой. Помни — ты не сборщик медалей, а спортсмен. И всегда оставайся им.

          Так я записал в своём дневнике. Это были уроки, которые я почерпнул при встрече с донецким шахтёром и спортсменом Алексеем Вороновым.

          Что касается моего дальнейшего участия в тех соревнованиях, то об этом долго рассказывать, разумеется, не стоит. Я построил свои подходы так, что в конце концов набрал рекордную для себя и Кузбасса сумму — 360 кг. Она равнялась, а может быть, даже чуть превышала требования первого разряда Единой всесоюзной спортивной классификации. Не скрою, всё это меня очень радовало. Главным образом радовало сознание того, что в своих тренировках, в своей работе со штангой я стою на правильном пути.

          Снова было радостное возвращение домой. У входа на шахту я увидел свой портрет, над которым были выведены слова: "Рудольф, от души поздравляем тебя с победой".

          От всего этого веяло чем-то очень домашним, очень родным.

          К тому времени я опять работал в механическом цехе — электриком по высоковольтным устройствам. Дела на производстве шли хорошо, я чувствовал себя здесь как в дружной, связанной большой любовью семье. Особенно неразлучными мы были с товарищами по бригаде — Кирсановым, Ловейко и Листуновым. Нас называли "вечным квартетом".

          Мы и в самом деле почти не расставались. А на работе уж и подавно сообща выполняли любое задание, отлично понимая и дополняя друг друга.

          Время бежало незаметно, события наплывали в нашу жизнь вроде бы медленно, но неотвратимо.

          На шахты пришло новшество: разработки угля начали вести открытым способом. Экскаваторы вгрызались в породу, погружали свои ковши на глубину в три-четыре метра, доставали уголь и ссыпали его прямо в поданные по железнодорожной ветке составы. Просто и великолепно.

          Новшество приобретало популярность. Ожидалось, что скоро такая система добычи станет массовой. Экскаваторам — и тем, что уже работали, и тем, что ожидались в качестве пополнения, — нужно было много электрической энергии. Поэтому перед нами была поставлена задача срочно подтянуть трёхкилометровую высоковольтную линию.

          Ставя эту задачу, начальник трассы словно невзначай сообщил, что точно такую же линию, только по другой стороне обвалов, тянет бригада шахты № 5.

          — Между прочим, — сказал начальник, — трасса должна быть готова через сутки. Экскаваторы стоят, а государству нужен уголь. Понятно?

          — Понятно! — сказал за всех нас Андрей Данилович Котченко. Потом он подошёл к телефону, вызвал главного механика шахты № 5 и, заливаясь неудержимым смехом, объявил:

          — Данила, говорят, ты высоковольтку собираешься тянуть? За нами поспеешь?

          В трубке что-то долго шипело.

          — Ну давай-давай. Сделаешь раньше меня — получишь пол-литра. А нет — тогда уж, прости, всё наоборот. Ну, до скорой встречи.

          Думал ли в самом деле Андрей Данилович, что мы сумеем обойти своих товарищей по труду? Вероятно, нет — на пятой шахте работала тоже крепкая, дружная и, главное, более молодая бригада. Но таким уж родился Андрей Данилович — весёлым заводилой, огневым, неукротимого темперамента человеком.

          Что ж, сказано — сделано. Мы получили все необходимые указания и материалы и приступили к делу. Во главе бригады, командуя нашими силами, шёл сам главный механик.

          Наш Андрей Данилович не боялся никакой работы: он засучил рукава и вместе с нами, обливаясь потом и пачкаясь в грязи, начал ставить на точки тяжёлые девятиметровые столбы.

          Вначале дело спорилось. Всего за несколько часов мы прошли полуторакилометровый участок и, по данным "разведки", обошли ребят с пятой шахты. Но постепенно силы нашей бригады стали иссякать. Я видел: мои товарищи еле держатся на ногах. Видел это и наш главный механик.

          Тогда-то у него и созрело "мудрое" решение: дать людям своеобразный допинг. Он быстро куда-то собрался и вскоре вернулся с хорошей закуской и тремя бутылками спиртного.

          — Давайте, ребята, подкрепляйтесь, — весело сказал он. — А потом уж мы славно закончим наше дельце.

          Однако водка, как известно, ещё никогда и никому не помогала. Наоборот, разомлевшие, захмелевшие парни вообще вышли из строя. А тут, как назло, прибежали посланные нами в разведку мальчишки и сообщили, что бригада пятой шахты вышла с нами на одну отметку.

          — Проиграли... Ай, проиграли... — сокрушался главный механик. — И это, когда осталось поставить каких-нибудь пять столбов...

          В нашей бригаде вместе со мной в тот день были мои товарищи Ловейко и Листунов.

          Как и я, они, конечно, даже не притронулись к спиртному во время обеда — у нас был нерушимый "сухой закон". Оценив обстановку и заразившись азартом соревнования с пятой шахтой, я сказал главному механику:

          — Разрешите, мы за два часа кончим работу втроём?

          — Смеёшься, Рудик?

          — Не смеюсь. Только два условия: не мешайте нам сейчас, а потом, перед соревнованиями, позвольте денёк-другой отдохнуть.

          — Дорогой мой, да если вы сделаете это, то я на всё согласен. Честное слово.

          — По рукам?

          — По рукам!

          Я собрал свою группу и поговорил с ребятами не только как с рабочими, но и как со спортсменами.

          — Мы взялись за трудное дело. Здесь надо бросить на весы всё — и силу, и смекалку.

          — Ясно, — гаркнули хлопцы.

          Мы быстро распределили работу, причём самую сложную — подъём столба с багром — я взял, конечно, на себя.

          Два первых столба мы поставили очень быстро — даже не верилось. С третьим пришлось возиться долго: он был собран из чистой сосны и оказался мокрым, скользким. Когда его установили, стало легче.

          Весть о том, что в нашей бригаде три человека ставят столбы с быстротой молнии, облетела весь городок. Главный механик пятой шахты, хотя его ребята отставали, прибежал к нам и стал смотреть на происходившее. Смотрел и всё повторял:

          — Вот молодцы-то!

          — Да ты иди к своим! — прогонял его Котченко.

          — Нет уж, посмотрю. Мои всё равно проиграют. А я посмотрю. Никогда не видел, чтобы так здорово работали...

          Установку столбов мы закончили точно в срок и раньше пятой шахты. Андрей Данилович подошёл к каждому из нас и крепко пожал руки.

          — Вот уж не думал, ребята... Честное слово, не думал и не верил... Вот оно что значит — спорт... В самом деле — великая вещь.

          С тех пор авторитет нашей тяжелоатлетической секции возрос ещё больше. Даже на всех важных производственных совещаниях о ней говорили с уважением. Таким образом, наш маленький трудовой подвиг явился прекрасной агитацией за спорт.

          И уж, конечно, самым горячим пропагандистом физической культуры стал сам Андрей Данилович. Он говорил молодым рабочим,:

          — Хочешь стать человеком — иди в секцию к Плюкфельдеру. Не пожалеешь.

          Но больше всего мы удивились, когда Котченко однажды сам пришёл к нам на тренировку.

          — Чемпиона из меня, конечно, не выйдет, но немножко покачать силу не повредит, верно ведь? — точно извиняясь, спрашивал он.

          — Конечно, Андрей Данилович. Милости просим. Это очень хорошее решение, — от души приветствовал его я.

          Ведь было ясно, что появление главного механика в секции придаст ей ещё больший авторитет.

          Я думал, что Андрей Данилович придёт разок-другой и бросит, но он стал регулярно заглядывать к нам. Я ещё лучше узнал и полюбил этого очень весёлого, жизнерадостного, по-настоящему любящего жизнь и людей человека. Конечно, серьёзной тренировкой он не увлекался, а работал, по его словам, "чтобы жир согнать".

          И это ему удалось: наш главный механик становился всё стройней, брюшко у него исчезло, под рубашкой рельефно проступили мускулы. Словом, всё шло отлично.

          И Котченко, убедившись в великой пользе физкультуры, стал заглядывать в наш зал при каждом удобном случае. Из-за этого в секции даже появился телефон: Андрей Данилович распорядился поставить аппарат, чтобы в случае необходимости телефонистки искали его не дома, а в зале.

          — Теперь спортзал — моя вторая квартира, — любил повторять он.

          Но однажды случилась беда. По просьбе Андрея Даниловича я дал ему второй ключ от спортзала, чтобы он мог в любое время зайти в него и позаниматься самостоятельно.

          И вот как-то раз, проверив утреннюю смену, Котченко заскочил в зал на полчасика. Времени особо много не было, и главный механик решил приступить к тренировке без разминки.

          В качестве первого упражнения он выбрал своё любимое: приседание со штангой на спине. Но, как на грех, перепутал диски: двадцатикилограммовые принял за пятнадцатикилограммовые.

          Котченко надел их, снял штангу со стоек (а на ней был непосильный для него вес — 160 кг) и присел. А встать не смог. И, конечно, сбросить со спины снаряд тоже не смог. Огромный вес буквально спрессовал его. Неизвестно, чем всё это кончилось бы, если в зал на крик Котченко (а кричал он в тот миг, по его же словам, страшно) не забежал бы проходивший мимо шахтёр. Он-то и помог нашему начальнику освободиться от груза.

          У нас в стране так уж повелось, что жизнь советского человека с каждым днём становится всё интереснее и радостнее. Кажется, ещё совсем недавно был заложен фундамент, и вот уже к очередному Дню шахтёра наша шахта — её рабочий коллектив — получила замечательный подарок: просторный и благоустроенный Дворец культуры.

          В нём имелся даже превосходный спортивный зал на втором этаже, но штангистов туда, как водится, не пустили. Нам вновь было отведено маленькое и очень неуютное помещение в подвале.

          А секция между тем всё росла — как по численности, так и по результатам. Ей нужна была уже серьёзная материальная база. И вот, тщательно обследовав Дворец, я предложил на рассмотрение проект: из трёх служебных комнат первого этажа, никем, по существу, не занятых, а также коридора оборудовать капитальный зал тяжёлой атлетики. Дней десять я сидел над проектом, сделал ряд чертежей и произвёл необходимые расчёты.

          Но, как это часто бывает, когда рождается что-то новое, хотя бы и не очень значительное, сразу находятся скептики. Так случилось и на сей раз.

          — От такой перестройки рухнет второй этаж, — твердили одни.

          — Провалится пол, — поддакивали им другие.

          — Да и вообще ничего не выйдет, — резюмировали третьи.

          Я отправился в городское управление архитектуры, раскопал проект Дворца и доказал, что стены между помещениями на первом этаже не являются несущими для спортзала на втором этаже — но противников моего проекта переделки от этого не убавилось. Казалось, выхода нет. И тут я вспомнил об одном любопытном знакомстве.

          Это произошло тогда, когда мы с Ловейко и Листуновым заканчивали прокладывать линию высоковольтной передачи и втроём обошли всю бригаду пятой шахты. Со стороны за нашей работой наблюдал тогда незнакомый мне человек в жёлтой кожаной тужурке. Я понял, что он занимает какое-то видное положение в городе, потому что, увидев его, и наш главный механик, и главный механик с пятой шахты подошли к нему и отрапортовали, как командиру.

          Человек этот оказался начальником нашего треста. Звали его Глебом Александровичем Быстровым. Когда был вкопан последний столб, он подозвал меня и сказал:

          — Хорошо работаете, ребята!

          — Спасибо за доброе слово, — ответил я за всех.

          — Нет, это вам надо сказать спасибо, — засмеялся он.

          Глеб Александрович подробно расспросил нас, где мы работаем, как справляемся со своими делами, как отдыхаем. А на прощанье сказал:

          — Вот что, Рудольф. Я хоть больше за футбол болею, но о твоих штангистах и о тебе тоже много хорошего слышал. А сейчас вживую увидел, как может пригодиться в нашем деле богатырская сила. Так что если тебе что-нибудь будет нужно, заходи.

          Вот о каком человеке и о каком разговоре я вспомнил в трудную минуту. Немного, конечно, поколебался: стоит ли идти? Ведь просить, даже не за себя, всегда неприятно.

          Но ведь тут на карту были поставлены общие интересы, судьба целой секции, её дальнейшая жизнь. И я собрался с духом.

          Бывают такие люди: заберутся в начальственный кабинет и страх как боятся, что к ним пробьётся какой-нибудь неугодный посетитель. Глеб же Александрович был руководителем совсем иного типа. Он (об этом все знали) строго наказывал своей секретарше:

          — Кто бы ни приходил — докладывайте. А если у меня никого нет, то пусть сразу и заходят.

          Меня приняли сразу. Глеб Александрович встал из-за своего стола и, как приветливый хозяин, пошёл мне навстречу, протягивая руку:

          — Ну выкладывай, чемпион, с чем пришёл?

          Я обстоятельно изложил свою просьбу.

          — Что ж, ты, пожалуй, дело предлагаешь, — сказал начальник треста после некоторого раздумья. — Пора уже людям начинать жить по-хорошему, с размахом. Когда это, конечно, позволяют возможности.

          Он дал соответствующие распоряжения, и уж буквально через день началась разборка стен в комнатах первого этажа. Мы, спортсмены, самым активным образом помогали строителям и очень часто сами становились строителями.

          Прошёл всего месяц, и новый тяжелоатлетический зал — первый в Киселёвске, а может быть, и во всём Кузбассе — вступил в строй. Стояли, словно солдаты на смотру, вытянувшиеся в строгую линию пять идеально отструганных помостов, отливали никелем новенькие штанги, сверкали зеркала, радовали глаз наборы гантелей, резиновых жгутов, гирь, эспандеров...

          Здесь, в этом зале, начала свою вторую жизнь секция тяжёлой атлетики киселёвской шахты "4-6". Здесь родилась её слава, которая потом, несколько лет спустя, перешагнула границы нашего городка, границы Кузбасса и стала достоянием всей страны. О нашей секции стали писать в газетах и журналах, ей посвящали радиопередачи, в наш город приезжали учиться опытные руководители и тренеры.

          Почему? В чём были истоки такой необычайной популярности? Мне думается, в том, что наш опыт, наша действительность доказала: всякие разговоры о том, что исключительные результаты современного спорта рождаются в исключительных условиях, — чепуха. Мы сами шаг за шагом прошли школу поднятия тяжестей от азбуки до высшей математики. Мы сами с помощью парткома, шахткома и комитета комсомола создали свою материальную базу. Мы доказали на деле, что каждый трудовой коллектив может создать у себя крепкую, жизнедеятельную, неуклонно набирающую силу спортивную секцию. Да, может! Стоит только по-настоящему захотеть этого!

          А коллектив наш и в самом деле, выражаясь по-шахтёрски, выдавал на-гора продукцию высшего качества. В нём мужали и крепли человеческие и спортивные характеры.

          Как тут не вспомнить хотя бы нескольких людей, как не проследить их рост, их интересные судьбы, в которых спорт сыграл отнюдь не последнюю роль?

          Помню, например, как впервые пришёл к нам в зал грузчик Анатолий Коржов. В руках у него была папироска, а стоило подойти поближе, как в лицо ударил крепкий винный запах. Потом, уже много времени спустя, Толя признался, что выпил тогда больше для храбрости.

          Но мы, конечно, никого никогда не прогоняли, и Коржов стал равноправным членом нашего коллектива. Как и всякий другой посвящавшийся в ранг спортсмена, он дал крепкое слово не курить и не пить. Это было законом. И это сразу же меняло людей, приходивших в секцию.

          Мы много беседовали с Толей о жизни — и я, и другие товарищи. Под нашим общим влиянием, даже, можно сказать, нажимом, парень понял, что шесть классов — это не образование для современного человека, и пошёл учиться.

          — Боюсь только, силы воли не хватит, — признался он как-то мне.

          — Спорт поможет тебе выработать волю, ты ещё других будешь увлекать за собой, — ответил я тогда.

          И мои слова оправдались. Анатолий становился всё собраннее, всё решительнее. В вечерней школе молодёжи, где он учился, его портрет вывесили на Доске почёта.

          Хорошо шли дела у Коржова и в спорте. Он стал у нас одним из самых техничных спортсменов, у которого было чему поучиться. За четыре года тренировок Толя прошёл путь от робкого, неуверенного в себе паренька до сильного перворазрядника.

          В 1956 году мы проводили нашего товарища в ряды Советской Армии. А через год на моё имя из воинской части пришло письмо. Писал командир подразделения, в котором теперь служил бывший шахтёр.

          "Дорогие товарищи, — сообщалось в письме, — ваш друг по шахтёрскому труду и по спорту является отличником боевой и политической подготовки. Он демонстрирует высокую дисциплину, огромное упорство в достижении цели и трудолюбие. И говорит, что все эти качества приобрёл в секции тяжёлой атлетики киселёвской шахты "4-6". Поэтому от имени командования и от себя лично выражаю вам, товарищи, сердечную благодарность за воспитание хорошего воина-патриота."

          В письме было ещё много тёплых и трогательных слов. Между прочим, в нём сообщалось, что рядовой Анатолий Коржов стал чемпионом своего военного округа по поднятию тяжестей. Конечно, это письмо мы поместили в нашем зале на самое видное место. Рядом с грамотами, которые мы получали за победы в соревнованиях. И, конечно же, оно повлияло на многих ребят, которые начинали свой путь в секции так, как когда-то начинал его Анатолий.

          Нам часто писал и сам Коржов. Он делился радостями и трудностями солдатской службы, спортивными успехами. "Первый разряд держу прочно, а вот мастерский рубеж не перешагну, видно, никогда", — сознался он однажды в своих сомнениях.

          Я отвечал ему регулярно и каждый раз пытался убедить, что у парня всё ещё впереди.

          "Если мы с тобой встретимся, — обещал я ему, — то ещё наверняка шагнём вперёд. Наверняка."

          Я привожу выдержки из нашей переписки, ибо она во многом объясняет, что значила наша секция для людей и что делали люди для неё. Когда Анатолий получил письмо, в котором выражалось сомнение насчёт его возвращения в Киселёвск, то он даже обиделся. Вот ещё одна выдержка из его письма. Привожу её в надежде, что мой давнишний друг не обидится.

          "Дорогой Рудольф, — сообщал Коржов, — ты сомневаешься, вернусь ли я в Киселёвск. Да, я сейчас служу в большом промышленном центре, где дома выше, людей и шуму больше. Но наш милый город я не забуду никогда, потому что именно в нём я узнал радость труда, радость настоящей мужской дружбы, радость творчества. Я вернусь обязательно, и мы с тобой ещё постучим штангой о помост".

          Он действительно вернулся, и мы ещё долго, до самого моего отъезда, работали вместе. В 1959 году Толя Коржов осуществил свою давнишнюю мечту: стал мастером спорта.

          Но, пожалуй, больше всего меня радовала и радует судьба Виталия Бедарева. Этого могучего, атлетического сложения парня с лицом доброго мальчугана я встретил в вагонном парке нашей шахты лет десять тому назад. Я попытался с ним заговорить, но он только покачал головой и развёл руками.

          — Наш Виталий немой, — с горечью пояснил кто-то.

          Меня это известие глубоко тронуло. Вероятно, потому, что я знаю цену беде и очень тяжело переношу чужое горе. Мне очень захотелось, чтобы Виталий не чувствовал себя чужим, оторванным от всех нас. Чтобы он жил так же полнокровно, как все мы.

          Однажды я зашёл перед тренировкой к нему домой. Виталий лежал на диване у открытого окна и смотрел на улицу, которую мальчишки превратили на время в футбольное поле.

          — Слушай, — сказал я ему, — не хочешь ли заняться штангой?

          — А удобно ли это? — написал он свой вопрос на клочке бумаги.

          — Вот чудак! Почему же неудобно? Давай-ка одевайся.

          К этому могу лишь добавить, что слесарь-наладчик вагонного парка шахты "4-6" Виталий Бедарев стал третьим мастером спорта, выращенным в нашей секции. Он трижды завоёвывал звание чемпиона области, дважды выходил победителем на состязаниях лучших штангистов Сибири и Дальнего Востока. Сейчас у него уже есть свои ученики, которым он передаёт сложное и красивое искусство покорения металла.

          А мастер спорта Георгий Матвейчук — забойщик и балагур, — он ведь тоже пришёл в нашу секцию новичком и в ней проделал весь трудный путь. Да разве всех перечислишь — и мастеров, и десятки перворазрядников, которых дала советскому спорту наша шахта? Наша, киселёвская! Наша — всем сердцем любимая...

          В 1951-1952 годах я не участвовал в особо крупных соревнованиях, да и вообще старался больше тренироваться, чем выступать. Почему? Даже не могу точно ответить на этот вопрос. По-видимому, я инстинктивно берёг нервную энергию для уже недалёкого будущего. Для великой битвы на помосте.

          Мечтал ли я в те годы о чём-то большом? Думал ли о громких победах? Да, и мечтал, и думал. Моими кумирами в то время были феноменальный советский атлет Трофим Ломакин и непобедимый гаваец Томми Коно. Где только было можно, я доставал о них литературу, с жадностью читал журналистские отчёты, вырезал из журналов и газет фотографии и увешивал ими стены нашего спортивного зала и своей комнаты. Я думал как о самом счастливом о том дне, когда смогу хотя бы просто увидеть одного из этих силачей. Сразиться с ними пока нечего было и думать. Они жали в те годы по сто тридцать — сто сорок килограммов, а я едва перевалил за сто. И всё-таки... Всё-таки мечты не оставляли меня ни на минуту.

          Неожиданно 10 ноября 1953 года я получил письмо, в котором сообщалось, что меня вызывают на тренировочный сбор тяжелоатлетов перед чемпионатом Российской Федерации. Маленькая, с синенькой каёмкой бумага, заполненная торопливой машинописью. Как она взволновала меня! До сих пор — а пролетело уже двенадцать лет — помню её текст от строчки до строчки, помню, что подписал её и сейчас успешно работающий в Росспортсоюзе Лев Максимович Левитан. Да и как было не запомнить этот документ: меня, рядового шахтёра и рядового спортсмена, вызывали на сбор сильнейших штангистов республики? Значит, где-то меня уже знали, где-то считались со мной и надеялись, что из меня что-то выйдет.

          Предстоявшему сбору и особенно следовавшим за ним соревнованиям я придавал исключительное значение. "Вот, — говорил я себе, — наступает великий и строгий экзамен, на котором я проверю свои возможности."

          Чемпионат республики проходил в 1953 году в Свердловске. Я впервые попал в эту уральскую столицу и смотрел на незнакомый, большой, трудолюбивый город с восхищением. Он мне сразу понравился. И нравится до сих пор.

          Соревнования начались, как обычно, с парада. Мы все прошли строем по украшенной плакатами и транспарантами сцене. Потом главный судья соревнований вызвал к подъёму флага чемпионов прошлого года. Я стоял и думал: кому из них удастся сохранить своё звание, а кто уступит его более молодым или, наоборот, более опытным?

          Свои шансы я расценивал тогда не очень высоко и думал лишь о том, чтобы удачно использовать все девять подходов. "Медали пока не для меня", — сказал я самому себе, выходя на помост.

          Но уже после жима выяснилось, что в средней весовой категории имеются, по существу, лишь два претендента на победу: астраханец Пётр Безъязычный и я. Остальные участники заметно отстали. Таким образом, совершенно неожиданно для себя и уж, конечно, для других я оказался в центре внимания.

          В жиме астраханец сработал очень хорошо и опередил меня на пять килограммов.

          После рывка мы сравнялись, и это сразу же придало мне необычайную смелость, тем более что терять мне, как говорится, было нечего. Я попросил четвёртый подход для установления нового республиканского рекорда.

          Подойдя к штанге, я уже давно заученным движением прокрутил гриф, оставляя на нём белые пятна магнезии. А потом всё произошло мгновенно, и я даже сам был поражён, с какой лёгкостью взлетел вверх снаряд. Загремели аплодисменты. В глаза ударил непривычный всплеск "блица" — кто-то из фотокорреспондентов отважился потратить на незнакомого атлета несколько сантиметров плёнки. Увы, напрасно. И вот почему.

          По существующим правилам после установления рекорда и штанга, и спортсмен должны быть подвергнуты контрольному взвешиванию. Что касается штанги, то она ни похудела, ни потолстела — стрелка остановилась точно против отметки 117,5 кг. Хуже обстояло дело со мной. Оказывается, я весил уже на 700 граммов больше, чем это допускают границы среднего веса. То ли пообедал слишком плотно, то ли воды выпил больше, чем нужно — точно утверждать не могу. Но рекорд, конечно, не был засчитан.

          Моё неожиданное потяжеление сыграло в тот день со мной злую шутку ещё раз. После неудачной попытки свалить республиканский рекорд мы с Петром Безъязычным продолжили борьбу. Оба начали толчок со 130 кг, и оба, не рискуя, остановились на 145 кг, удачно использовав все три подхода. Таким образом, каждый набрал и одинаковую сумму — 360 кг. Но Пётр Безъязычный имел собственный вес, увы, на семьдесят пять граммов меньше. И право подняться на высшую ступень пьедестала почёта, естественно, было предоставлено ему.

          Вернувшись в гостиницу, я достал свой дневник и записал: "На каждом соревновании нужно самым строгим образом следить за собственным весом. Без такого контроля тебя будут бить всегда".

          На соревнованиях выступать радостно. Радостно одерживать победы. Но радостней всего, друзья, после удачи возвращаться в родной город. На шахте мне устроили нечто вроде приёма. Директор пригласил в свой кабинет начальников участков и смен, представителей парткома, комсомольского комитета, профкома и, конечно, моих товарищей рабочих.

          — Ну, Рудольф, расскажи нам, как ты чуть чемпионом России не стал, — открыл встречу начальник, и все дружно захлопали в ладоши.

          Я, как мог живо, описал свердловские баталии. Меня слушали внимательно, задавали много вопросов. Потом мне от имени коллектива преподнесли нашу шахтёрскую лампочку, но только к ней была прибита алюминиевая табличка с напутственными тёплыми словами: "Пусть эта лампочка всегда освещает тебе путь вперёд — к спортивным победам и спортивной славе". Эту лампочку я поставил у себя в комнате на самое видное место.

          Но если я и думал о спортивной славе, то навстречу ей никогда не спешил. Я уже очень хорошо понял, что спешка тут ни к чему хорошему не приведёт. Нужен огромный труд, медленное и упорное накапливание сил и средств для решительного штурма. Я не случайно употребляю здесь слова из военного лексикона: тактика спортивной борьбы очень часто схожа с военной тактикой — в нашем деле тоже очень важно досконально знать свои силы и силы соперника, исподволь накапливать резервы, уметь ввести их в бой в нужный момент.

          10 октября 1954 года в помещении нашего центрального клуба проходило собрание городского спортивного актива Киселёвска. На нём остро стоял вопрос о дальнейшем развитии массовой физкультуры, о борьбе за высокие показатели. На трибуну один за другим поднимались мои товарищи по шахтёрскому труду — футболисты, легкоатлеты, стрелки, велосипедисты — и брали на себя различные обязательства.

          Поднялся на трибуну и я. Поднялся и сказал;

          — Дорогие товарищи! Обязуюсь перед вами, что в ближайшее время, — может быть, уже в следующем году, — я выполню норму мастера спорта СССР.

          При этих словах все присутствующие встали и дружно закричали: "Ура!" Ведь тогда в нашем городе не было ещё ни одного мастера спорта, и эти мои слова прозвучали как далёкая и, может быть, несбыточная мечта.

          Слушая, как приветствуют меня шахтёры, как ликуют они при одной мысли, что у нас будет свой мастер спорта, я понял, какую большую ответственность взял на себя.

          Дома я поделился своими волнениями. Брат Володя сказал:

          — Хвастун!

          Мама поддержала:

          — Он всегда был такой!

          А я сидел и молчал. И думал: только бы и в самом деле не прослыть хвастуном...

Сила всегда пригодится
Встреча с Алексеем Вахониным
Испытываю самого себя
Волгоград — счастливый город

          Сколько я ни читал спортивной литературы, нигде, к сожалению, не встретил хорошего, тёплого слова о жене большого спортсмена — такого тёплого, какого они, наши подруги, на самом деле заслуживают. Сколько волнений, тревог, самых различных дум и забот выпадает на их долю — не перечтёшь. Сколько заботы, тепла, сердечной поддержки встречаем мы с их стороны в трудные минуты... Какими умелыми докторами и поварами умеют они быть! Нет, право же, будь я журналистом или поэтом — обязательно написал бы что-нибудь доброе, лирическое и очень проникновенное о спутнице чемпионов. О хорошей, верной спутнице, разумеется. К счастью, у нас таких большинство.

          С Валей мы жили, как говорится, душа в душу. Она постоянно интересовалась не только моими производственными делами, но и спортивными успехами: часто приходила на тренировки, наизусть выучила мои лучшие достижения и нормы нагрузки. Поэтому, когда я немного недобирал по числу поднятых килограммов, она не на шутку тревожилась:

          — Ты что, плохо себя чувствуешь?

          Мне приходилось посвящать её в тайны методики, объяснять теорию активного отдыха и прочие тонкости нашего дела. Думаю, что сегодня она знает всё это не хуже меня.

          Но предметом особой заботы жены являлась, конечно, организация питания. Материально мы ни в чём не нуждались, зарабатывали очень хорошо, но Валя всегда думала о правильном рационе, узнавала самые разнообразные сведения о свойствах продуктов и заполняла стол самым, по её мнению, полезным.

          Однажды она где-то вычитала, что козье молоко намного питательнее коровьего. У неё тут же созрело решение, которое она в категорической форме и высказала в один из воскресных дней.

          — Рудольф, сегодня мы с тобой пойдём покупать козу.

          — Да ты что, Валя, зачем нам коза? Мы ведь шахтёры, а не колхозники, — попробовал я сопротивляться, поскольку терпеть не мог так называемого домашнего хозяйства.

          Но Валя с практичностью женщины продолжала настаивать на своём. И мне пришлось сдаться.

          После завтрака мы тронулись в путь. Стоял удивительно хороший день сибирской зимы — термометр показывал минус двадцать градусов, но было тихо, безветренно, и мороз почти не ощущался. Над головой простиралось чистое, отливавшее голубизной небо, ярко светило солнце, снег, укутавший городок, сверкал и искрился, бил в глаза тысячами маленьких молний. В такую погоду даже у самого бесчувственного человека кровь начинает двигаться быстрее, появляются необыкновенные бодрость и радость.

          Мы в отличном настроении подошли к базару и пошли по его окраине. Здесь весёлые, разбитные, чуть подвыпившие мужички продавали сено. Оно было уложено на возки и сани, щекотало ноздри своим всегда приятным запахом.

          — Валь, — сказал я, улыбаясь, — если у нас будет коза, то придётся покупать ей корм.

          — Вполне логично, — согласилась жена.

          — Так чего же ждать? Давай начнём прямо здесь и сейчас.

          И я приступил к торговым переговорам, деловито переходя от одного продавца к другому.

          Я, как отмечалось, долгое время жил в деревне и немного знал про маленькие торговые хитрости. Знал и по рассказам сибирских старожилов, что продавцы сена любят взбить его по бокам воза, создавая видимость большого объёма и оставляя внутри значительные пространства свободного места. Знал также, что каждый, начиная торг, в душе уже готов уступить. Поэтому, спросив цену у одного из понравившихся мне парней, я смело предложил:

          — Хочешь любую половину?

          — Поди посмеши другого.

          — Серьёзно говорю. Ведь твоей цены никто тебе не даст. Так и уедешь ни с чем.

          — Ну и уеду.

          Мы лукаво смотрели друг на друга. Вообще-то, торговаться я не люблю, выгадывать несколько рублей не имело особого смысла, но молодой колхозник, стоявший против меня, так задорно подмигнул, что я вдруг загорелся, как на соревновании. Я почувствовал: он знает, что я назначил истинную цену, но хочет увидеть, сумею ли я её отстоять.

          — Да у тебя весь возок на вес пера, — сказал я, распаляясь, — а ты всё упорствуешь...

          — Лёгкий, говоришь, возок? — поднял брови продавец. — А ты подними его да унеси. Я тебе его тогда даром отдам.

          — Отдашь?

          — Отдам!

          — Рудольф, да что вы сцепились? — потянула меня за рукав Валя. — Пойдём.

          Но в моей душе уже вспыхнули огоньки озорства, и я протянул парню ладонь:

          — Значит, по рукам?

          — А если не поднимешь?

          — Тогда я к твоей цене ещё половину добавлю.

          — По рукам!

          Не успели мы заключить договор, как вокруг образовалась такая толпа — не проберёшься. Да ещё подходили и подбегали всё новые и новые зрители. Со всех сторон летели советы, предложения, даже указания. Смешно вспомнить, честное слово!

          Итак, спор продолжался. От возка отпрягли лошадь. Я по-хозяйски отвёл оглобли, чтобы они не мешали. Потом проделал на виду у всех несколько гимнастических упражнений: разминка всегда нужна. И лишь когда пошёл пот по лицу, приступил к делу. "Теперь, — думал я, — мышцы не порву. Разогрелся как следует."

          Я оглядел воз спереди. Попросил людей немного отодвинуться, чтобы не мешали. Потом взял возок за полозья саней, приподнял и как бы посадил его на хвост. Возок со стороны казался теперь вставшим на дыбы. Тем самым я определил центр тяжести возка и осмотрел, нет ли в его дне торчащих гвоздей или болтов — долго ли повредить спину?

          Когда я шагнул под сани, Валя в ужасе крикнула:

          — Рудольф, последний раз говорю — не смей...

          Но кругом стоял такой гул, что отступать было уже поздно. Да и незачем.

          Не буду здесь подробно описывать технологию моего подхода к возку. Сообщу лишь, что я рассчитал всё так, что его тяжесть равномерно распределилась по основным группам мышц. Я тихо вздёрнул воз и, как было обусловлено, пронёс его ровно пятнадцать шагов. Потом так же осторожно и последовательно опустил на землю, не растеряв ни одного килограмма пахучего сена.

          Как только я вылез из-под саней, зрители, среди которых было много шахтёров, бросились ко мне и стали подбрасывать в воздух. Кругом то и дело раздавалось:

          — Ну и ну!

          — Вот это доказал!

          — Молодец!

          Некоторые, наиболее ретивые, подступили к хозяину возка и стали требовать:

          — Ставь товарищу водку. Чего ждёшь? Разве ещё доведётся увидеть такое?

          Но я попросил всех удалиться, сказав, что у нас свой уговор и вмешиваться не надо.

          Прошло, однако, ещё очень много времени, пока мы смогли возобновить разговор. Мой незнакомый спорщик долго смотрел на меня, ощупывал и повторил, право же, десяток раз:

          — Смотри-ка, с виду щупленький, а такая силища... Откуда она у вас?

          — Спортом, брат, много занимаюсь.

          — Значит, верно говорят, хорошее это дело?

          — Очень хорошее. — А как зовут-то вас? Обязательно запишу и буду всем рассказывать об этом замечательном споре.

          Потом он стал выяснять:

          — Куда прикажете доставить сено?

          — А не жалко? — спросил его я.

          — Сибиряк, если проиграет, ничего не жалеет. Доставлю с удовольствием. Об этом даже не думайте.

          И в самом деле, когда мы пришли домой, то увидели, что во дворе под навесом уже аккуратно уложено сено.

          Коль скоро я начал освещать эту молочную эпопею, то закончу её. В тот же день мы купили и козу — крупную, красивую, с такими ветвистыми рогами,⁵ что все на неё заглядывались. Но прожила она у нас недолго. Мать привязала её весной за рога у железнодорожной ветки. Как только появился очередной поезд, наша "молочная фабрика" испугалась и так рванула, что рога остались на верёвке, а их владетельница убежала и пропадала три дня. Разыскать мы её разыскали, но без рогов она потеряла свою прелесть, и мы её подарили, — правда, уж не помню, кому. На этом история с собственной козой закончилась. Но козье молоко я и в самом деле полюбил.

          Жизнь шла своим чередом, и постепенно, без особых наших усилий, вырабатывались какие-то привычки, даже своеобразные, если угодно, традиции. Одной из таких традиций стали "плюкфельдеровские воскресники", как их в шутку называли мои товарищи.

          С чего всё началось? Каждый выходной день в любое время года я выходил во двор нашего дома и выполнял усиленную зарядку. Включал в неё и бросание гирь, и упражнения со штангой. Проходившие мимо старушки, все в чёрном, горестно вздыхали:

          — Господи, и за какие это грехи ты себя так изнуряешь?

          Но постепенно на мои "чудачества" стали обращать внимание не только богомольные бабушки. Подходили ребята, останавливались женатые шахтёры. Вначале они просто смотрели, потом потихоньку начали присоединяться. По одному, робко спрашивая:

          — Можно?

          А потом никто уже не задавал вопросов. Во двор стали выходить все, кто пожелает. С воскресного утра и часто до полудня наш двор превращался в тяжелоатлетическую площадку, где люди поднимали гири, возились со штангой, пробовали свою силу и ловкость. Много парней и взрослых шахтёров, начав с этих безобидных игр, потом навсегда сдружились со спортом.

          Я уже писал, что в 1954 году наотрез отказался от участия в крупных соревнованиях. Очень много внимания и труда я уделял тогда перестройке своей техники. Ради того, чтобы увидеть плоды этой работы, проверить себя, посмотреть что к чему, я поехал на сбор штангистов Сибири и Дальнего Востока. Здесь я увидел своего старого знакомого мастера спорта в легчайшем весе Ивана Васильевича Жукова. Он работал в городе Гурьевск и там же создал неплохой для наших мест спортивный коллектив.

          Иван Васильевич уже не раз видел меня на соревнованиях и теперь, понаблюдав за моими тренировками, произнёс:

          — Ну, Рудольф, ты здорово подтянулся в плане техники. Стал собраннее, резче, активней. Молодец!

          Эти слова значили для меня очень много. Я понимал, что это не комплимент, а заключение большого специалиста, который искренне сказал мне то, что думает.

          — Ну а у вас как дела? — спросил я. — Есть ли новые ученики?

          — Да есть один, — сообщил Жуков тоном, оттенки которого совершенно нельзя было различить. — Посмотришь со стороны — вроде бы талант. Но много есть у него и такого, что... Одним словом, не знаю, что с ним и делать.

          — Что же это за птица такая? — засмеялся я.

          — Птица интересная. Необычная. Да пойдём, я вас сейчас познакомлю...

          Через несколько минут я был уже в тренировочном зале, где в то время занимались атлеты двух первых весовых категорий. Жуков позвал:

          — Алексей!

          И к нам развалистой походкой подошёл маленький угрюмый крепыш.⁶ Достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что сложён Алексей очень своеобразно. В нём совершенно не чувствовалось гибкости и мягкости линий, мышцы казались наглухо закрепощёнными.

          — Дубовый какой-то, верно? — спросил у меня потом, когда мы остались одни, Иван Васильевич.

          И я подумал, что это сравнение действительно очень меткое. Но в тот день маленький атлет всё-таки сразу поразил меня. Он весил каких-нибудь пятьдесят пять килограммов, а на моих глазах чисто, без всякого видимого напряжения, выжал восемьдесят — почти под мастера спорта. И, казалось, мог выжать гораздо больше.

          — Здорово! — восхищённо воскликнул я.

          — В самом деле? — спросил Алексей, и я понял, что похвала ему понравилась.

          — Конечно, здорово! — повторил я.

          — Ну, давай лапу!

          Так произошло моё знакомство с Алексеем Вахониным, человеком, чьё имя теперь знает весь тяжелоатлетический мир. Судьба, как оказалось, свела нас надолго, и я ещё, конечно, расскажу, как мы с ним вместе, ошибаясь и подыскивая правильные пути, шли к заветной цели. А тогда мы просто пожали друг другу руки и расстались.

          В конце шестой главы я написал, что после памятной встречи с Тимофеем Буниным моя карьера борца прервалась окончательно и навсегда. Однако, просматривая свои дневниковые записи, я убедился, что это не так. Ещё один раз в жизни — осенью 1954 года — мне пришлось снова выйти на ковёр. И вот при каких обстоятельствах.

          На тренировочном сборе в Новокузнецке, о котором уже шла речь, не разогревшись как следует перед очередным занятием, я на весе 150 кг порвал пах.

          Травма эта не из приятных, Приехав домой, я вынужден был чуть ли не полмесяца находиться на бюллетене.

          Прошло ещё несколько дней, и ко мне домой пришёл физкультурный инструктор нашего коллектива.

          — Рудольф, выступи за нашу команду по классической борьбе, — попросил он. — Если ты согласишься, то шахта получит переходящий приз.

          — Но я ведь ещё не оправился от травмы...

          — Рудольф, уверяю тебя, как только другие хлопцы узнают, что ты записался выступать, они откажутся от схваток. И тебе нужно будет только соблюсти формальность: выйти на ковёр и разрешить поднять себе руку.

          Я, конечно, понимал, что это не что иное, как авантюра, но желание принести своей команде пользу, выступить за родную шахту пересилило.

          — Согласен, будь что будет.

          Сначала, как это ни странно, всё действительно пошло так, как и предсказал наш инструктор. Узнав, что я буду выступать в полутяжёлой весовой категории, все участники этого же разряда под тем или иным предлогом отказались от схваток. Случись это в день соревнований — всё было бы нормально. Но до чемпионата ещё оставалось время.

          И всё это время наши соперники — главным образом инструкторы физкультуры с других шахт — не дремали. Разными правдами и неправдами они узнали о моей травме, о том, что я был на бюллетене, и, разумеется, всё это довели до сведения своих подопечных с соответствующими комментариями. Некоторые просто говорили:

          — Они берут нас на пушку. Плюк (так меня всегда называли в Киселёвске) на самом деле не будет бороться, если у него появится хоть один соперник.

          После такой пропагандистской работы к началу соревнований из семнадцати беглецов семь вернулись в полутяжёлую весовую категорию. Семь противников, каждый из которых желал победы своей шахте так же откровенно, как я — своей.

          Что было делать? Отступить? Теперь, когда повсюду говорили, что я записался в число участников только ради "военной хитрости", отступать было уже стыдно.

          На парад я не вышел (это ещё больше подогрело страсти), а лишь сидел в первом ряду и внимательно рассматривал своих соперников. Многих я, конечно, прекрасно знал. Среди них особенно выделялся мой ученик, забойщик с шахты "Вахрамеево" Николай Кустов.

          Это был сильный спортсмен: он уже вплотную приближался к первому разряду по штанге и два или три раза выступал на областных состязаниях по классической борьбе.

          "Крепкий орешек, — подумал я, — с ним мне, пожалуй, сейчас не сладить."

          Соревнования проходили очень напряжённо. Ведь шахты всегда, уважая друг друга, непримиримо соперничают во всём — в добыче угля, в художественной самодеятельности, в размахе юбилеев и, конечно, в спорте.

          Поначалу у меня всё шло хорошо: с шестерыми противниками я расправился, положив их на лопатки. Но эти победы достались мне очень дорого — снова, и довольно сильно, разболелась нога. Пришлось срочно перевязывать её эластичным бинтом. Ночью я долго не мог уснуть от боли. От боли и от сознания того, что перед завтрашним соперником я почти беспомощен.

          Сейчас, вспоминая всё происшедшее с позиции спокойного аналитика, я, конечно же, прихожу к выводу, что не имел никакого права — ни перед собой, ни перед товарищами — выступать, подвергать опасности своё здоровье, своё будущее. Но... порывы молодости неисповедимы. К тому же мне так искренне, так жадно хотелось, чтобы главный приз по борьбе остался за нашей шахтой...

          Конечно, не меньше жаждал победы и мой соперник. И я ничуть не осуждаю его за то, что с первой же минуты он стал терзать и швырять меня, что было мочи, надеясь использовать своё временное преимущество в силе, надеясь сломить меня болью и заставить капитулировать.

          Я боролся и чувствовал, как из глаз безостановочно текут слёзы. Не знаю, чем закончилось бы наше сражение, но на двенадцатой минуте мне удалось, имитируя падение, завлечь Николая в партер и поймать на ключ... Прилагая последние усилия, буквально рыдая от боли, я довернул его на лопатки. Но с ковра идти сам уже не мог — товарищи подхватили меня под руки и буквально унесли в раздевалку.

          Что можно сообщить теперь об этой истории? Конечно, в целом это была победа, добытая слишком высокой ценой, глупая и неоправданная с моей стороны схватка. Но вместе с тем я часто потом вспоминал о ней с благодарностью. Она явилась великолепной школой волевой закалки для выступлений на большом помосте. Ведь в битвах за большие спортивные высоты очень часто приходится не жалеть себя, забывать про боль, про усталость, про всё на свете. Готовиться к этому нужно исподволь. И в данном смысле я ни одной минуты не жалею о своём действительно последнем выступлении на борцовском ковре.

          Последнем потому, что штанга и в самом деле стала моей страстью. Моей радостью. Вторым делом моей жизни.

          Спорт я любил и люблю не только за то, что он сохраняет здоровье и бодрость, увеличивает силу, приносит радость победы или горячую жажду реванша. Я люблю спорт ещё и потому, что он открывает перед каждым из нас широчайшие горизонты, знакомит с десятками и сотнями интересных людей, различных характеров. Иными словами, он учит жизни в самом широком смысле этого слова.

          Из людей, с которыми меня свёл спорт, неизгладимое впечатление оставил маркшейдер с шахты имени Вахрушева Василий Лунёв.

          Он занимался у меня в секции года два-три, я знал его отлично, — потому что он был очень красивым, заметным, всегда бросавшимся в глаза юношей. Но близко мы познакомились с ним только на областном первенстве общества "Шахтёр". И вот почему. Ещё в Киселёвске, на прикидке, Василий показал результаты, вплотную приближавшиеся к первому разряду, и мы твёрдо рассчитывали, что в своей весовой категории он займёт первое место. Но на соревновании он совершенно скис, недобирая в каждом движении по десять-пятнадцать килограммов.

          — В чём дело? — недоумевали ребята.

          Мы все встревожились и вызвали врача. Но Василий не допустил его к себе, сказав печально:

          — Вы мне ничем не поможете...

          Я от всей души хотел ему помочь, понимал, что его что-то гложет. Именно это "что-то" и отняло у Василия первое место и десятки килограммов. Это было ещё одним подтверждение старой спортивной истины "Плохое настроение — плохой результат".

          В тот вечер мы долго гуляли с Лунёвым по парку. И только тогда я увидел душу Василия: широкую, открытую для людей, для большой и чистой любви. Василий был влюблён в свою жену, такую же, как и он, красавицу. Но кто-то стал клеветать на неё, распускать слухи о какой-то её мнимой неверности, и эти грязные сплетни разрывали юноше сердце.

          Я постарался успокоить его, как мог. А когда мы вернулись домой, всё постепенно встало на свои места, и жизнь этой дружной, так подходившей друг к другу пары — жизнь, чуть не изуродованная сплетней, — постепенно наладилась.

          Однако имя Василия Лунёва я вспомнил отнюдь не только из-за той истории. Это был человек удивительных и разнообразных талантов. Право, такое сочетание душевных и природных богатств только и встретишь, что у русского человека. Прежде всего, он имел чудесный голос. На концерты самодеятельности с его участием люди шли за пять и десять километров. И попасть на них в Киселёвске было так же трудно, как в Москве на спектакли "Ла Скала". Ей-богу, я не преувеличиваю.

          Но, пожалуй, ещё значительнее вокального был у этого человека талант художественный. Вылепленная им женская фигурка — в полупрофиль, с высоко поднятыми руками — была признана одной из лучших на общесибирской художественной выставке, где экспонировались работы многих профессионалов. Картины, принадлежащие его кисти, заняли первое место на всесоюзном конкурсе и были отмечены вторым призом в Варшаве, где проходил фестиваль работ художников-шахтёров стран социалистического лагеря.

          В нашей команде Василий пользовался большим уважением и авторитетом. Просто приятно было смотреть на него — конечно, когда у него было хорошее настроение (оно, увы, менялось очень часто). Бывало, этот парень приходил в зал и начинал петь. Да так, что все слушали, пока он сам не прикрикивал:

          — Да вы что, чертенята, на концерт пришли, что ли?

          Крупные специалисты не раз предлагали Васе Лунёву сосредоточиться на чём-то одном, развивать свой голос или дар художника целенаправленно. Но он всегда отвечал, что однообразие его погубит. И в самом деле — это был человек самых разнообразных интересов.

          — Губишь ты свой талант, Вася, — бывало, говорил ему кто-нибудь из товарищей.

          Задумается Василий, глаза прищурит и вдруг скажет необыкновенно серьёзно:

          — Мой главный талант — талант угледобытчика. Я очень люблю свою шахту. И шахтёров.

          Кое-кто считал, что он это так — для красного словца подпускает. Но я Василию верил. Очень и очень верил. И всегда вспоминал о нём с чувством благоговения. Вспоминал его как талантливого человека и своего друга-шахтёра...

          В конце мая 1955 года меня впервые вызвали на всесоюзный сбор тяжелоатлетов, который проходил в Кисловодске. Я приехал туда и обомлел. Со мной рядом, в одной комнате, оказались люди, которых я считал совершенно недосягаемыми: Рафаэль Чимишкян, Иван Удодов, Аркадий Воробьёв. Люди, прославленные на весь мир. Я очень надеялся, что проведу с ними несколько дней, постараюсь познакомиться, поучусь. Но мне не повезло. Ночью меня отвезли в госпиталь с аппендицитом и через час положили на операционный стол.

          Дежурный хирург городской больницы Андриан Васильевич Волков весело сказал:

          — Ну, этого удобно резать. Он худой и выносливый.

          И, уже обращаясь ко мне, добавил:

          — Держись: дней через десять снова будешь жать свою штангу.

          Я думал, что врач шутит. Или подбадривает. Но уже на девятый день мне и в самом деле дали официальное разрешение вновь приступить к тренировкам. А через сутки мы улетели в Москву, где сборная Советского Союза должна была встретиться с атлетами Соединённых Штатов. Тогда американцы были грозной силой, и их приезд ожидался с огромным интересом.

          ...Шёл дождь. Потоки воды стекали с мутно-серого неба. Не по-летнему холодный, резкий ветер гнул к земле сверкавшие мокрой зеленью молодые деревца. Свинцовые тучи, словно участники какого-то гигантского марафона, неудержимо неслись над Москвой. В огромных лужах бледными жёлтыми пятнами отражались огни непривычно рано зажжённых фонарей. Да, погодка в тот памятный день — 15 июня 1955 года — выдалась такая, что хоть на улицу не выходи. Но по широким аллеям Центрального парка культуры и отдыха имени Максима Горького нескончаемым потоком двигались люди.

          Посмотреть вживую на соревнование лучших представителей двух величайших на то время тяжелоатлетических держав твёрдо решили пятнадцать тысяч жителей советской столицы. Они заполнили вместительные ярусы Зелёного театра, чтобы стать свидетелями исторического спортивного события.

          Сколько волнений и радостей доставил этот поединок! Ведь в обеих сборных были сильнейшие атлеты мира: высокотехничный Чарльз Винчи, стремительный Аркадий Воробьёв, вечно спокойный Томми Коно... И, наконец, Пауль Андерсон с его казавшимися тогда феноменальными результатами.

          Все говорили именно об Андерсоне, все склоняли его имя. Ещё бы, 518 кг в сумме троеборья могли заворожить тогда кого угодно! Но на меня наибольшее впечатление произвёл в тот день Томми Коно. Он выступал с каким-то особым изяществом. Даже работая на самых больших весах, на пределе, он внешне ничем не выказывал тяжести совершаемого. Он улыбался, и, глядя на его ослепительную, лучезарную улыбку, зрители могли подумать, что у Коно неистощимый запас сил. Ах, как много раз выводила соперников из равновесия эта натренированная улыбка Томми...

          Вернувшись домой, я стал ещё настойчивей, ещё чаще и решительней думать о том, что нужно — обязательно нужно — перешагнуть мастерский рубеж. Я чувствовал, что теперь мне сие уже под силу. Годы труда, годы упорных тренировок, постоянного накопления сил подвели меня к этому желанному рубежу.

          Великое чувство ответственности перед самим собой и перед своими учениками (я не боюсь употребить в данном случае слово "великое", — ибо, по-моему, главное для человека — уметь выполнять свой долг) ещё в Москве заставило меня обратиться к науке. Долгие часы проводил я в Государственной библиотеке имени В.И.Ленина и в книгохранилищах института физической культуры. Я жадно пополнял свои дневники и блокноты выписками из книг, в которых виднейшие специалисты излагали основы современной тренировки.

          В Киселёвск я прибыл с солидным грузом. Привёз новейшие брошюры и книги по тяжёлой атлетике (увы, даже в столичных магазинах их оказалось до обидного мало), а также по физиологии и биомеханике. Конечно, мне, заканчивавшему тогда девятый класс вечерней школы, отнюдь не всё давалось легко. Но какая победа, какой успех даются без боя?

          Очень ценным приобретением я считал найденные в одном из московских магазинов плакаты с анатомическим изображением человека. Мы развесили их в нашем зале, и с ними, конечно, было намного легче вести преподавание. Теперь ребята видели точное расположение главных групп мышц, видели себя как бы со стороны и быстрее улавливали, что к чему.

          В те дни я ставил перед собой много задач. Но, повторяю, задачей номер один считал выполнение мастерского норматива. Это было отнюдь не проявлением тщеславия. Я знал, что успех, если ом будет завоёван, неизмеримо поднимет авторитет нашей секции, воодушевит многих талантливых ребят, которых я уже видел рядом с собой.

          В последние дни жаркого сибирского лета 1955 года я вместе со сборной области выехал на очередное первенство России. Оно проводилось в Волгограде.

          Как только мы устроились (а устроились, кстати, прекрасно), я побежал взвешиваться. Стрелка весов вновь замерла против предательских цифр — 80 кг. Видно, дорога, бездействие и сухая пища дали себя знать. До старта оставалось всего пять дней — ровно по килограмму на сутки.

          Я полностью прекратил употребление жидкости, резко ограничил себя в питании, стал потеплее одеваться (хотя стояли удивительные солнечные дни) и много ходить. Одни сутки я вообще устроил себе голодную диету. "Да, — думал я, — нелегка ты, шапка Мономаха". Я ещё не знал, что впереди меня ждут такие вещи, по сравнению с которыми эта сгонка веса оказалась детской забавой.

          Состязание атлетов средней весовой категории было назначено на 10 сентября. 9 сентября вечером я отправился в баню и провёл в парилке не меньше двух часов. Ну как тут было не вспомнить своё детство, далёкое сибирское село и милого Николая Егоровича Лучанкина, познакомившего меня с прелестями русской бани?

          Однако теперь на дворе не было снега, даже вечером томила изнуряющая духота, и дома меня ждал не кипящий самовар, а написанное мной же самим напоминание: "Пить категорически запрещается!" Но, как всегда бывает в таких случаях, жажда одолевала, не давала покоя.

          Ночь прошла неспокойно — мне всё время снилось, будто Валя выбирает из колодца студёную воду и почему-то выливает её на землю. Я злился, стучал ногами и... просыпался.

          День 10 сентября казался неимоверно длинным и нудным. После обеда к нам в номер постучали, и женский голос спросил:

          — Плюкфельдер живёт у вас?

          — Да, у нас, — ответил я.

          — Получите телеграмму.

          Сначала я даже немного испугался: ведь своего адреса я никому не сообщал, даже жена писала мне до востребования. В чём же дело? Я как можно быстрее разорвал бланк.

          "Дорогой Плюк, — ударили в глаза строчки, — мы знаем, что сегодня ты выходишь на бой. Пусть этот день станет самым счастливым днём твоей жизни. Даёшь на-гора мастерский результат. Друзья-шахтёры из Киселёвска."

          Настроение у меня сразу же поднялось. Я даже удивился тому, как один горячий братский привет может вдруг буквально всё перевернуть в душе человека. Спасибо вам, друзья-шахтёры из Киселёвска. Как вы помогли мне в ту минуту, если только знали бы!

          Впрочем, они это наверняка знали! Знали, что без них, без поддержки трудового коллектива я ничего и никогда не добился бы. Ничего и никогда!

          Я вернулся в номер и стал мурлыкать какую-то веселёнькую песню. Кто-то из соседей не выдержал и пошутил:

          — Смотрите, молчальник заговорил. А мы, брат, думали, что ты немой...

          К вечеру я находился уже в хорошей форме: немного поспал, успокоился, почувствовал какую-то особенную уверенность в себе.

          В зале, где проходили соревнования, насчитывалось около двух тысяч мест. И — ни одного свободного. Это хорошо было видно со сцены.

          На тех соревнованиях я не ставил перед собой никаких задач, кроме выполнения мастерского норматива. Ни призы, ни места меня не интересовали.

          Но так уж получилось, что с первых минут на помосте начался поединок за первенство между молодым металлургом из подмосковного городка Электросталь Владимиром Утёнковым и мной. Остальные участники как-то сразу отстали.

          Мой соперник работал уверенно, красиво и поначалу на удивление спокойно. После первого движения он, выжав 125 кг, стал лидером. Я, верный своему принципу работать наверняка, остановился на 120 кг.

          В рывке после двух подходов мы сравнялись, и тут я решил пойти на риск — заказал вес 122,5 кг. Это было выше существовавшего тогда рекорда РСФСР. Утёнков хотел заказать меньший вес, но потом махнул рукой и подошёл к судьям:

          — Иду тоже на сто двадцать два!

          Тут я почувствовал: он начинает нервничать и, что ещё хуже, — "заводиться", начинает уходить от своей плановой раскладки. Я покачал головой. Слепой азарт в спортивной борьбе ещё никогда и никому не помогал.

          Зал загудел. И гул этот всё нарастал и ширился.

          — Сибиряк возьмёт!

          — Нет, возьмёт москвич, — долетали из зала горячие споры.

          На сцене же царило деловое спокойствие. Судьи проверили, правильно ли установлен вес, закреплены ли диски, хорошо ли прокручивается гриф. А за кулисами я и мой соперник сосредоточенно разогревались.

          Наконец вызвали меня. Я подошёл к штанге и долго-долго примеривался к ней. Я люблю постоять несколько десятков секунд перед решающим шагом. И это отнюдь не простая привычка. За эти мгновенья ещё и ещё раз продумываешь, как правильно взять снаряд, мысленно проносишь его над головой — одним словом, представляешь то, что через минуту воплотишь в живую форму.

          Вес я взял — судьи засчитали его единогласно. Это был мой первый рекорд России — республики, где родилось моё спортивное имя. Владимир Утёнков как-то сразу сник — видно, не выдержали нервы. Он отстал сначала в рывке, а потом и в толчке. А я в толчке тоже установил рекорд РСФСР — 152,5 кг. Набранная мной сумма — 395 кг — также являлась рекордной и превышала мастерский норматив. Слово, данное молодёжи города Киселёвск и своим товарищам-шахтёрам, я сдержал...

          Как победителя чемпионата меня оставили на десятидневный сбор для подготовки к командному первенству Советского Союза, которое проводилось тогда по территориальному признаку. Снова нужно было думать о борьбе.

          После усиленной сгонки, которую я провёл в Волгограде, после ответственных и трудных соревнований мой аппетит возрос безмерно. И к началу сбора мой вес вновь подскочил до восьмидесяти одного и даже восьмидесяти двух килограммов. При этом я показывал на тренировке довольно сносные результаты для среднего веса.

          Руководитель сбора, известный в прошлом штангист Моисей Касьяник предложил, чтобы я остался в этой новой для себя весовой категории.

          — Плюкфельдер может неплохо выступить в весе 82,5 кг, — сказал он.

          Но тренер из Ростова Семён Розенфельд был настроен категорически против.

          — У нас нет полусредневеса, — напомнил он всем. — Что же, прикажете получать ноль?

          — Но ведь Плюкфельдер тяжелее полусредневеса на целых семь килограммов, — с сомнением возражали ему товарищи.

          — Это ерунда, — уверенно произнёс Розенфельд. — Я сгоню ему вес так, что он этого и не заметит.

          — Ну если и впрямь не заметит, то я согласен, — уступил Касьяник.

          Мы приехали в Куйбышев и начали готовиться к чемпионату. Размышления о лишнем весе не давали мне покоя. Если у меня имелся бы хоть какой-то жир — это было бы другое дело. А то, думал я, и сгонять-то ведь нечего: одни кости, кожа и мышцы.

          После очередного взвешивания Семён Исаакович стал проявлять куда меньше оптимизма, чем раньше, но всё же повторил:

          — Ничего, будет полный порядок.

          Не стану описывать все мои мытарства. Да, вес я страшными усилиями согнал до нужной нормы, но дошёл при этом до самого настоящего истощения и потерял в сумме троеборья свыше двадцати килограммов. Таким образом, моё выступление на чемпионате страны прошло бледно, даже жалко.

          Я вспомнил об этом эпизоде отнюдь не для того, чтобы обидеть Семёна Исааковича. Но я хочу предупредить молодых спортсменов, а также молодых и немолодых тренеров — бойтесь, как огня, форсированной сгонки веса! Ничего, кроме вреда, она дать не может. Конечно, килограмм-полтора всегда можно "убрать", но о таких величинах, как пять-шесть килограммов, не должно идти и речи.

          На соревнованиях в Куйбышеве я близко познакомился с заслуженным мастером спорта Дмитрием Ивановым. От тоже выступал тогда в полусреднем весе и провёл изумительную по красоте борьбу с Фёдором Богдановским. Проиграв после жима прославленному ленинградцу целых 5 кг, Дима показал в рывке одинаковый с ним результат, а в толчке после двух подходов отыграл 2,5 кг. Фёдор Богдановский только с третьей попытки зафиксировал 157,5 кг, а Дмитрий Иванов уже во второй имел результат 160 кг. Казалось, Иванов вот-вот достанет своего соперника — но сил уже не хватило. Дмитрий остался вторым.

          С Ивановым мы как-то сразу нашли общий язык, он показался мне общительным, внимательным. Дмитрий видел, как мучительно я сгонял вес и резко восстал против этого.

          — Я ведь тоже, друг мой, был легковесом, а теперь вот ушёл в полусредневесы.

          Да, я знал, что Дмитрий Иванов в лёгкой весовой категории год назад стал чемпионом мира и Европы, завоевав эти гордые звания на первенстве в Вене. Он рассказывал мне о перипетиях отшумевшей борьбы так интересно, так восторженно, что я не выдержал:

          — А у вас ведь талант рассказчика. Из вас наверняка получился бы хороший журналист...

          — Ну вот ещё чего придумал, — рассмеялся мой собеседник. — Наше дело штанги поднимать...

          Но оказалось, что он скромничал. Закончив свои выступления на помосте, заслуженный мастер спорта Дмитрий Иванов стал спортивным журналистом, и теперь он ведёт в газете "Советский спорт" отдел тяжёлой атлетики. Его корреспонденции, репортажи, статьи всегда отличаются большой глубиной и знанием дела.

          В Киселёвске мне устроили очень тёплую и сердечную встречу. Во Дворце культуры в самом большом зрительном зале собрались представители спортивных коллективов всех шахт Киселёвска. Были цветы, были очень сердечные речи. Мне вручили грамоту за активное участие в спортивной работе и высокие личные достижения в спорте.

          Конечно, пришлось выступить и мне. Выступить перед лицом людей, которых я глубоко уважал, которым был всем обязан. Как важно было подобрать здесь очень точные слова — без бахвальства, без лести, без ненужной красивости...

          — Я очень хочу, — сказал я, — чтобы вслед за мной в родном Киселёвске появились новые мастера спорта. И чтобы к трудовой славе нашего города добавилась слава спортивная.

В нескольких шагах от вершины
Спортивный праздник народов
Правда об Алексее Вахонине
Дом на Ленинградском проспекте
Первая золотая медаль

          Когда человек достигает в жизни чего-нибудь значимого, когда он перешагивает рубеж, о котором мечтал, перед ним, естественно, встаёт законный вопрос: что же дальше? Остановиться, считать свою миссию законченной или продолжать смело двигаться вперёд, к новым высотам?

          Конечно, на первый взгляд может показаться, что двух мнений тут и быть не может: взял одну вершину — лезь на другую. Сделал один шаг — делай другой.

          Но на деле всё обстоит далеко не так просто. Ведь мало решить: пойду вперёд. Для этого нужно работать вдвое больше, чем раньше, и, может быть, отказывать себе во всём. Ведь чем больше высота, тем труднее её брать, тем сложней и ожесточённей её штурм.

          Как-то много лет тому назад я прочитал книгу о выдающихся альпинистах. Меня поразил в ней один случай. Три товарища, — кажется, это были англичане, — штурмовали одну из высочайших вершин мира. Они много лет готовились и затратили на восхождение огромные средства и неимоверные силы. Они проделали героический, изнурительный путь. Восемь тысяч метров были уже позади, а впереди — всего сто семьдесят до гребня. Сто семьдесят метров, — и альпинисты не смогли их преодолеть. Эти сильные и гордые мужчины выли и плакали от ярости, но силы их оставили — и штурм вершины не удался.

          Этот пример, повторяю, потряс меня. И я вспомнил его после успеха в Волгограде. Ведь в спорте всегда так и бывает: ты где-то встречаешь непреодолимое для себя препятствие. На то, чтобы пройти его, нужны, может быть, годы. И труд, самозабвенный труд.

          Не знаю, чем закончились бы мои размышления, если я не прочитал бы в газете сообщение о предстоявших Спартакиадах народов Российской Федерации и Советского Союза. Я ещё никогда и ни о чём подобном не слышал. Казалось, великая сила поднимает нетронутые людские резервы и зовёт их в великий поход за физическую культуру, за мастерство, за новые рекорды.

          Разве можно было остаться в стороне, выйти из строя в такое замечательное время? Я, чуть отдохнув, возобновил тренировки сам и стал ещё упорнее готовить своих ребят.

          Мы постановили: к августовским дням подготовить в своей секции пять новых перворазрядников. Это был наш салют Спартакиаде, и мы произвели его!

          В июле в Москве началась I Спартакиада народов Российской Федерации. Здесь в упорнейшей борьбе лучших из лучших отбирались участники сборной республики. В среднем весе, как когда-то, моим основным соперником стал астраханец Пётр Безъязычный. Но теперь я сумел обойти его на 7,5 кг и стал чемпионом Спартакиады своей республики.

          В столице мы остались на тренировочный сбор. Москва жила подготовкой к грандиозному празднику спорта.

          Наступил долгожданный день 5 августа 1956 года. Начался торжественный марш спортивных колонн. Рядом с Государственным флагом СССР развевались знамёна всех пятнадцати союзных республик. Казалось, вся страна — стройная, сильная и вечно юная — проходит мимо гранитных трибун. Было радостно сознавать, что ты — в общем строю, что ты заслужил право выступать на этом форуме.

          Начались соревновательные будни. В легчайшем весе Владимир Стогов повторил сумму, набранную им недавно на чемпионате Европы, и занял первое место.

          Я с интересом наблюдал соревнования атлетов полулёгкого веса. Здесь на старт вышло почти сорок человек. Все специалисты считали, что основная борьба разгорится между двумя сильными соперниками: двукратным чемпионом мира Рафаэлем Чимишкяном и олимпийским чемпионом Иваном Удодовым.

          — Трудно предположить, что кто-либо сумеет оказать им серьёзное сопротивление, — сказал мне перед началом турнира один из наших ведущих тренеров.

          Атлеты один за другим вызывались на помост. Они выходили из просторной комнаты с приоткрытой дверью. Там была разминочная. Слышались звон штанг и гул возбуждённых голосов. Напряжение схваток там всегда ощущается острее, чем где-либо.

          В жиме Чимишкян и Удодов остановились на 105 кг. Неожиданно для всех мой товарищ по сборной краёв и областей Российской Федерации, строитель из города Иваново Юрий Тарелкин выжал 107,5 кг. Все присутствовавшие долго и шумно приветствовали его успех.

          Полагая, что состязания в жиме уже окончены, я стал пробираться к выходу, чтобы немного прогуляться. Но в это время, как гром с ясного неба, раздался голос судьи-информатора:

          — На штанге 110 кг. Вызывается Евгений Минаев, Московский военный округ. Первый подход.

          По залу пронёсся гул. Все спрашивали друг у друга:

          — Кто такой этот Минаев?

          — Откуда он?

          — Что он, шутит — начинать с такого веса?

          — Кто его тренер?

          Никто ничего не знал. И немудрено. Евгений Минаев ещё совсем недавно, буквально год тому назад был всего-навсего чемпионом города Житомир. Незадолго до Спартакиады его перевели для дальнейшей службы в одну из частей Московского военного округа. В свободное от службы время он получил возможность тренироваться в Центральном спортивном клубе армии и попал в сборную столицы.

          Меня, совершенно не знавшего Минаева, конечно, поразила его смелость. Далеко не всякий, даже очень опытный спортсмен рискнёт начинать на крупнейших всесоюзных соревнованиях с такого огромного веса. А ведь Минаев был новичком.

          Зал насторожённо притих, наблюдая за отважным незнакомцем. Евгений поразил и восхитил всех: он с лёгкостью выжал заказанный вес и ушёл за кулисы, подарив зрителям добрую, чуть застенчивую улыбку. В тот день Евгений Минаев установил мировой рекорд в жиме — 114 кг. Можно было только позавидовать такому блестящему, даже можно утверждать, сенсационному выходу на арену большого спорта.

          В последующих движениях Минаев, безусловно, "перегоревший" во время жима, уступил лидерство своим более опытным и спокойным соперникам. Чемпионом Спартакиады стал Иван Удодов, набравший 340 кг. На второе место, завоевав очень дорогую для него серебряную медаль, вышел наш Юрий Тарелкин, сумевший обойти непобедимого доселе Рафаэля Чимишкяна. Последний набрал 335 кг. Такую же сумму показал и Евгений Минаев, оказавшийся лишь чуть потяжелее своего грозного соперника. Что же, четвёртое место с такой отличной для дебюта суммой все совершенно справедливо расценили как выдающийся успех.

          — О, этот парень далеко пойдёт, — сказал в раздевалке ещё не успевший остыть Иван Удодов.

          Время показало, что он не ошибся. Уже через несколько месяцев Минаев выступил за сборную Советского Союза на XVI Олимпийских играх в Мельбурне и завоевал там серебряную медаль. Он проиграл находившемуся в отличной форме американцу Исааку Бёргеру, но на 7,5 кг обошёл бурно прогрессировавшего поляка Мариана Зелинского. А ровно через год в Тегеране недавний чемпион Житомира стал чемпионом мира с феноменальной суммой — 362,5 кг. Здесь уже сам Исаак Бёргер отстал от него на целых 12,5 кг! Вот какие таланты, какие самородки выплеснул на вершины большого спорта неугомонный поток Спартакиады народов СССР.

          Я так подробно и тщательно вспоминал это уже давно отшумевшее соревнование потому, что оно явилось не только грандиозным физкультурным праздником, но и прекрасной школой для нас, молодых атлетов, впервые вышедших на всесоюзную арену или, как у нас говорят, на большой помост.

          В состязаниях атлетов моей весовой категории особых неожиданностей не произошло. Острая борьба разгорелась между рижанином В.Степановым и москвичом В.Пеговым. Победил более точный и более опытный Степанов. О нём я знал очень немногое: он служил на Балтийском флоте, там, на корабле, и стал заниматься штангой. Потом остался жить и работать в Риге, стал чемпионом Латвии. Сумма, набранная им, была довольно высока — 427,5 кг. У Пегова — 420 кг. А я, к своему великому удивлению, оказался третьим с новым рекордом Российской Федерации — 417,5 кг.

          В тот же день состоялось награждение. Я впервые стоял на пьедестале почёта таких крупных состязаний и, естественно, считал себя счастливым человеком. Бронзовую медаль мне вручил Николай Иванович Шатов. Я очень люблю этого доброго, отзывчивого человека и прекрасного спортсмена, одним из первых среди советских штангистов поднявшегося на штурм мировых рекордов. Знаю, что у него была прекрасная жизнь в спорте. Знаю, что в суровые годы войны он одним из первых среди заслуженных мастеров пошёл добровольцем на фронт и героически сражался в глубоком тылу врага.

          — От души желаю вам ещё больших успехов, — сказал Николай Иванович, протягивая мне руку. — Надеюсь, что на следующей Спартакиаде вы будете уже первым.

          — Не очень верится, — устало произнёс я.

          — Надо верить, — возразил Шатов с неожиданной твёрдостью. — Без веры нельзя работать, нельзя идти вперёд. Поймите это раз и навсегда!

          Не знаю, помнит ли тот диалог Николай Иванович. Но я его хорошо помню.

          Приехав домой, я много рассказывал шахтёрам обо всём увиденном и услышанном.

          — Ну и как ты решил — идти вперёд? — спрашивали меня родные и товарищи. — Не устал ещё, не надоело?

          — Только вперёд, — без колебаний отвечал я.

          1957 год начался большим и очень сильным по составу соревнованием в Улан-Удэ на первенство Сибири и Дальнего Востока. Здесь я снова встретился с В.Пеговым. До соревнований многие говорили, что он находится в великолепной спортивной форме и готовится побить мировой рекорд в толчке. На судейской коллегии даже специально обсуждали, достаточно ля компетентны наши арбитры, чтобы зафиксировать результат, который Пегов якобы должен был взять.

          — Нужно запросить двух специалистов из Москвы, — предложил кто-то.

          — Не будем волноваться раньше времени, — успокоил всех главный судья. — Прав у нас вполне достаточно.

          На поверку оказалось, что Пегов к соревнованиям подготовился плохо и стал лишь третьим. Я закончил турнир с личным рекордом — 420 кг — и стал чемпионом Сибири и Дальнего Востока.

          — Значит, дела идут не так уж плохо, Рудольф, — говорил я самому себе.

          Состязания в Улан-Удэ запомнились мне ещё тем, что на них звание чемпиона завоевал также и Алексей Вахонин. Кстати, с ним тогда произошла одна история.

          Алексей приехал в Улан-Удэ накануне состязаний и, встав на весы, убедился, что у него ровно два килограмма лишних. Контрольное взвешивание было назначено на двенадцать часов следующего дня. Представитель нашей команды (мы все выступали за Кемеровскую область) сказал:

          — Лёша, давай иди в баню и попарься там, как следует. Выйдешь — тебя у входа будет ждать такси. Садись в него, и приедешь, как герой.

          Алексей кивнул и ушёл в баню, мы поехали в зал, а представитель (его звали Владимир Булак) отправился искать такси. Он остановил первую попавшуюся машину, подъехал на ней к баням и сказал шофёру:

          — Когда выйдет товарищ, который назовётся Вахониным, сажай его в машину и вези в клуб вагоностроителей.

          — А что это за важная птица, ваш Вахонин? — поинтересовался водитель.

          — О, это, брат, генерал армии, — неуместно пошутил Володя Булак. — Ну да ты не обращай внимания, сажай и вези.

          Прошло полчаса, и из дверей в поношенном и весьма сомнительной окраски костюмчике, в огромном, не по росту, пальто и в шапке-ушанке выскочил Алексей и плюхнулся на сиденье.

          — Ты кто такой? — недружелюбно спросил шофёр.

          — Вахонин. Вези, — беззаботно ответил наш Лёша.

          — Я тебе дам "Вахонин". Ишь, генерал тоже мне выискался... А ну-ка, вылазь!

          — Да вы что в самом деле...

          — Вылазь, говорю... А не то враз милиционера позову.

          Спорить дальше Алексей не захотел — милиционеры всегда как-то странно относились к его внешнему виду. Он выскочил из такси и взглянул на городские часы: до выступления оставалось всего тридцать минут, а до клуба было добрых четыре, а то и пять километров. Пришлось начать кросс. Кросс по улицам Улан-Удэ.

          До конца взвешивания оставалось всего две минуты, когда Вахонин, взмокший, раскрасневшийся, потный, вбежал в зал. Мигом разделся — и вскочил на весы. Они показали пятьдесят шесть килограммов. Ровно столько, сколько и было нужно. Оказывается, не пошути Володя Булак, не прогони шофёр Вахонина, и, может быть, не имели бы мы своего представителя в этой весовой категории. Вот ведь как случается в жизни.

          О Вахонине я буду писать ещё, вероятно, не раз. И всё-таки уже сейчас постараюсь нарисовать более-менее общую картину наших взаимоотношений.

          Когда разносится весть о новом чемпионе, когда его имя появляется в заголовках газетных и журнальных статей, множество непосвящённых любителей небрежно констатирует:

          — Ну вот и ещё один талант появился...

          И только очень немногие знают, какой титанический, многолетний труд предшествует рождению новой звезды...

          Путь Алексея Вахонина отличается особой траекторией. Он шёл. Спотыкался. Падал. Находил в себе силы подняться и снова идти к заветной цели.

          Я уже писал, что впервые увидел Вахонина в 1953 году в Новокузнецке на чемпионате Кузбасса. В совсем ещё зелёном тогда новичке мне сразу увиделось большое дарование. Этот невзрачный на вид человек мог взять две двухпудовые гири и жонглировать ими, как картонными. Но штанга, особенно в темповых движениях, слушалась его плохо. Для меня, равно как и для его первого тренера Жукова, это не было загадкой. Мы видели, что Алексею мешает ужасная скованность закрепощённых мышц, полное отсутствие координации.

          В Новокузнецке мы с Алексеем успели поговорить по-настоящему всего один раз, но, кажется, понравились друг другу. Решающую роль в этом сыграло, видимо, то, что оба мы были шахтёрами.

          — Я хочу заниматься у тебя, — чистосердечно заявил тогда Вахонин.

          — Что ж, я не прочь помочь тебе, — ответил я.

          Нас действительно потянуло друг к другу, но жизнь, её обстоятельства, увы, не всегда помогают осуществлению наших желаний. Алексея перевели работать на шахту в город Белово. Но хотя нас отделяло друг от друга большое расстояние, мы нашли способ и возможности поддерживать связь друг с другом. Я посылал Алексею подробные письма, вырезки из газетных и журнальных статей, кинограммы, схемы, а по праздникам и иногда в воскресные дни, как только появлялась возможность, ездил к своему новому и, несомненно, очень талантливому ученику.

          Эти посещения раскрыли передо мной одну, увы, нерадостную тайну.

          Чтобы понять её правильно, чтобы не осуждать её по-мещански, нужно вернуться к биографии Алексея. Он родился и рос в далёком сибирском селе Бочата. В 1943 году погиб на фронте его отец. Мать осталась хозяйкой большой семьи. У Алексея ещё пять братьев и три сестры. И хотя Советская власть, колхоз много помогали Вахониной, ⁷ — чего там скрывать — ей было порой очень трудно. Алексей ещё подростком пошёл работать. А затем попал в компанию любителей выпивки и сам пристрастился к спиртному.

          Как раз в то время у нас на шахте складывался, рос, набирал силу коллектив физкультуры. Я был его руководителем, и времени мне часто не хватало. Но несмотря на это, я упорно продолжал ездить в Белово.

          Иногда кое-кто говорил мне:

          — Бросил бы ты эту затею...

          — Люди Лёшу испортили, люди его и на правильный путь выведут, — отвечал я в таких случаях. — И потом, я бесконечно верю в такое могучее лекарство, как спорт.

          Я специально обращаюсь здесь к читателям-спортсменам, читателям-тренерам, читателям-педагогам: никогда не уставайте верить в человека, в его способности, в его силу и волю. Эта вера рано или поздно окупится.

          Талант Алексея и его природное трудолюбие, помноженные на настойчивость, давали хорошие плоды. После первенства в Улан-Удэ в том же 1957 году нас с Вахониным вызвали во Львов защищать честь общества "Шахтёр" на командном первенстве Советского Союза. Перед этим первенством мы приехали на кратковременный тренировочный сбор в Москву.

          И тут нам обоим пришли почтовые переводы: это ребята с шахты прислали наши зарплаты. Алексей к тому времени уже переехал из Белова к нам в Киселёвск и устроился на шахту кузнецом. Я специально подобрал ему такую специальность: работа с молотом должна была раскрепостить его мышцы — что она и сделала. В Киселёвске мы много тренировались. Много внимания обращали на соблюдение режима. И Алексей значительно изменился к лучшему, стал, как говорили люди, знавшие его прежде, просто неузнаваемым.

          И вот в Москве на сборах мы оба, повторяю, получили свои трудовые деньги. Алексей обратился ко мне:

          — На, возьми деньги от греха подальше.

          В тот миг я задумался. Передо мной была трудная задача. Последнее время Алексей вёл себя отлично. Но то было в Киселёвске, где всё и вся на виду друг у друга, а тут Москва с её соблазнами. Я долго колебался. Но потом решительно протянул деньги обратно Алексею.

          — Ты научился побеждать многих. Но главное, нужно победить самого себя. Раз и навсегда.

          Вечером Вахонин укатил с неизвестно откуда взявшимися приятелями в ресторан. А наутро перед нашим строем участников этого похода отчислили из команды. Председатель общества "Шахтёр", зачитав приказ, спросил:

          — Кто хочет высказаться?

          Молчать я не мог. Конечно, по всем законам спортивной жизни решение, принятое тренерским советом, было абсолютно правильным. И всё-таки никто не знал того, что знал я. Никто не знал, как Вахонин изменился к лучшему, как он талантлив, как много может сделать для советского спорта. Вот почему я нашёл в себе силы и шагнул вперёд:

          — Прошу оставить Вахонина под мою личную ответственность. Обещаю, что подобное никогда не повторится, — заявил я, сам удивляясь своей смелости и решительности. — Но пусть Вахонин тоже даст перед всеми слово. Или пусть в самом деле уходит. Уходит навсегда.

          — Ну так как, Вахонин? — спросил тогда председатель.

          — Обещаю, — сказал Алексей краснея. — Никогда этого не будет, ребята.

          Целый месяц мы работали изо всех сил. Каждая тренировка — три часа и пятнадцать тонн поднятого металла. А также бег, прыжки, плавание...

          К чемпионату мы готовились в московском Дворце спорта общества "Крылья Советов". Как сейчас помню шумный Ленинградский проспект, ворота в виде арки, причудливое здание. В нём справа узенькая лестничка и несколько ступенек, ведущих в зал для штангистов. Он был оборудован давно и выглядел хуже, чем наш, кемеровский. Но именно здесь выросла целая плеяда выдающихся мастеров штанги: Григорий Новак, Иван Любавин, Алексей Медведев и многие, многие другие. И почти каждому из этих богатырей чем-то помог Роман Павлович Мороз, тренер и преподаватель Московского государственного института физической культуры.

          В ту пору я тоже попал под наблюдение Романа Павловича. И очень многому научился у него. Он раскрыл мне тайны теории, помог исправить некоторые погрешности в технике. Мне очень понравилась его спокойная, продуманная система работы. Он никому ничего не навязывал, а просто говорил:

          — Смотри, Рудольф. Ты привык работать вот так, а надо бы несколько по-иному повернуть. Попробуй. Должно получиться лучше.

          Я пробовал. И часто в самом деле получалось куда лучше.

          Здесь, в тяжелоатлетическом зале "Крылья Советов", я познакомился с Алексеем Медведевым — человеком, который стал впоследствии моим товарищем и в известной мере учителем в спорте.

          Медведев родился в Москве в большой и дружной рабочей семье и в 1942 году сам стал рабочим. Тогда ему исполнилось всего четырнадцать лет. Случилось это при следующих обстоятельствах: у отца Медведева ушёл на фронт подручный, рабочих рук в то время не хватало, и отец решил взять на завод сына.

          — В школе доучишься потом, — сказал отец. — Сейчас надо помогать стране.

          Именно на московском насосном заводе имени М.И.Калинина родилась рабочая слава Алексея Медведева. А свои первые шаги в спорте он сделал в московском зале "Крылья Советов", с которым неразрывно связана вся его биография.

          С виду Алексей был поначалу таким явным середнячком, что даже тренеры — люди, обязанные агитировать за спорт, — говорили ему:

          — Из тебя, брат, всё равно ничего не выйдет.

          Но Медведев неуклонно и решительно, не удивляя никого феноменальными результатами, а набирая буквально по килограмму, переходя от одного разряда к другому, двигался к своей цели. Трудом и упорством он добивался всё более и более высоких результатов.

          Уже став мастером спорта и выступая в тяжёлой весовой категории, Алексей поначалу устрашающе отставал от лучших мировых достижений. Случалось, что даже на внутренних чемпионатах страны сумма, набранная им, была ниже, чем сумма полутяжеловесов. Поэтому его не брали на официальные международные соревнования. Пресса писала: "В этой весовой категории у нас нет никаких перспектив".

          Однако Алексей продолжал медленно, но верно идти вперёд. И вот наконец пришли успехи, о которых заговорил весь спортивный мир: Медведев дважды завоевал золотую медаль сильнейшего человека планеты, первым в Советском Союзе и одним из первых в мире перешагнул рубеж 500 кг.

          Медведев поражал меня колоссальной работоспособностью, величайшим упорством, чёткостью распорядка. Если он, например, назначал тренировку на одиннадцать утра, то можно было быть уверенным, что именно в одиннадцать он и появится в зале.

          Настойчивость сопутствовала и помогла Алексею не только в спорте. Уже став взрослым человеком, известным атлетом, он нашёл время, силы, мужество окончить школу, а потом и Московский институт физической культуры. Его, проявлявшего заметную склонность к научной работе, пригласили в заочную аспирантуру. Сегодня он с успехом окончил работу над кандидатской диссертацией. Ко всему написанному мне остаётся добавить только то, что Алексей Сидорович Медведев теперь тренер сборной Советского Союза по штанге. Среди его учеников один из самых сильных людей на планете — Леонид Жаботинский. После Токио Медведев к своему званию заслуженного мастера спорта прибавил звание заслуженного тренера Советского Союза. Вот вам и "бесперспективный"... Нет, право же, не зря поётся в одной из наших песен:
Кто весел — тот смеётся,
Кто хочет — тот добьётся,
Кто ищет — тот всегда найдёт.

          ...В середине мая 1957 года мы приехали во Львов. Древний украинский город поразил нас своей красотой, своим необыкновенным зелёным нарядом, своими тихими, непохожими одна на другую улицами.

          Но долго любоваться окружавшими нас красотами было, увы, некогда — каждого из нас ждала трудная и волнующая борьба.

          Чемпионат штангистов Советского Союза во Львове в мае 1957 года был не совсем обычным. Он совпал со знаменательной датой — шестидесятилетием со дня открытия первого всероссийского соревнования богатырей. Мысленно каждый из нас окидывал в те минуты путь, пройденный тяжелоатлетическим спортом, и ясно видел, каких разительных успехов он добился. Если в 1897 году на старт вышло всего семь участников, то теперь их было более двухсот, да и они представляли лишь незначительную часть тех, кто хотел помериться силами.

          Соревнования открыли двадцать девять спортсменов легчайшего веса, среди которых был и мой ученик и товарищ, мой собрат по шахтёрскому труду Алексей Вахонин.

          Я уже писал, что именно накануне этих состязаний Алексей допустил грубейшее нарушение режима, что его хотели отчислить, что я заступился за своего ученика и пообещал, что во Львове он выполнит норму мастера спорта.

          Но я мечтал об этом не только потому, что хотел выполнить данное товарищам по команде и её руководителю слово. Я знал, что успех окрылит Вахонина и заставит его серьёзней смотреть на свои спортивные занятия.

          Мы с Алексеем всё обдумали заранее и точно составили график подходов, который, нужно отметить, он выполнил безукоризненно. В результате получилась прекрасная сумма троеборья — 305 кг, — превышавшая мастерский норматив. Интересно, что с таким результатом наш Лёша оказался бы на шестом месте в олимпийском Мельбурне. Когда я ему об этом сказал, Вахонин воскликнул:

          — Да ну! Не может быть! — и в его глазах зажёгся такой огонёк, который не мог обмануть: в ту минуту Алексей, как и я когда-то, решил, что останавливаться нельзя.

          Мне во Львове впервые в жизни предстояло встретиться с чемпионом мира и Олимпийских игр, бесспорно выдающимся силачом Трофимом Ломакиным. Ожидание этой встречи было и радостным, и в то же время тягостным. Я понимал, что проиграю Ломакину, но хотелось проиграть достойно. Хотелось заявить о себе во весь голос и узнать: смогу ли я в недалёком будущем бороться на равных с атлетами мирового уровня?

          В день выступления, после завтрака, меня познакомили с Ломакиным. Он был немного ниже меня, его голова со слегка выведенной вперёд нижней челюстью крепко сидела на толстой короткой шее. Маленькие сверкавшие глаза выдавали в Трофиме человека, наделённого природной хитростью.

          Трофим отошёл от меня шага на два и стал разглядывать, как разглядывают картину. Потом почесал затылок и сказал:

          — Вот ты, оказывается, какой! На вид вроде бы совсем тощий, а такие веса таскаешь. Чудеса...

          Мы ещё немного постояли. Поговорили о погоде, о зрителях, о вчерашнем мировом рекорде Фёдора Богдановского (ленинградец в хорошем стиле выжал 135 кг).

          Внезапно Ломакин ткнул меня в грудь и сказал, обращаясь к стоявшим рядом товарищам:

          — Скажу вам по секрету, ребята: Плюкфельдера я боюсь. Он шахтёр, а с шахтёрами шутки плохи.

          Тут он помолчал и шутливо добавил, обращаясь уже непосредственно ко мне:

          — Ты, Рудольф, парень молодой. Не спеши, дай ещё старику погулять.

          Ломакин ушёл. А я стоял и думал о только что состоявшемся разговоре. Конечно, я прекрасно понимал, что знаменитый тяжелоатлет шутил. Но ведь недаром говорят, что в каждой шутке есть доля правды. В голосе Ломакина мне почудились нотки неуверенности, а его глаза всё время сверлили меня, точно желая определить, на что я способен. Одним словом, наши встреча и беседа пошли мне только на пользу: я увидел, что даже такой грозный соперник, как Ломакин, если и не боится меня всерьёз, то всё же считается со мной.

          Конечно, настоящего сопротивления Трофиму Ломакину ни я, ни кто-либо другой оказать тогда не могли. Он закончил соревнование с высокой для тех лет суммой — 440 кг. У меня же было 432,5 кг. Этот результат дал мне второе место и серебряную медаль.

          На пьедестале почёта мы с Ломакиным стояли рядом. Пока готовился церемониал награждения, он наклонился ко мне и сказал:

          — Вот видишь, ты уже совсем рядом. Но учти, своего места я без бутылки коньяка не отдам.

          — Ладно, — кивнул я.

          Настроение было отличным. Я медленно, но верно шёл вверх, всё решительнее приближаясь к своим главным соперникам. Однако в высших спортивных кругах моего оптимизма, моей искренней радости явно не разделяли.

          — Второе место Плюкфельдера нельзя рассматривать, как нечто многообещающее. Ведь ему уже двадцать девять лет. Для новичка он всё же староват, — откровенно высказался в те дни один из тренеров сборной СССР.

          Другие специалисты и товарищи по команде тоже жалели меня и говорили: "Обидно, что он раскрылся так поздно", но вслух это мнение не высказывали. И правильно делали. Я считаю вредным для дела, обидным и неправильным, когда о возможностях спортсмена, о его перспективах судят только по количеству прожитых им лет. Опыт многих наших спортсменов — например, Владимира Дьячкова, Александра Дёмина, Якова Куценко, великолепного английского футболиста Стэнли Метьюза или американского штангиста Норберта Шеманского — лишний раз подтверждает это. Я убеждён, что даже при современном уровне результатов и нагрузок спортсмен, если он правильно распределяет свои силы и возможности, строго соблюдает принципы современной тренировки, может и должен долго оставаться в строю. Я это стремился доказать и, надеюсь, в какой-то мере доказал личным опытом и примером. Ведь в олимпийском Токио мне перевалило уже за тридцать семь.

          К сомнениям по поводу моих перспектив прибавлялось ещё и то, что руководители сборных России (Д.П.Поляков) и страны (Н.И.Шатов) чрезвычайно скептически относились к применявшимся мной тренировочным нагрузкам и очень советовали снизить их.

          — Нужно найти такой метод тренировки, который давал бы наибольший эффект при наименьшей затрате сил, — произносил, глубокомысленно попыхивая трубкой, Дмитрий Петрович Поляков.

          Что это за метод и как его отыскать он, увы, умалчивал.

          Реально помогли мне в то время наш известный физиолог Н.Н.Зимкин и некоторые из его коллег. Внимательно изучив мои тренировочные планы, они пришли к единодушному мнению:

          — Вы действуете правильно. Давайте в том же духе!

          Итак, львовский чемпионат закончился. Для меня он явился прекрасной школой и великолепным экзаменом. Я сделал из него для себя главный вывод: готов к борьбе на самом высоком уровне.

          После Львова я сел за составление нового годового плана, который, к слову, должен быть у каждого спортсмена вне зависимости от его квалификации. Свой план я всегда строил только с учётом спортивного роста, повышения своих результатов, а не выигрыша у того или иного соперника. "Будут килограммы — будут и победы", — рассуждал я.

          Настало лето. Москва встречала посланцев юности планеты — она стала хозяйкой Всемирного фестиваля молодёжи. В этот замечательный праздник органически вплелись и III Дружеские спортивные игры молодёжи, в которых мне довелось участвовать.

          Перед состязаниями был проведён небольшой тренировочный сбор, на котором ко мне в качестве тренера был прикреплён известный в недалёком прошлом штангист Юрий Дуганов. С первого же момента наши отношения сложились довольно напряжённо. Дело в том, что при выполнении рывка я в начальной фазе чуть сгибал руки. Это сгибание было обусловлено характерными особенностями моего организма и тысячи, а может быть, и десятки тысяч раз проверено на практике. Между тем мой "учитель на час" решительно потребовал:

          — Выпрямите руки!

          Я пытался доказать, что это нецелесообразно, но Дуганов и слышать ничего не хотел.⁸

          Пришлось просидеть две ночи над математическими выкладками и с цифрами в руках доказывать свою правоту. Сил и нервной энергии наши споры отняли у меня тогда немало. И всё-таки сегодня я пишу эти строки не для того, чтобы вспомнить Дуганова недобрым словом. Просто мне очень хочется ещё раз подчеркнуть, как это важно, чтобы тренеры учитывали индивидуальные особенности спортсмена, присматриваться к тому, что родили жизнь и опыт.

          Состязания штангистов на III Дружеских играх молодёжи прошли очень интересно. На меня большое впечатление произвела победа легковеса горьковчанина Виктора Бушуева с великолепной суммой — 385 кг. Это был новый всесоюзный и мировой рекорд.

          Не могу удержаться и напишу хотя бы несколько слов об этом выдающемся спортсмене. Он выдвинулся, равно как и Евгений Минаев, на I Спартакиаде народов СССР.

          Тогда он, правда, занял всего лишь скромное седьмое место, но уже заставил обратить на себя внимание. Тогда же я услышал и про его не очень долгую, но интересную биографию: Бушуев по комсомольской путёвке в 1949 году одним из первых пришёл на строительство Горьковской ГЭС. Начал там учиться на слесаря, попал в здоровый рабочий коллектив, где больше всего уважали честность и труд. Стал ударником производства, участвовал в монтаже первых агрегатов. И там же, на замечательной стройке, пристрастился к спорту. Служа в армии, он вырос уже до штангиста-перворазрядника. Демобилизовавшись, Виктор вернулся на прежнюю работу, продолжая отдаваться двум страстям: строительству и спорту. И вот пришёл первый, да ещё такой блистательный, успех в крупнейших международных соревнованиях!

          — Этот парень многого добьётся, — сказал тогда о Викторе Яков Григорьевич Куценко.

          Его слова блестяще подтвердились. Слесарь из Горького вскоре стал чемпионом мира и Олимпиады в Риме-1960.

          В своей весовой категории я занял первое место с результатом 432,5 кг, обойдя англичанина Филиппа Кайра и представителя ГДР Гюнтера Зиберта. Мне вручили золотую медаль — первую золотую медаль в жизни. Нужно ли распространяться о том, как она мне дорога?

          На следующий день вместе со своими товарищами и женой (она взяла отпуск и приехала в Москву) мы совершили экскурсию на теплоходе. Вдоль берегов канала, носящего имя советской столицы, звенели песни на многих языках мира. В те дни мы участвовали в десятках дружеских встреч, беседовали по душам с парнями и девушками, приехавшими к нам со всех концов света. Как хорошо запомнились эти трогательные встречи! Как убедили они нас ещё раз в том, что на свете нет ничего дороже дружбы и мира...

          Но выступление на III Дружеских спортивных играх молодёжи принесло мне не только радость. В жиме я выглядел просто отвратительно. Мою "технику" засняли иностранные корреспонденты, и их снимки появились в западных газетах с подписями: "Вот как неправильно выполняют классическое движение русские". Неправильного, то есть отступления от правил я не допускал, но и в самом деле почему-то очень сильно отгибался, что производило ужасное впечатление.

          Вскоре после соревнований фотографию с моим жимом прислал мне и Яков Григорьевич Куценко. На ней была сделана надпись:

          "Дорогой Рудольф, пусть такое безобразие больше никогда не повторится."

          Я много раз перечитывал эту надпись и думал: вот я уже вышел на арену большого спорта, уже добился заметных успехов, а сколькому ещё нужно учиться!

          Твёрдо уверенный в этом, я начал подготовку к будущим спортивным сражениям.

Остаюсь в Сибири
Шахтёр — всегда шахтёр
Беру реванш у Трофима Ломакина
Варшавский дебют

          В Москве в одной комнате со мной проживал представитель Армении Ашот Аганесович Акопян. Он очень много и красочно рассказывал о красотах своей республики, о её чудесных людях.

          — Переводись к нам, — говорил он мне, — сколько можно жить на морозе? Давай, дорогой, перебирайся на юг. Не пожалеешь.

          Мы с женой посоветовались и решили, что "на старости лет" и в самом деле не худо было бы перебраться в места потеплее, тем более что это советовали Вале и мне врачи.

          Вскоре в Киселёвске я получил из Еревана письменное подтверждение о приглашении. Я, как всегда, пошёл посоветоваться с начальником шахты Георгием Ивановичем Шематюком.

          — Знаешь, Рудольф, — сказал он, — никто не может помешать человеку жить там, где он хочет. Но расчёт пока не бери: поезжай, посмотри тамошние края, прикинь что к чему. А там уж примешь окончательное решение.

          25 августа 1957 года я спустился с неба на благодатную землю Армении. Столица республики встретила меня сухим, горячим ветром и палящим солнцем. Город сразу и безраздельно понравился мне — он чем-то напоминал красивую сказку.

          Хороший город, хорошие люди. Но чем больше я жил в Ереване, тем отчётливее, тем упорнее, тем неотвратимее подступала к сердцу тоска по Киселёвску. Начальник шахты оказался прав — я не выдержал испытательного срока, и вскоре самолёт нёс меня по обратному маршруту Ереван — Новосибирск. А там уж я сел на поезд до родных мест.

          Состав бежал по степи, а я стоял у полуоткрытого окна, жадно смотрел и говорил самому себе: вот она, Сибирь — вольная, просторная и прекрасная. Разве можно променять её на экзотическую красоту юга?

          Отпуск, взятый за свой счёт, ещё не кончился, а я уже снова спустился в шахту. Начались новые заботы, новые думы — всё то, что мы называем прозаическим словом "будни" и что на самом деле является нашей жизнью — многоликой, многообразной, хотя и не всегда лёгкой.

          Через несколько дней пришло письмо от Алексея Вахонина. Он уже в который раз просил помочь ему перевестись в Киселёвск и войти в наш коллектив.⁹ Если честно, то я несколько побаивался этого, но, с другой стороны, отлично понимал, что надо продолжать бороться за человека, помогать ему. Перед тем как принять окончательное решение, я пошёл посоветоваться к парторгу шахты Ивану Михайловичу Брюзгину.

          — Конечно, пусть приезжает, — сказал тот. — Мы ему все поможем. Поможем по-настоящему.

          На другой день руководитель заводских коммунистов вызвал к себе начальника механического цеха А.Т.Клышко, мастера цеха Ж.Н.Супеса и долго беседовал с ними, советовался, как лучше встретить Алексея и лучше подойти к нему. Такое трогательное отношение к судьбе рабочего и спортсмена меня, конечно, приятно взволновало.

          Так началась в Киселёвске на шахте "4-6" трудовая жизнь мастера спорта Алексея Вахонина. В моём дневнике, где велись записи о спортсменах, против фамилии Вахонина были самые высокие результаты. Особенно трудовые. Алексей оказался просто неутомимым тружеником. Он отдавался работе с вдохновением, со страстью.

          Между прочим, мы с самого начала прикрепили к Алексею в воспитательных целях нашего тяжеловеса Николая Малинина, который тоже работал в механическом цехе.

          Лёша весил 56 кг, Николай — 102 кг. Однако они всегда ходили вместе и крепко подружились.

          Я не раз просил Малинина смотреть, чтобы Алексей всё выполнял образцово.

          — Да что за ним смотреть, — пожал однажды плечами Малинин, — Алексей, работает во сто крат лучше меня. С ним, если хотите, просто невозможно работать: он постоянно рвётся вперёд, требует, чтобы наряды переписали в сторону увеличения.

          А через несколько дней ко мне пришла жена Николая и стала жаловаться:

          — Рудольф Владимирович, что же это такое? Лёшка и Коля работают вместе, делают одну и ту же работу, но Вахонин получает чуть ли не вдвое больше. Почему, я вас спрашиваю?

          После этого разговора я записал в журнале против фамилии Вахонина короткое, но выразительное слово: "Победа". Эту победу Алексей одержал над самим собой. Это была победа всего нашего коллектива, победа труда, победа значительная.

          Думая об укреплении коллектива, я, разумеется, не имел права и не мог забывать о своей спортивной мечте. Кто хоть однажды побывал вторым, тот неизменно стремится стать первым. Это аксиома в спорте, и, если кто-нибудь уверяет вас в обратном, поверьте: он неискренен. Меня неотступно преследовало желание подняться на первую ступеньку в Советском Союзе. А значит, и на первую в мире.

          Это хорошо понимали мои товарищи по труду, это чувствовали и в шахткоме, и в парткоме, и в комитете комсомола. Я часто слышал вопрос:

          — Не нужно ли чем-нибудь помочь?

          Но я отвечал отрицательно. Главную помощь нам уже оказали: создали один из лучших в стране залов, предоставили все возможности для тренировки. Остальное зависело от нас. Только от нас.

          Я был уже вторым призёром чемпионата Союза, победителем III Дружеских игр, но продолжал работать на шахте, хотя мне и предлагали переходить в более спокойные, как говорится, "непыльные" места. И я не жалею об этом. Конечно, было нелегко, но включённость в жизнь шахты и моих вечных друзей-шахтёров давала мне такой запас моральных и физических сил, что сие, право же, с избытком компенсировало любые издержки.

          Спорт... Как он помогал мне в нелёгком шахтёрском труде! Та сила, которую я приобрёл в тяжелоатлетическом зале, давала себя знать почти каждый день и час. При аварийных случаях я довольно легко тащил на себе сварочный аппарат и 150-килограммовый трансформатор, пробираясь с этим грузом в самые отдалённые и труднодоступные уголки нашего подземного царства.

          Видя ту пользу, которую я приносил бригаде, главный механик шахты А.Д.Котченко перевёл меня на должность главного дежурного электрика.

          В этом назначении была одна сложность — теперь работать пришлось по сменам, то есть стало труднее планировать тренировки. И всё же я был счастлив. Новая должность несла в себе что-то неистребимо спортивное, от неё веяло духом борьбы, неукротимости. Порой казалось, что аварию невозможно ликвидировать, но я напрягался, заставлял себя мобилизовать все физические и умственные силы — и задача решалась. Решалась, и я видел, как снова спокойно и ровно работает родная шахта, и испытывал такое радостное чувство, которое, право же, сродни тому, что приходит к спортсмену в минуты великих побед.

          Сколько разных интересных и трудных случаев и сейчас хранит моя память... Например, однажды ночью загорелся высоковольтный кабель. Авария грозила остановкой главного вентилятора и пяти важнейших участков. Диагноз был поставлен быстро: в муфте кабеля отгорела одна фаза на двенадцатиметровом столбе.

          Я срочно вышел на линию. Был час ночи. Я один — один в кромешной тьме — полез на столб. Холодный ветер свирепо бил в лицо. Наверху, в темноте, было просто невозможно разделать кабель: его следовало снять вниз и только тогда думать о ликвидации аварии. В обычных условиях такую работу выполняет — да и то не сразу — бригада из пяти или шести человек. Но сейчас, думал я, столько времени пройдёт, пока вызовешь людей, пока они соберутся... И решил попытать счастья сделать всё в одиночку.

          Кабель был большим по диаметру, каждый его метр весил свыше двадцати килограммов.

          Шесть метров кабеля я поднял с помощью тяги из верёвочных блоков, а остальные шесть метров пришлось тянуть, надеясь только на собственную силу. У меня не хватает умения рассказать, какое просто нечеловеческое напряжение пришлось перенести в ту ночь. Но я победил — и ток снова пошёл на шахту. Она ожила, а я, изнемогая от усталости, уселся на землю и долго прислушивался, ловя в ночи звуки жизни, доносившиеся с моей шахты. И был бесконечно счастлив. Так, вероятно, бывает счастлив хирург, слушая, как снова бьётся сердце спасённого им человека.

          Наступил 1958 год. Год, от которого я ждал очень многого. Год, в котором я решил дать генеральное сражение Трофиму Ломакину. Это, конечно, ставило передо мной исключительные по сложности задачи. Ведь мало решить: я хочу выиграть у того или другого спортсмена. Надо точно знать свои силы, ещё точнее надо знать силы соперника, его возможности и его планы. Иначе проиграешь, а проигрыш всегда вызывает уныние, неверие в свои силы... Да чего там распространяться: поражение ещё никогда и никому не доставляло особой радости.

          Вот почему, ставя перед собой цель начать единоборство с Трофимом Ломакиным, я прежде всего глубоко и всесторонне проанализировал все его тренировки. И решил, что занятия буду строить с таким расчётом, чтобы в течение недели опережать своего заочного пока соперника в подъёме тоннажа процентов на пятнадцать-двадцать. Очень большое место я уделил вопросу восстановления силы.

          В общем, решительный поединок с Ломакиным начался ещё задолго до нашей личной встречи. Так оно, конечно, всегда и бывает. Иными словами, то, что происходит на соревнованиях, то, что видит зритель, — всего лишь маленькая — пусть и самая яркая, но маленькая — деталь в системе гигантской подготовки атлета.

          Тренировки в тот период давались мне особенно тяжело. Я всё увеличивал и увеличивал нагрузки, доведя продолжительность каждого занятия до четырёх часов, а количество поднятого металла — в среднем до 15-16 тонн и максимально до 20 тонн. При всём том, что сие выполнялось после напряжённой работы на шахте. Я часто приходил домой к часу ночи. Но я знал, что мой организм, подготовленный всем предшествующим десятилетием тренировок, вынесет — должен вынести — планируемые нагрузки.

          В марте 1958 года я принял участие в первенстве Центрального совета спортивного общества "Труд" и выиграл его со скромной суммой — 425 кг. Этому не следует удивляться — в отсутствие очень сильных противников я решил не пробовать предельные веса, а ещё раз уточнить технику, "прочувствовать" штангу и самого себя.

          10 апреля 1958 года — за два дня до начала 33-го личного чемпионата СССР — я приехал в Донецк, столицу угольного Донбасса. Здесь всё напоминало мой родной город — и взметнувшиеся к небесам терриконы, и низкие, басовитые гудки электровозов, и даже лица людей. Только весна была иной — ярче светило солнце, а от снега не осталось даже воспоминаний, и сквозь землю пробивалась первая травка.

          Участникам соревнований предоставили лучший зал города — Дворец физкультуры общества "Шахтёр". Здесь было много мест для зрителей, но они всегда оказывались заполненными. А у входа стояли сотни людей, которым так и не удалось достать билеты. И это ещё одно доказательство в моём споре того, представляет ли тяжёлая атлетика интерес как зрелище. Конечно, да!

          Первые же выступления окончились сенсационно. Мало кто из зрителей сомневался в победе Стогова, но его обошёл молодой тогда спортсмен из Казахстана Степан Ульянов. Он блестяще выполнил жим, подняв штангу весом 107,5 кг — на 10 кг больше, чем его грозный соперник. Такое бурное начало откровенно выбило Стогова из колеи, он уже не смог собраться, стал уступать в каждом из последующих движений и в итоге проиграл. Степан Ульянов впервые стал обладателем золотой медали.

          Это, пожалуй, всё, что я запомнил до своего выступления. Соревнования шли своим чередом, приносили одним участникам радость, другим — огорчение. Устанавливались новые мировые и всесоюзные рекорды, но я был вне всего этого. Я гулял по улицам, потом выехал за город и долго бродил по степи, освещённой весенним солнцем. Бродил, прилагая все силы к тому, чтобы не думать о близких уже поединках. Предстоял огромный расход нервной энергии, и нужно было бережно сохранить её до решающего момента.

          Наконец наступил долгожданный день. Я начал готовиться к борьбе, в которой моим наставником и руководителем вызвался быть Алексей Медведев. Ни о чём лучшем нельзя было и мечтать. Мне помогал человек, которому можно было довериться во всём.

          Секунда в секунду по расписанию начался предварительный церемониал. В комнате для взвешивания я встретился с Трофимом Ломакиным. На сей раз он почти не разговаривал со мной и всё время отворачивался. Со стороны это выглядело не очень красиво, но я понимал: в такие минуты на авансцену выступают спортивная злость, неодолимое желание не уступить завоёванное, удержать вершину.

          Весы показали, что я на полтора килограмма легче своего противника. Это значило, что ничья уже никак не могла устроить Ломакина. Для победы ему была нужна только бо́льшая, чем у меня, сумма.

          Через какое-то время судья при участниках вывели нас на парад — двадцать восемь сильнейших в стране средневесов.

          Как известно, состязания в классическом троеборье всегда начинаются с жима. Все, в том числе и я, предполагали, что уж здесь-то Ломакин имеет бесспорное преимущество. Но получилось иначе. Трофим остановился на весе 137,5 кг, а я сумел поднять 140 кг и, счастливый, пошёл в раздевалку.

          Там я сел в углу и начал спокойно, медленно расшнуровывать ботинки, чтобы дать отдых ногам. Но тут ко мне подошёл Алексей Сидорович Медведев:

          — Рудольф, ты думаешь на этом остановиться?

          — Конечно.

          — А я советую идти на побитие мирового рекорда. У тебя это прекрасно получится.

          — Думаете, получится?

          — Уверен. Абсолютно уверен!

          Говорил он это спокойно и, как всегда, неторопливо, но в его голосе слышалась такая убеждённость, что я как-то сразу начал зашнуровывать свои ботинки и весело, заражаясь энтузиазмом товарища, крикнул:

          — Давай!

          Мировой и всесоюзный рекорд в жиме для атлетов среднего веса принадлежал тогда Григорию Новаку и был равен 143 кг. Он был установлен в 1949 году. Девять лет лучшие атлеты у нас в стране и за границей тщетно пытались перешагнуть этот рубеж.

          Может быть, и я не решился бы посягнуть на эту "святыню", но всё произошло настолько неожиданно, настолько быстро, что я даже не успел понять как следует, на что замахнулся.

          И рекордный вес был взят. Я стал обладателем первого в моей жизни мирового рекорда.

          Зал взорвался аплодисментами, в раздевалке меня начали качать товарищи-штангисты, своими сильными руками подбрасывая чуть ли не к самому потолку. А в углу, спокойно и приветливо улыбаясь, стоял Алексей Медведев. Я вырвался из "плена", подбежал к нему, пожал его богатырскую руку и от всей души поблагодарил за своевременный и неоценимый совет.

          После небольшого перерыва все перешли к рывку. Это было моё "коронное", самое любимое движение, в нём я имел — во всяком случае по предварительным подсчётам — преимущество перед Ломакиным.

          Первый подход я заявил на 125 кг. Каково же было моё удивление, когда Ломакин объявил, что пропустит этот вес и начнёт со 130 кг. Кое-кому это удивление может показаться непонятным, и я постараюсь его объяснить.

          Дело в том, что за всю историю своих выступлений на помосте (а я эту историю знал наизусть) Ломакин никогда не начинал рывок с веса большего, чем 125 кг или, в крайнем случае, 127,5 кг. И вдруг — такое решение. Было совершенно ясно, что Ломакин потерял самообладание и столь необходимое в решающие минуты хладнокровие подменил азартом. Ох, уж этот азарт — он ещё никому и никогда не приносил добра. Подвёл он и моего соперника: все три попытки Трофима оказались неудачными, и он в результате получил нулевую оценку.

          После этого выступать мне, конечно, стало куда легче. Нервное напряжение сразу спало. В третьем подходе я сравнительно легко вырвал 135 кг, в толчке поднял 165 кг и с суммой (довольно высокой в то время) 440 кг впервые за свою более чем десятилетнюю спортивную жизнь стал чемпионом страны.

          На следующий день на моё имя стали приходить поздравительные телеграммы. Первая, как и следовало ожидать, пришла от Вали.

          С высоким званием чемпиона поздравляли меня товарищи по шахте, партийная, комсомольская, профсоюзная организации, друзья-спортсмены из Киселёвска... Среди многочисленных весточек на моём столе в номере донецкой гостиницы лежала и телеграмма из далёкого сибирского села от Максима Григорьевича Вельского. Не скрою, она доставила мне особенно большую радость. Я долго вертел её в руках, ещё и ещё раз думая о замечательном русском человеке, о моём самом дорогом и умном учителе. Как бесконечно хотелось мне в ту минуту оказаться рядом с Максимом Григорьевичем и сказать ему от всей души великое спасибо. Сказать, что в и моей нынешней победе, и в победах, которые ещё будут, есть очень и очень большая его заслуга.

          Как-то один из близких друзей попросил меня рассказать, о чём думает спортсмен в минуты большой победы. Вот тогда я и стал вспоминать: какие мысли владели мною в тот вечер, когда я впервые в жизни стал чемпионом своей страны. Какое чувство владело мною в те минуты — радость, удовлетворённое тщеславие, гордость? Нет, я отчётливо помню, что думал тогда, что мировой рекорд в сумме — 450 кг — всё ещё принадлежит Трофиму Ломакину и надо будет уже скоро, очень скоро начинать штурм этого рубежа.

          Я думал о будущем, о новых победах, а жизнь между тем шла своим чередом. Я уделял всё больше и больше внимания своему коллективу физкультуры, в котором росли замечательные атлеты и замечательные люди. Спорт делал с ними буквально чудеса.

          Я уже называл мастеров спорта, выросших на нашей шахте. Но росли не только их технические результаты, не только число поднятых ими килограммов. Росло их гражданское самосознание, их трудовая закалка, улучшался их моральный облик. Я вспоминаю, например, Георгия Матвейчука. Его нам прислали со своеобразным "рекордом": ни на одном рабочем месте парень не мог продержаться дольше двух месяцев. В одной из служебных характеристик чёрным по белому было написано: "...ленив, неспособен ничем увлекаться".

          Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как мы вовлекли Георгия в секцию штанги, и я увидел (да и не только я, конечно), как чудовищно несправедливы эти слова. Георгий стал одним из самых любимых и самых удивительных моих учеников. "Неспособный ничем увлекаться" человек полюбил тяжелоатлетический спорт и стал проявлять по отношению к нему настоящий фанатизм. Ради штанги он мог без громких слов совершить любой подвиг. После смены Гоша (так мы называли, любя, этого парня) часа два отдыхал и затем приходил в зал, где ежедневно занимался по четыре-пять часов. Этот напряжённый творческий труд не пропал даром: в течение всего двух лет Георгий прошёл путь до мастера спорта и надолго стал бессменным чемпионом Сибири и Дальнего Востока.

          И, конечно, все эти два года, а потом ещё долгое-долгое время Матвейчук трудился на нашей шахте. Он стал прекрасным забойщиком и зарабатывал в среднем (по старым деньгам) 3000-3500 рублей. Но их ему никогда не хватало, поскольку у Гоши была одна ощутимая слабость: он любил поесть. Да так, что, увидев его, официантки в панике бежали на кухню и кричали поварам:

          — Пошевеливайтесь, ребята, Матвейчук идёт!

          В нашем коллективе вырос Вахонин, стали мастерами спорта Ащеулов, Коржов и многие другие.

          По стране неслась, как весенний поток, набирала силы и ширилась волна II Спартакиады народов СССР. И мы, конечно, тоже мечтали внести свой вклад в её богатырский размах.

          Команда у нас подобралась сильная, ровная и волевая. За три недели до соревнований мы собрались в живописнейшем месте под Новокузнецком в доме отдыха "Торгай". У меня и ещё у трёх товарищей как раз подошло время очередного отпуска, остальным пришлось брать отпуска за свой счёт. Это наносило им известный материальный урон, но все ребята проявили себя как истинные патриоты своей шахты, своего коллектива. Они много работали — не жалея ни сил, ни времени. Строго соблюдали режим. Выступали с лекциями перед отдыхающими.

          Однако, как известно, постоянно всё хорошо быть не может. Не обходилось без трудностей и у нас. Особенно много приходилось работать с Вахониным. Несмотря на огромные сдвиги, происшедшие в поведении этого человека, он оставался необычайно крепким орешком. Лёша был настолько непослушным, что иногда приходилось в буквальном смысле брать его за руку и уводить с тренировки. Вахонин часто прямо-таки по-детски капризничал.

          Иногда, чтобы добиться от него желаемого, приходилось говорить диаметрально противоположное тому, чего требовали обстоятельства: он любил всё делать откровенно наоборот. Я часто задумывался над тем, каким способом выжечь из Лёши этот непонятный, чисто детский негативизм. Но никакие слова тут не помогали.

          В один из дней мы тренировались, как обычно. Занятие подходило к концу. Алексей получил уже достаточную нагрузку, я видел, что он на пределе, и сказал, забыв, с кем имею дело:

          — Кончай делать толчковые тяги. Хватит.

          Эффект получился, как всегда, противоположным: мой непокорный ученик, верный своему принципу делать всё наоборот, попросил товарищей:

          — Прибавьте-ка, ребята, ещё блинов...

          В результате на штанге оказалось сто восемьдесят килограммов. Первый раз Вахонин хвастливо поднял этот колоссальный для него груз до коленей, но во второй раз огромная тяжесть пригнула его к земле. Атлет, увы, потянул спину. Да так, что при всём своём гипертрофированном самолюбии, при всей своей колоссальной выдержке не смог скрыть мучившей его боли. И идти сам в помещение уже не смог — пришлось тащить его на руках. Три дня Вахонин пролежал в постели, и наш массажист-любитель Кошкин с трогательной заботливостью грел наказанному капризуле спину горячим песком.

          Зато с педагогической точки зрения эта история имела положительный эффект. Но она, оказывается, ещё вовсе не закончилась, и дальнейшее воспитание Вахонина дорого обошлось нашему коллективу. Расскажу об этом подробнее.

          В июле наша команда приехала в Ленинград, где проходили финальные состязания II летней Спартакиады народов РСФСР. По всем данным, мы имели реальные шансы занять первое место и отправиться на соревнования союзного масштаба. Но...

          Перед самым началом борьбы на помосте я договорился с Алексеем, что он начнёт жим с 85 кг. Этот далеко не предельный для него вес я выбрал, учитывая тяжесть полученной им недавно травмы и необходимость зачёта в первом подходе.

          Однако за несколько минут до выхода на помост Алексей в разминочном зале с удивительной лёгкостью выжал 80 кг и... закапризничал:

          — Почему ты заказал такой маленький вес для первого подхода? — обратился он ко мне.

          — Ты же понимаешь, что мы обязаны выступать только наверняка.

          — Закажи девяносто. Осилю.

          — А если не осилишь?

          — Осилю.

          Ну кто не допускал слабостей и ошибок? Я поддался на уговоры Алексея и попросил в секретариате сделать необходимые изменения.

          Через двадцать минут я уже жалел о допущенной оплошности: первый подход оказался бесплодным. За ним — второй и третий. В результате Вахонин получил нулевую оценку.

          Как описать наше состояние, как передать то, что чувствовали в тот поистине трагический момент мои ученики и товарищи по команде? Мы стояли и горевали: пропал, пошёл прахом весь наш огромный труд, все наши светлые мечты и надежды — с нулём первого места в командном зачёте не займёшь. Все смотрели на Вахонина злыми, можно даже сказать, ненавидящими глазами.

          Он не выдержал этой психологической атаки и... зарыдал. Парень, которого самые отчаянные головы называли "человеком без нервов", который всегда стеснялся даже жестом выдать какую-нибудь свою слабость, лил слёзы, как мальчишка. Я смотрел на него и удивлялся. Смотрел и... радовался. Да, радовался! Радовался, во-первых, потому, что увидел: у этого крепко потёртого жизнью человека, оказывается, есть тонкая душа, есть чувство ответственности, есть понимание долга перед товарищами. До поры до времени всё это было спрятано слишком глубоко, но всё это обнаружил случай.

          Во-вторых, я радовался потому, что понял: этот трагический случай научил Вахонина многому и заставит — непременно заставит — совершить переоценку жизненных приоритетов, по-новому взглянуть на своё поведение.

          Для усиления эффекта мы на следующий день устроили коллективное обсуждение поступка Вахонина. Мастера спорта, друзья Алексея — Матвейчук, Ащеулов и Коржов — единодушно потребовали:

          — За неподчинение тренеру, за несоблюдение спортивной дисциплины нужно дисквалифицировать Вахонина на год...

          Теперь всё зависело от меня. Товарищи сами попросили не спешить в этом деле и принять решение через сутки.

          Вечером я прогуливался в парке. Ветер с Невы приносил приятную свежесть. Назавтра мне предстояло выступать самому, но мысли неотступно кружились вокруг Вахонина.

          Я очень хорошо знал все его слабости. Однажды я уже отвёл от него суровое наказание, и он в конце концов доказал, что это доверие не было лишено основания: стал мастером спорта по тяжёлой атлетике. Знал я, наконец, и то, как много значит спорт в жизни Алексея.

          — Пусть остаётся в строю, — объявил я наутро команде. — Но пусть раз и навсегда сделает из всего случившегося выводы.

          Вечером, после того как я победил в своей весовой категории, Алексей подошёл ко мне:

          — Спасибо, Рудольф Владимирович. Я очень, очень сожалею о случившемся и обещаю, что ничего подобного не повторится.

          — Ну что ж, Алексей, — ответил я ему в тон. — Если ты действительно сделал правильные выводы, то сможешь ещё очень многого добиться. Прославишь и своё имя, и нашу шахту, и, может быть, даже нашу страну...

          Как показала жизнь, Вахонин в целом сдержал слово, а моё предсказание тоже сбылось.

          В августе мне вновь посчастливилось принять участие в финале Спартакиады народов СССР. На этот раз всесоюзный помост был установлен на закрытых теннисных кортах общества "Шахтёр" в Сокольниках. Перед началом соревнований мне в торжественной обстановке было вручено пять медалей за установленные в различное время мировые рекорды.

          Как и прежде, главными своими соперниками я считал Трофима Ломакина и Василия Пегова — старого знакомого. Но Ломакин незадолго до старта заболел и слёг в госпиталь. Поэтому первое место и звание чемпиона II Спартакиады народов СССР я завоевал сравнительно легко, набрав в сумме 445 кг.

          Победа на Спартакиаде народов СССР стала для меня двойным праздником — она открыла мне доступ в сборную Советского Союза, которая должна была через месяц отправиться на чемпионат мира в Варшаву.

          Итак, до чемпионата мира, в котором мне предстояло впервые участвовать, оставалось немногим больше двадцати дней. Наша команда приехала на тренировочный сбор в подмосковный посёлок Балашиха. Уютный и просторный зал, тишина, лес, уходивший вдаль и пахнувший смолой, хвоей и прелым листом — всё создавало условия для работы и хорошего отдыха.

          Я резко снизил нагрузки, желая отдохнуть перед решающими встречами. К тому же у меня немного побаливала травмированная однажды спина. К счастью, боль вскоре прошла, и моё настроение заметно улучшилось. Как и всегда, тренируясь, я неизменно экспериментировал. Именно тогда мне удалось сделать открытие, которое потом ещё много раз подтверждалось на практике: за счёт умышленного создания небольшого кислородного голода, а также предварительного натуживания всех мышц верхнего пояса перед стартом удаётся добиться резкого улучшения чувства равновесия, а также общего мышечного чувства. Используя этот приём, я тогда впервые на тренировке выжал 150 кг. Моим "ассистентом" и судьёй при этом (я действовал по его хлопку) был всё тот же Алексей Медведев.

          В столицу братской Польши мы отправились поездом. В команду помимо меня входили Владимир Стогов, Евгений Минаев, Виктор Бушуев, Фёдор Богдановский, Аркадий Воробьёв и Юрий Власов. Ехал с нами и мой неизменный Алексей Сидорович Медведев. Я к тому времени уже привык к нему, к его дружеским советам, и оттого, что этот человек был рядом, чувствовал себя как-то особенно радостно и спокойно.

          Нас разместили в современной, прекрасно оборудованной гостинице, носящей имя своего красивого, поднятого из руин города.

          В среднем весе главными претендентами на золотую медаль, по заявлениям прессы, считались американец Джим Джордж, поляк Иренеуш Палинский и автор этих строк.

          Больше всего я опасался Джима Джорджа. Для этого, конечно, имелись все основания. Американец отлично проявил себя в Мельбурне, где установил мировой рекорд в рывке и взял огромный вес на грудь, а в 1958 году в Стокгольме Джордж просто упустил победу, совершив одну досадную для него ошибку, и стал вторым с весьма внушительным результатом. Было ясно, что в Варшаве он приложит все усилия, чтобы взять реванш за прошлые неудачи.

          Наступил день открытия соревнований. Столица народной Польши предоставила для нас свой лучший, самый благоустроенный зал — "Гвардия". У входа реяли флаги двадцати стран, приславших сюда своих силачей. Тысячи зрителей до отказа заполнили вместительные трибуны этого уникального спортивного сооружения. Парад и торжественная часть длились недолго. Нас приветствовали председатель городского совета Варшавы Владислав Мазуровский, а также президент Международной федерации тяжёлой атлетики господин Бруно Нюберг.

          — Мы желаем всем удач и успехов! — сказал он в заключение своей маленькой речи.

          Хорошие слова, но я слушал их и думал: так никогда не бывает и не будет. К одним действительно придёт удача, а вот других посетит разочарование. Таков спорт, такова его суть, и тут уж ничего не поделаешь.

          В тот же день начали борьбу атлеты легчайшей категории. Мы все остались болеть за нашего маленького Стогова. "Геркулесом в миниатюре" называли журналисты этого замечательного спортсмена в 1955 году, когда наш Владимир завоевал свою первую золотую медаль чемпиона СССР и так же блестяще дебютировал на чемпионате мира в Мюнхене. Нынешнее его выступление на мировых форумах было уже четвёртым по счёту. Владимир работал с прежней безотказностью и опять уверенно победил с первоклассной суммой — 332,5 кг. Вторым стал поляк Мариан Янковский, а третьим — молодой венгерский шахтёр из города Татабанья Имре Фёльди.

          Я помню, как особенно дружно и горячо аплодировали ему тогда варшавяне. Они словно угадывали, что в недалёком будущем Фёльди вырастет в одного из самых великих бойцов тяжелоатлетического помоста.

          Вечером мы гуляли по улицам Варшавы с новым — теперь уже четырёхкратным — чемпионом мира. Конечно, Володя Стогов был весел и говорлив.

          — Тебе хорошо, — сказал ему Виктор Бушуев.

          — Тебе тоже скоро будет хорошо, — ответил Володя. Все дружно рассмеялись.

          До начала состязаний полулегковесов все без исключения отдавали пальму первенства Исааку Бёргеру.

          — Вот наш главный козырь, наш бесспорный фаворит, — говорил о Бёргере руководитель и тренер американской команды, хорошо известный в спортивном мире Боб Гофман.

          А Томми Коно явился в зал с огромным букетом роз, надеясь вручить их после победы своему знаменитому другу. Однако делать это Коно не пришлось. Трогательную церемонию "сорвал" молодой офицер Войска Польского Мариан Зелинский. Его дуэль с американцем стала одной из главных и волнующих страниц варшавского чемпионата.

          Поначалу казалось, что предсказания специалистов и прессы сбудутся: после жима Бёргер вышел вперёд, зафиксировав 112,5 кг. Мариан отстал от него на 2,5 кг. Однако после рывка оба спортсмена сравнялись: в третьем подходе Зелинский повторил свой же рекорд мира, а в четвёртом, дополнительном подходе на килограмм улучшил его, показав блестящий результат: 113,5 кг.

          Настал кульминационный момент. Зал, понятно, горячо болевший за земляка, был наэлектризован. Борьба шла под сплошной, неумолчный, всё нараставший гул. Исаак Бёргер уже закончил состязание, показав в толчке 140 кг. У Мариана был зафиксирован результат 137,5 кг и оставался всего один подход. Он попросил поставить на штангу 142,5 кг, смело подошёл к снаряду и в блестящем стиле взял этот вес.

          Что тут стало твориться! К победителю бросились товарищи по команде и тут же, на сцене, начали качать его. Пять тысяч зрителей вскочили со своих мест и принялись скандировать, размахивая программками, как флажками.

          — Пусть живёт сто лет наш Мариан!

          — Сто лет пусть живёт!

          Чествование героя чемпионата польского атлета Мариана Зелинского длилось долго.

          Это было восхитительное и, конечно, трогательное зрелище. Оно не могло никого оставить равнодушным.

          Всё ближе, всё неотвратимей надвигался час моего дебюта. Я перестал посещать зал "Гвардия", стараясь больше не думать о том, что происходит и должно происходить там. Конечно, совсем отключиться было нелегко. Неимоверным напряжением воли я посылал свою мысль в родной шахтёрский городок Киселёвск и прикидывал, как лучше дооборудовать спортивный зал и правильнее распределить тренировочные группы.

          Кроме того, я думал о рационализаторском предложении по наиболее эффективной разгрузке вагонов на шахте, которое я начал разрабатывать со своим другом Николаем Речковым, да так и не довёл до конца... Но из-за всего этого нет-нет да и проглядывало холёное, надменное, невозмутимое лицо Джима Джорджа.

          Томительные часы ожидания подходили к концу. На следующий день работать предстояло уже мне. Мне и Фёдору Богдановскому. Его соперником был Томми Коно. Ленинградец уже несколько раз уступал единоборство "железному гавайцу", и это давило на него неизмеримым моральным грузом. Я зашёл в комнату нашего богатыря и увидел на его столе маленький флакон и коробочку с таблетками. Они должны были помочь уснуть этому абсолютно здоровому, но сейчас такому беспокойному человеку.

          — Эх, Фёдор, Фёдор, — прошептал я про себя, — что принесёт нам грядущий день?

          Вечером в мою комнату шумно ввалился Витя Бушуев — он только что стал чемпионом мира в лёгком весе. На меня лично это известие подействовало лучше всяких таблеток и ровно в двенадцать, прослушав по радио бой кремлёвских курантов, я погрузился в крепкий сон. Ай, спасибо тебе, Витя Бушуев! Ты, наверное, до сих пор не знаешь, как помог тогда мне!

          Я проснулся в отличном настроении. Отдёрнул шторы — и в глаза ударил ослепительный солнечный свет: день выдался на славу. Я проделал несколько гимнастических упражнений и принял душ, а потом отправился в ресторан, где нас уже ожидала приветливо улыбавшаяся официантка.

          — У нас сегодня очень много вкусных вещей, — мило сообщила она.

          Увы, меня эта фраза ничуть не обрадовала: я знал, что мой завтрак должен был быть предельно ограниченным, ибо утром весы показали, что у меня лишние полтора килограмма. И от них следовало избавиться до начала взвешивания.

          Начало выступления нашей весовой категории было назначено на восемнадцать часов.

          Но уже в полдень я мысленно представил себя на помосте. Начал потихоньку собирать вещи — очень аккуратно и спокойно. Вот бандаж, напульсники, сухие носки, штангетки. Немного спирта для натирания ног. Ремень — не очень широкий, потому что правилами его размеры ограничены. Нашатырный спирт, полотенце, мыло, два тёплых костюма и электрическая грелка с длинным — в двадцать пять метров — шнуром. Вот и весь нехитрый, но абсолютно необходимый арсенал штангиста.

          До посадки в автобус оставалось всего несколько минут. Я подошёл к плотно закрытому окну... Сквозь ослепительно чистое стекло было видно, как внизу по широкому проспекту одна за другой несутся машины, вереницами спешат люди... А в номере стояла удивительная, пугающая тишина. На мгновение мне показалось, что я оглох, что со мной происходит что-то необъяснимо страшное. Но уже через несколько секунд я почувствовал, как кровь прихлынула к голове, как руки инстинктивно потянулись вниз, словно стремясь уже сейчас сжать пальцами гриф невидимой штанги.

          — Что ж, — сказал я самому себе, дабы прогнать тягостную тишину и убедиться в естественности происходящего, — скоро начнётся бой. Главный бой в моей жизни.

          Мы ехали по шумным улицам Варшавы. Ехали, спешили: спортсмену просто необходимо попасть в зал хотя бы за час до начала состязаний. Ведь нужно так много сделать: осмотреть помост, проверить гриф штанги, попробовать покрутить его, примериться, то есть почувствовать снаряд, освоиться с ним. Перед борьбой, которую мне предстояло вести, ничего нельзя было считать мелочью. Впрочем, это относится ко всякому соревнованию и ко всякому спортсмену.

          Приближался момент взвешивания. Тут тоже существует своя тактика, свои законы, свои маленькие хитрости. Все участники нашей весовой категории уже прошли через весы, а Джордж, Палинский и я всё медлили, выжидая, когда кто-нибудь из нашей тройки отважится стать первым. Наконец я прошёл за ширму, отделявшую весы от сцены, но взвешиваться не стал, а лишь спросил у немецкого судьи, сколько сейчас времени.

          — В вашем распоряжении ещё двадцать минут, — учтиво ответил тот.

          Я вышел на сцену. Туда как раз поднялся Яков Григорьевич Куценко.

          — Уже взвесился? — спросил он.

          Рядом были мои соперники. Я решил немного схитрить и ответил:

          — Да, взвесился.

          — Сколько?

          — Восемьдесят два пятьсот, — назвал я первые пришедшие в голову цифры.

          Услышав этот диалог, на весы отправился сначала Палинский, а за ним и Джордж.

          Через несколько минут они вышли из-за ширмы и погрозили мне пальцами: дескать, вот ты какой хитрый, провёл нас... Я снова зашёл за ширму, посмотрел протокол, "согнал" ещё двести граммов и взвесился. Теперь я был легче моих соперников, и это уже давало мне какое-то преимущество. Вот как оно бывает!

          Нас вывели на сцену и стали представлять. Когда назвали мою фамилию, кто-то из зала крикнул:

          — Давай-ка выдай уголёк сверх плана!

          Может, это был какой-нибудь турист или служащий советского посольства, но эти слова обдали меня теплом родного дома.

          Когда были названы все участники, мы ушли за кулисы. И тут началась своя "возня" — может быть, не очень приятная, но совершенно необходимая. Кто-то чем-то натирался, кто-то выполнял специальные упражнения, а кто-то просто молился, пристроившись в уголке.

          Для того чтобы максимально сохранить энергию и не тратить лишних сил на разминку, я спокойно сидел, закутавшись в одеяло, с подключённой на полную мощь грелкой.

          Ещё задолго до начала чемпионата у меня был составлен точный график подходов, и сейчас я решил твёрдо придерживаться его. К моему большому удивлению, поляк и американец оказались просто недостаточно подготовленными для такого ответственного состязания. Они уже закончили жим, когда я объявил, что сделаю первый подход. Я начал со 137,5 кг и закончил на 145 кг, использовав все три подхода.

          После рывка, который мои соперники также закончили с весьма посредственными результатами (а я здесь в четвёртом, дополнительном подходе установил новый мировой рекорд — 141 кг), стало ясно, что настоящей борьбы за первое место уже не получилось. Толкнув 170 кг, я опередил своего ближайшего соперника на 25 кг и с суммой 457,5 кг завоевал золотые медали чемпиона мира и Европы. А Джим Джордж, которого я так боялся, остался лишь на третьем месте.

          Вскоре нас вызвали для награждения. В наступившей тишине раздался торжественный наплыв и через секунду под сводами зала зазвучала величественная мелодия Государственного Гимна Союза ССР.

          Его играют недолго, но за этот короткий промежуток времени перед глазами ещё раз, как в кинематографе, промелькнули кадры моей жизни. Простой рабочий человек, советский шахтёр, я стоял теперь на вершине спортивной доблести. Я стоял и думал о пути, который прошагал от новичка до чемпиона мира. Стоял и думал: победу можно объяснить многими обстоятельствами, но главное из них всё же то, что я верил в свою мечту и смело шёл к её осуществлению.

          Пусть же этот пример хотя бы в какой-то мере вдохновит и вас, мои дорогие друзья, мои читатели. Пусть и у каждого из вас будет своя мечта — светлая и красивая. Пусть и у вас хватит сил дойти до неё.

          Уж сколько раз философы и поэты провозглашали: "Как быстротечно время", а оно несётся вперёд всё с той же непостижимой скоростью. Кажется, вот только-только начался год, а ты уже провожаешь его и встречаешь новый.

          Встреча Нового года! Признаться, я не очень люблю праздники за их суету, но этот мне по душе. Человек в такие минуты вольно или невольно подводит итог пройденному пути, оценивает свершённое им и думает о будущем.

          1959 год принёс мне много, очень много радостей. Я ещё раз вспомнил взбудораженную великим спортивным праздником Москву и залитую добрым, весенним солнцем Варшаву — города, где я одержал две мои очень большие и важные победы.

          Прошедший год принёс и ещё одну, может быть, самую большую радость — всесоюзное признание нашего спортивного коллектива, его успехов. О парнях с шахты "4-6" Киселёвска написала газета "Известия". Мы откровенно радовались этому. Но объяснялось сие отнюдь не нашим тщеславием. Нет, нам от всего сердца хотелось, чтобы и на других шахтах, на других заводах и фабриках нашей страны узнали и поняли, что при желании можно добиться почти всего. Никогда не надо ждать каких-то особо комфортных условий (хотя против них никто не возражает), не надо ждать учёных тренеров и освобождённых руководителей (хотя их наличие желательно). Стоит только захотеть, по-настоящему загореться мечтой, поверить в великую силу спорта, горячо полюбить его — и можно горы своротить.

          Итак, спортивный коллектив у нас на шахте сложился крепкий, надёжный, дружный. И наступивший 1960 год мы решили встретить все вместе. Мы собрались у меня дома, подняли бокалы с шампанским (я разрешаю себе только этот напиток, да и то в малых дозах, да и то не чаще, чем два-три раза в год) за то, что уже свершилось и за то, чему предстояло свершиться.

          Мы сидели, пели шахтёрские и простые, душевные русские песни, тихо беседовали... Я сидел и думал: вот оно, самое большое, самое настоящее счастье — быть среди верных друзей, дарить людям свою любовь.

          — Мы от души желаем тебе, Рудольф, — произнёс от имени всех присутствовавших Гоша Матвейчук, — большого успеха в Риме.

          Да, наступивший год был олимпийским и об этом нельзя было забывать. Я от всего сердца поблагодарил своих товарищей. Увы, даже самые добрые, самые искренние пожелания не всегда сбываются. Мне ещё предстояло узнать эту горькую истину.

          В первых числах января я снова вышел на работу.

          — Ну, Рудольф, ты теперь уже не простой электрик, — встретил меня главный энергетик шахты Иван Романович Соловьёв.

          — А кто же? — удивился я.

          — Электрик — чемпион мира, вот ты кто, — объявил Соловьёв, видимо, очень довольный своей шуткой.

          Об этом разговоре я, быть может, сразу и забыл бы, если потом со мной и вокруг меня не начали бы происходить странные вещи. Наш бригадир Иван Иванович Кочегуров, человек, бесспорно, большой души, стал отводить мне самые лёгкие участки, поручать самые лёгкие задания. Сначала — в течение нескольких первых дней — это воспринималось мной как случайность, но потом я стал интересоваться: в чём, собственно, дело? Однако Кочегуров только смеялся и хлопал меня по плечу:

          — Рудольф, знаешь ли ты замечательную русскую пословицу: "Дают — бери, а бьют — беги?"

          Пословицу эту я знал отлично, но всё же пошёл и пожаловался главному механику, а потом и главному энергетику. Я напомнил Ивану Романовичу Соловьёву наш прежний разговор и сказал:

          — Тут кое-кто, похоже, спутал разные вещи. Я чемпион мира по штанге, а электрик я самый обыкновенный. И требую к себе самого обычного отношения.

          И с тех пор всё пошло прежним порядком. Для меня это было чрезвычайно важно. Во-первых, рядом — в этом же самом механическом цехе — трудились мои парни из секции штанги, мои ученики в спорте. И я должен был показывать им пример трудовой дисциплины и серьёзного отношения к делу, которым живу, которое считаю главным в своей жизни. Во-вторых, — и это, быть может, главное — я должен был убедить самого себя в том, что не произошло ничего особенного, что я, несмотря на громкий титул, остался простым рабочим человеком. Работа, шахта, мой замечательный трудовой коллектив должны были предохранить меня от самой страшной, но, увы, весьма распространённой "звёздной" болезни.

          Оградить себя от неё не так просто, как некоторые, быть может, думают. Когда к человеку приходит спортивная слава, то окружающие вольно или невольно начинают смотреть на него совершенно не так, как смотрели вчера, когда он был ещё рядовым спортсменом. Ему предлагают работу полегче. Все начинают приглашать его на многолюдные собрания, а когда он говорит, что ему некогда, недвусмысленно заявляют:

          — Мы подготовим ваше выступление.

          Нет, слава не только приятна. Слава ещё и трудна и тяжела. И чтобы снести её бремя, надо, по-моему, оставаться в рабочем, в трудовом строю, оставаться и формально, и фактически тем же, кем был до того, как к твоей фамилии прибавилось звучное слово "чемпион". Только при этом условии можно думать о дальнейшем движении вперёд, о новых успехах.

          Я уже много писал о нашем коллективе физкультуры, и это вполне естественно. Я отдал ему лучшие годы своей жизни и могу гордиться им по праву: в 1960 году здесь насчитывалось уже шесть мастеров спорта!

          Коллектив был моим детищем, я многое давал друзьям, но получал от них взамен ещё больше. Выражаясь образно, наша спортивная секция являлась для меня огромным аккумулятором, заряжавшим энергией для больших и разнообразных дел. Я начал заниматься с новичками, а теперь передо мной были мастера спорта, люди, умудрённые большим опытом и серьёзными знаниями. Значит, чтобы оставаться для них авторитетным руководителем, нужно было много учиться. И я садился за учебники, просиживал ночи над новинками литературы, внимательно прочитывал все статьи о штанге и штангистах. Я окончил среднюю школу и готовился к экзаменам в институт физкультуры. Кстати, сейчас я уже оканчиваю это высшее учебное заведение.

          Но даже самые обширные специальные знания не могли позволить мне всегда быть для моих учеников нужным и полезным. Ведь у каждого из них имелись свои интересы, свои любимые темы для разговоров, свои "тайны души". Например, Василий Лунёв был бесконечно предан искусству. Гену Ащеулова интересовали вопросы жизнедеятельности человеческого организма. Анатолия Коржова влекла техника... Чтобы найти путь к сердцам этих людей, я должен был знать чуть больше, чем они. Вот почему каждую свободную минуту я уделял теперь самообразованию, читая книги о живописи и музыке, о физиологии и машиностроении. Отправляясь со сборной страны за рубеж, приезжая на соревнования в Москву и Ленинград, Тбилиси и Киев, Львов и Донецк, я обязательно выкраивал время для посещения музеев, выставок, отдельных экспозиций...

          Я всегда возвращался к своим парням с чем-то новым. Я рассказывал Лунёву о сокровищах Эрмитажа и о домике Шопена. Не будучи искусствоведами, мы спорили с ним о достоинствах и недостатках старой фламандской школы живописи, рассматривали альбомы с бессмертными творениями Левитана, Куинджи, Шишкина.

          Мы говорили с ребятами о величайших открытиях физиков и о новых театральных постановках, вместе ходили в кино и до хрипоты спорили о работах Григория Чухрая, о молодом Баталове, которого все, в общем, безоговорочно любили. Потом мы переносились в далёкое прошлое и вместе с героями Суворова совершали героический бросок через Чёртов мост. В нашем зале, где выстроились на время притихшие штанги, раздавались звучные, как песни, названия — Аустерлиц, Бородино, Ватерлоо, Каховка, Перекоп, Сталинград, Курская дуга.

          Мне кажется, что этот взаимный обмен знаниями, этот непрестанно расширявшийся круг взаимных интересов очень помогал сплочению нашего коллектива. Помогал мне как воспитателю, помогал людям видеть жизнь во всём её многообразии. Мы были простыми рабочими людьми, но каждым своим шагом, каждым действием боролись все вместе против невежества, самодовольства и ограниченности.

          В конце апреля сборная СССР вылетела в Милан, где должен был состояться очередной чемпионат Европы. Перед нами предстал красивый, внешне весёлый и беспечный город. Но стоило провести в нём несколько дней, и изнанка буржуазной действительности проявилась во всей своей неприглядности. Мы видели девушек, торговавших на улицах своей красотой и молодостью. Однажды такая парочка подошла и к нам с Медведевым.

          — Мы не покупаем любовь, — отрезал Алексей Сидорович.

          — Вы русские? — спросила одна из девушек.

          — Русские.

          — О, у вас всё хорошо. А здесь нет работы, нет средств к существованию. Вот и приходится...

          — Не думайте плохо об итальянских женщинах, — сказала девушка на немецком и ушла вместе с подругой.

          В ночи ещё долго раздавался стук их каблучков по брусчатке мостовой.

          Сами соревнования ничем особым не отличались, и останавливаться на них я не буду. Во всех весовых категориях победили наши парни, только легковес Мустафа Яглы-Оглы проиграл 2,5 кг прогрессировавшему с каждым годом Мариану Зелинскому.

          Моим соперником снова был Иренеуш Палинский. Но поединка между нами не получилось: уже после жима я ушёл на 10 кг вперёд и закончил состязание, набрав в сумме 442,5 кг. У моего польского друга было 425 кг.

          В Милане нам удалось побывать в знаменитом театре "Ла Скала". Там шла опера Верди "Трубадур". На меня лично очень большое впечатление произвела культура хора, его великолепное звучание. Очень хороши были декорации. Одним словом, в этом храме музыки всё произвело на нас глубокое впечатление.

          По распорядку чемпионата у нас был один свободный день. Мы посвятили его поездке в Геную. Это, пожалуй, один из редчайших городов мира по своей оригинальности, богатству архитектуры и памятников старины. Мы посетили домики, где родились и жили великий композитор Никколо Паганини и великий путешественник Христофор Колумб... Я ходил по городу и думал о том, сколько интересного смогу рассказать своим ребятам в Киселёвске.

          Чемпионат континента закончился, но главное событие не только года, но и всей моей жизни было ещё впереди.

          Олимпийские игры... Думаю, нет ни одного спортсмена, который не мечтал бы выступить на них и тем более — победить. Разумеется, мечтал об этом и я.

          Перед тем, как попасть на Олимпиаду в Рим, мы, члены сборной СССР, приехали на тренировочный сбор, который проходил в одном из живописнейших уголков Прибалтики. Здесь я близко познакомился с нашим Юрой Власовым. Надо, как говорится, съесть с ним пуд соли, чтобы понять, насколько трудно достаются этому человеку его победы и громкая слава. Например, в дни тяжёлых тренировок этот гигант ничего не может есть, а засыпает только к утру, коротая бессонные ночи: это, по-видимому, даёт себя знать чрезмерная усталость. Правда, то, что не съедено сегодня, компенсируется им на следующий день.

          Тренируется Юрий много и серьёзно. Он очень требователен к себе. Но его временами подводит излишняя эмоциональность. Иногда просто невозможно проследить за сменой его настроения: вот Власов весел и смеётся, а через несколько минут он уже нахмурился, рассердился и стал молчаливым. Такая подвижность плоха прежде всего для него самого: у Юры повышенная чувствительность, а следовательно, очень высок расход нервной энергии.

          Быть с Власовым рядом всегда очень интересно. Он прекрасный рассказчик, и если разговорится — слушать не надоест. Юра здорово помог моему самообразованию: познакомил со многими интересными писателями, по его совету я всерьёз "взялся" за Джека Лондона, Хемингуэя, Стейнбека...

          Власов пишет и сам. И, по-моему, пишет хорошо. Во всяком случае его книга "Себя преодолеть" произвела на меня глубокое впечатление своей искренностью, глубоким знанием предмета и свежестью слова.

          Двадцать третьего августа мы прилетели в Рим. Вечный город встретил нас непривычной жарой и ослепительным солнцем. В аэропорту было много корреспондентов, раздавались вопросы чуть ли не на всех языках мира.

          — Что собираются показать русские?

          — Привезли ли новые мировые рекорды?

          — Кто будет выступать против Коно?

          Обычаи итальянцев, их удивительное радушие были для меня не новы: в памяти ещё оставались миланские встречи.

          24 августа мы впервые отправились на тренировку. Зал, предоставленный для занятий штангистов, поражал своей чистотой и уютом. Два светлых, широких окна вбирали много света. Но особенно поразил моё воображение пол: ослепительно белый, точно лакированный. Я пишу об этом потому, что именно пол в какой-то мере и сыграл роковую роль в моей римской судьбе.

          Мы начали разминаться. Рядом со мной занимался Сергей Ульянов. Чувствовал я себя в тот день не очень хорошо: мучило гриппозное состояние. Но я надеялся, что за работой со штангой всё пройдёт.

          Однако случилось так, что в рывке я не смог поднять даже разминочный вес. Я безуспешно попробовал сделать это дважды, а в третьем подходе пошёл на 130 кг. Когда штанга была уже на выпрямленных кверху руках, я почувствовал, как меня потянуло в сторону.

          Единственно правильным решением было бы бросить штангу. Этим всё и обошлось бы. Но я вдруг представил себе, как тяжёлый снаряд врезается в идеально отполированный пол и... начал удерживать груду металла. В конце концов мне удалось это сделать, но почти одновременно я почувствовал отчаянную, резкую боль в позвоночнике. Через несколько минут у меня началось сильное головокружение, а кроме того, казалось, что на спине с ужасающей скоростью растёт какой-то нарыв.

          Я попал в руки к врачам. Они сказали, что у меня ущемление широчайшей мышцы спины, но я чувствовал, что у меня разрыв этой мышцы: об этом свидетельствовала невыносимая боль и почти полная потеря силовой выносливости. Хотя наши медики, и прежде всего заслуженный мастер спорта доктор медицинских наук Зоя Сергеевна Миронова, делали всё возможное, я чувствовал, что вышел из строя. Только тот, кто пережил в жизни хоть что-либо подобное, сможет понять моё состояние. Четыре года готовиться изо дня в день к этому величайшему событию, во всём, буквально во всём себе отказывать, чувствовать силу и... всё потерять из-за одного неосторожного шага.

          В те дни руководители делегации и команды, в том числе Николай Николаевич Романов и Аркадий Никитович Воробьёв, были частыми гостями у меня в комнате. Они регулярно расспрашивали и даже, если уж быть до конца откровенным, упрашивали меня всё-таки выступить. Меня такие разговоры просто удивляли и приводили в отчаяние. Ведь если я мог бы выступить, то сам рвался бы на помост изо всех сил.

          До самого последнего момента я ещё сохранял надежду, что произойдёт какое-нибудь чудо и я смогу вступить в борьбу. И моё имя стояло в заявке до последнего момента.

          Подошёл день выступления средневесов. В шесть часов утра из соревновательного зала вернулся Александр Курынов — он всю ночь вёл титаническую борьбу с Томми Коно и в блестящем стиле победил "железного гавайца". Усталый и измождённый, Саша не стал заходить в нашу комнату (мы жили с ним вместе), а примостился в коридоре на раскладушке (вот что значит истинное спортивное товарищество!).

          Утром, часов в восемь, я открыл дверь комнаты и увидел его. Саша не спал — он лежал, подложив под голову руки, и улыбался.

          — Всё в порядке? — спросил я, впрочем, и без того уже понимая, что у Саши поединок прошёл отлично.

          — Всё в порядке, друг! — воскликнул Курынов и стал делиться со мной подробностями только что закончившегося поединка. — Желаю тебе успеха.

          — Нет, успеха не будет, — грустно ответил я. — Выступать я, вероятно, не смогу.

          Я умывался. Опять пришёл Аркадий Воробьёв. Спросил:

          — Ну как?

          — Вы же знаете, как, — уныло ответил я.

          — Считаю, что ты просто трусишь, — выпалил он.

          Я смотрел в лицо этого человека и думал. Природа и люди дали ему многое. Воробьёв стал замечательным спортсменом, проявил и в жизни, и в спорте великолепные качества бойца. Но характер у Аркадия Никитовича...

          Слова о трусости, сказанные им, обидели и оскорбили меня. Как не стыдно было ему произносить это не имевшее под собой никакой почвы обвинение? Да разве могла испугать олимпийская дуэль шахтёра? Разве мог дрогнуть перед нею человек, знакомый с подземными обвалами, со взрывами, с суровой подземной жизнью? Нет, ничто не могло бы удержать меня, тем более что и соперник-то был далеко не страшным — я лишь совсем недавно с большим преимуществом выиграл у Палинского в Милане. Я пишу это не только в своё оправдание, но и для того, чтобы повторить: человеку нужно верить! Недоверие оскорбляет.

          Итак, в Риме мне не повезло. Повторяю, никто не измерит силу моих переживаний в те дни. Но вместе с тем я от всего сердца радовался блестящим победам своих товарищей. Золотые медали Евгения Минаева, Виктора Бушуева, Александра Курынова, Аркадия Воробьёва и, наконец, великолепный финиш Юрия Власова — всё это было подлинным торжеством советской тяжелоатлетической школы.

          Рим — красивый и удивительный город. Мы многое видели в нём, но и Колизей, и Ватикан, и все другие достопримечательности Вечного города уже много раз описаны.

          Поэтому я не буду заниматься подобного рода воспоминаниями. Тем более что во время пребывания в Италии я испытывал неистребимую тоску по русской земле.

          Я упросил взять меня на первый же самолёт, возвращавшийся в Москву.

          Несмотря на то что мне не повезло, ребята на шахте встретили меня словно героя. Я это целиком отнёс на счёт той выдающейся победы, которую советские спортсмены одержали в Риме. Слово "олимпиец" звучало в те незабываемые дни торжественно, радостно и гордо!

          Мне потребовался целый год,¹⁰ чтобы избавиться от травмы, перебороть себя и снова войти в боевую форму. Я проверил её на чемпионате мира 1961 года в Вене, где завоевал свою вторую золотую медаль. Причём моим соперником на этот раз был не кто иной, как сам Томми Коно. Он пожелал таким образом "спастись" от Курынова.

          Но Томми проиграл и мне, причём проиграл обидно. Мы начали жим со 140 кг, и оба довольно легко подняли этот вес. Затем я выжал 145 кг. Американец тоже поднял штангу на выпрямленные руки, но судьи ему это движение не засчитали. Он выжал вес во второй раз, но большинство арбитров снова посчитали его жим неправильным. В тот момент в зале начало твориться что-то невообразимое: зрители повскакивали со своих мест и стали кричать, топать и свистеть.

          Я долго ждал, но ужасный шум всё не прекращался.

          — Ставьте на штангу сто пятьдесят, — крикнул я судьям по-немецки.

          — Вы не услышите хлопок, — в свою очередь, крикнул один из них.

          — Хлопните погромче, — крикнул я ему.

          Я подошёл к штанге и взял вес на грудь. В огромном зале сразу наступила тишина. Не ожидавший её наступления судья хлопнул с такой силой, что зрители расхохотались.

          Под гомерический хохот зала я начал жать и выжал огромный для себя вес. Томми Коно сразу оказался позади на целых 10 кг и уже не смог достать меня. Больше того, его обошёл ещё и венгр Гёза Тот. С суммой 450 кг я второй раз стал чемпионом мира. Вместе со мной радость победы разделили товарищи по команде — неутомимый Владимир Стогов (легчайший вес), Александр Курынов (полусредний вес) и Юрий Власов (тяжёлый вес).

          Соревнований и выступлений у меня было ещё немало — на приз имени Москвы, чемпионаты Советского Союза, товарищеские выступления в Объединённой Арабской Республике... Я не буду перечислять их все. Это ведь книга воспоминаний, а не спортивный ежегодник.

          Замечу лишь, что 1961 год принёс мне ещё одну очень большую радость: 20 декабря в Днепропетровске в единоборстве с чемпионом мира Володей Стоговым наш Алексей Вахонин впервые завоевал золотую медаль чемпиона страны. Выиграл в своём весе и я, победив на сей раз перешедшего в средний вес Фёдора Богдановского. Таким, образом, на шахте "4-6" стало работать два чемпиона Советского Союза.

          Но, к сожалению, наступил момент, когда по состоянию здоровья (меня начал мучить радикулит) я вынужден был покинуть ставший для меня второй родиной Киселёвск — город, где прошли лучшие годы моей жизни.

          Врачи настоятельно советовали мне поселиться на юге. Но где именно? Я знал, что без шахты, без рабочей профессии мне теперь уже не быть. Это не красивые слова, а жизнь.

          В Москве я разыскал бывшего начальника нашего треста "Киселёвскуголь" Глеба Александровича Быстрова. Теперь он занимал ответственный пост в столице, но остался, как и был, простым и отзывчивым человеком. С его помощью я перевёлся в город Шахты Ростовской области и поступил на шахту "Южная".

          Новый городок мне понравился. Я сразу полюбил его южный, нарядный вид, его ровные, широкие улицы и всегда зелёный парк. Но, главное, моё сердце покорил великолепный Дворец спорта и современный, оборудованный по всем правилам плавательный бассейн.

          Началась новая жизнь. Признаться, на шахте меня сначала встретили несколько насторожённо: люди не верили, что чемпион мира будет трудиться как простой рабочий. Но для меня имя шахтёра и труд шахтёра всегда были выше всех чемпионских званий. Я очень быстро доказал это, и всё сразу встало на своё место.

          Прошло некоторое время, и на шахте вырос, стал крепнуть и шириться коллектив штангистов. Здесь в 1962 году я познакомился с приехавшим из Ульяновска Львом Андриановым. В мае 1965 года в Ереване он стал чемпионом Советского Союза. Здесь же за последние годы выросли мастера спорта Станислав Червяков и Виктор Печников.

          В 1962 году на "Южную" переехал и Алексей Вахонин. Так уж получилось: нас связала судьба.

          — Будем вместе готовиться к Олимпийским играм, — сказал мне Алексей в день приезда.

          — Будем, — ответил я.

          Да, для каждого из нас встреча лучших атлетов мира в олимпийском Токио стала главной целью разговоров и дел. В каких соревнованиях мы не участвовали бы, какими делами не были бы заняты — мысль неизменно возвращалась к тому, что нам предстояло. Для Алексея это был первый шаг. Мне же в 1964 году исполнилось тридцать семь лет. В таком возрасте спешишь сделать как можно больше хорошего.

          Как на зло, именно в 1964 году меня вновь начали преследовать травмы. Из-за них я не участвовал в первенствах СССР и Европы. Однако, учитывая прежние заслуги, на олимпийские сборы меня всё же взяли.

          Мы жили на острове Хортица — в овеянном казачьей славой месте. Очень много тренировались. Здесь я близко познакомился с Леонидом Жаботинским. Этот гигант душой очень похож на ребёнка. Он беззаботен, весел, любит шутки, прекрасно исполняет лирические песни.

          В Запорожье Леонид много говорил о предстоявшем поединке с Юрием Власовым. Леонид оценивал его как самого грозного соперника, но всё же вместе со своим тренером Алексеем Сидоровичем Медведевым готовился дать Власову генеральный бой.

          Я много тренировался, но настроение было далеко не лучшим. Никто не говорил мне толком: поеду я в Токио или нет? До меня доходили слухи, что новый тренер сборной Аркадий Воробьёв твёрдо намерен в Токио меня не брать. Вместо этого он решил выставить сразу двух полусредневесов — Александра Курынова и Виктора Куренцова.

          — На Плюкфельдера надеяться нечего, — не раз говорил Воробьёв в узком кругу.

          Старший тренер сборной то ли и в самом деле считал, что я уже вышел в тираж, то ли думал проучить меня за прошлые обиды. Такая привычка у него, увы, есть.

          Так или иначе, но ещё за три дня до отлёта на Дальний Восток я не знал ничего определённого о своей судьбе. Ясность внёс... чех Ханс Здражила. Выступая на международных соревнованиях в Варшаве, он набрал в среднем весе сумму 442,5 кг. После этого стало ясно, что дуэт полусредневесов может у нас и не добраться до золотой медали. Мне нужно было собираться. До отлёта оставалось меньше суток.

          В Хабаровске мы перед отлётом взяли с собой — каждый штангист — по горсти русской земли.

          Каждый из нас представлял себя после этого маленьким Антеем, которому ничего не страшно. Мы знали, что за нами великая Родина, что наши судьбы волнуют её, и готовились сражаться так, чтобы оправдать её великое доверие.

          О состязаниях XVIII Олимпиады писали и напишут ещё очень много, поэтому я не буду вдаваться в подробности, а расскажу лишь о нас — штангистах.

          К моменту выхода на олимпийский помост Алексей Вахонин уже имел титул чемпиона мира, который он завоевал в Будапеште в 1963 году. И всё-таки в Токио мы вместе с ним ужасно волновались. Ничего не поделаешь: таков уж олимпийский накал. Тем более что соперниками Вахонина были спортсмены со всемирно известными именами: венгр Имре Фёльди, японец Сиро Исиносеки и поляк Генрик Требицкий.

          После жима венгр оказался впереди Алексея на 5 кг. Это совсем немало, если принять во внимание ещё и то, что Вахонин был тяжелее своего грозного соперника. Остальные же участники отстали и вместо борьбы четырёх началась ожесточённая дуэль.

          Посовещавшись, мы решили, что Алёша должен во что бы то ни стало обойти венгра в рывке. Но этот план, увы, не был осуществлён: Вахонин сумел отыграть лишь 2,5 кг, подняв штангу весом 105 кг. Было очевидно, что подобное соотношение результатов может создать серьёзные трудности в заключительной фазе состязаний.

          Так оно и случилось. Дуэль получилась необычайной по своим остроте и драматизму.

          Имре Фёльди во втором подходе толкнул 132,5 кг. Диктор объявил, что установлен новый олимпийский рекорд в сумме троеборья — 350 кг. Зал долго приветствовал его автора. Но все понимали, что напряжение подходит к своему апогею и решающая схватка ещё впереди.

          — На штанге 137,5 кг, — объявили по громкой связи. — К снаряду вызывается Алексей Вахонин.

          Мы помогали Вахонину разогреваться. Мы — это Алексей Сидорович Медведев, Леонид Жаботинский, взявшийся ассистировать товарищу, и я. Алексей был внешне спокоен, но я видел, что он слишком часто поправляет пояс, и сказал:

          — Пояс у тебя в порядке.

          Вахонин чуть улыбнулся и ответил:

          — Да, конечно...

          Вес он толкнул отлично. Я поймал его у выхода:

          — Молодец! У тебя ещё есть запас прочности.

          — Точно? — спросил он.

          — Точно.

          Мы посмотрели друг другу в глаза. Мы понимали, что Фёльди сейчас пойдёт на штурм и тогда...

          — Имре Фёльди сделает подход к весу 137,5 кг, — объявил судья-информатор.

          "Что будет, что будет?" — этот вопрос витал в зале, он замер у всех на устах. Ведь если венгр взял бы этот вес, то спасти Алексея могло только чудо.

          Имре Фёльди толкнул штангу и набрал в сумме 355 кг — это было выше мирового рекорда, принадлежавшего Йосинобу Мияке. Венгра начали качать друзья. Его расцеловал тренер. Он и сам улыбался, не в силах сдержать своего счастья. Все считали, что Фёльди уже обеспечил себе победу. Ведь чтобы обойти его, нашему Алексею нужно было совершить настоящий подвиг — толкнуть 142,5 кг. Это ровно на десять килограммов больше того, что смог осилить победитель Олимпиады в Риме, американец Чарльз Винчи.

          — Ну, не подкачай, шахтёр, — сказал я Вахонину и легонько хлопнул его по спине.

          Но Алексей, конечно, отлично всё понимал и без меня. И ему уже не могли помочь никакие слова. Совершить подвиг он мог только сам.

          Разогревшись как следует, Алексей не спеша, по-деловому подошёл к замершей, словно сросшейся с помостом штанге. Посмотрел вдаль, куда-то в самую глубину зала.

          Вокруг стояла гробовая тишина. Кто-то не выдержал и тяжело вздохнул. Я оглянулся — это был, оказывается, наш Лёня Жаботинский. Я нахмурился и поднёс палец ко рту. Зачем? Сам не знаю.

          Все взгляды были прикованы к Алексею. Он склонился над снарядом и взял гриф в "замок". Через мгновенье последовало усилие ног, и штанга уверенно взлетела на грудь атлета. Со стороны всё это казалось совершенно лёгким делом. Но скольких лет труда, исканий, неудач и даже слёз — да, скупых мужских слёз — стоила эта лёгкость...

          Прошло ещё мгновенье — и штанга вдруг оказалась на выпрямленных кверху руках Вахонина. Он долго, очень долго не опускал её — и тут проявляя своё фирменное упрямство. Но только теперь это упрямство было просто замечательным.

          Наконец Алексей опустил штангу. К нему с непостижимой резвостью бросился Леонид Жаботинский, подхватил как ребёнка и на руках унёс за кулисы. Зал грохотал. Овация всё не смолкала, многотысячная публика долго выкрикивала имя маленького русского богатыря Вахонина...

          Вахонина поздравляли тренеры сборной, друзья и спортсмены из других команд. А через несколько минут губернатор Токио господин Адзума вручил советскому шахтёру Алексею Вахонину первую золотую олимпийскую медаль 1964 года. Он пожал чемпиону руку и сказал:

          — Ваш народ может гордиться такими спортсменами, как вы!

          На следующий день все японские газеты назвали Вахонина "чудо-штангистом". А в нашей олимпийской деревне мы поздравили Алексея с присвоением ему звания заслуженного мастера спорта СССР.

          Зал "Сибуйя", где состязались силачи, был переполнен до отказа и 12 октября — во второй день турнира штангистов. И это понятно: ведь выступал любимец Японии — Йосинобу Мияке. Он блестяще оправдал надежды своих земляков, набрав в троеборье феноменальную сумму — 397,5 кг. О значимости этого достижения можно судить хотя бы по тому, что оно на 25 кг (!) превышает результат победителя Римской Олимпиады. Вот как шагнул за последнее время гиревой спорт.

          Пожалуй, у нас в команде нет человека, который не любил бы хабаровского штангиста легковеса Владимира Каплунова. Он впервые взялся за штангу в 1952 году в одной из пограничных частей на Дальнем Востоке. И с тех пор медленно, без всяких сенсаций, проявляя огромное трудолюбие, шёл к своей цели. Только через десять лет Каплунов стал чемпионом страны с мировым рекордом в сумме — 410 кг. А осенью того же года в Будапеште Каплунов победил самого "непобедимого" Башановского и стал чемпионом мира.

          В Токио дуэль разыгралась, конечно, именно между ними. Владимир выступил блестяще и завершил состязание новым мировым рекордом в сумме троеборья — 432,5 кг. Но Вальдемар Башановский в последнем подходе догнал советского атлета. Теперь в ход пошло "правило меньшего веса". Володя оказался, увы, на 350 граммов тяжелее своего соперника и потому получил лишь серебряную медаль. Но эта серебряная медаль куда ценней иной золотой. И мы, штангисты, считаем выступление Каплунова в Токио спортивным подвигом.

          Владимир Каплунов не только замечательный спортсмен, но и великолепный воспитатель, родоначальник славных традиций. Во многом именно благодаря ему далёкий русский город Хабаровск стал городом богатырей. Три посланца Хабаровска: Каплунов, Куренцов и Голованов — вошли в состав сборной Советского Союза и выступили на олимпийском помосте.

          В полусреднем весе мы все ждали, что хабаровчанин Виктор Куренцов непременно завоюет золотую медаль. Ведь незадолго до олимпийских стартов он установил новый мировой рекорд в сумме — 445 кг. Но в Токио этот результат повторил чех Ханс Здражила — тот самый, что "выручил" меня. А Виктор недобрал до своего рекорда 5 кг и оказался на втором месте. Это тоже был успех, особенно, если учесть молодость и относительную неопытность нашего атлета.

          Наступил день моего выступления. На взвешивание я приехал вместе с Алексеем Вахониным. Мои главные соперники — чемпион мира Дьёзе Вереш и его соотечественник Гёза Тот — уже взвесились. У Вереша было 82,5 кг, у Тота — 81,7 кг. Я сделал прикидку — ровно 82 кг. До окончания взвешивания оставалось ещё пятнадцать минут.

          Я посадил Алексея себе на плечи и стал катать его по разминочному залу. И к моменту контрольного взвешивания я тоже весил 81,7 кг. Что ж, осторожность в нашем виде спорта никогда не мешает.

          Борьба с Дьёзе Верешем была упорной, нервной и трудной. В жиме он обошёл меня на 5 кг, подняв 155 кг. Я тоже взял этот вес, но судьи не засчитали его, увидев где-то остановку. Однако в рывке я сделал 142,5 кг, а в толчке установил свой личный рекорд — 182,5 кг. Набрав в сумме 475 кг, я завоевал золотую олимпийскую медаль. Не знаю, кто как выражает свою радость, но я в тот миг заплакал.

          На следующий день все японские газеты назвали мою победу "мировой сенсацией".

          Они указывали количество прожитых мною лет (а их и в самом деле набралось уже немало), вспоминали мою римскую неудачу, расписывали, как блестяще был готов Дьёзе Вереш. Но я свою победу сенсацией не считал. Ещё в Хабаровске я заявил корреспонденту "Советского спорта", что еду в Токио с нацеленностью лишь на золото. Ведь это была моя главная мечта. Борьбе за её осуществление я посвятил чуть ли не всю свою сознательную жизнь.

          Как я уже писал, Хабаровск послал на игры трёх богатырей. Самым удачливым и самым счастливым из них оказался наш полутяжеловес Яков Голованов. Он выиграл золотую медаль с новым мировым рекордом в сумме — 487,5 кг, а главное, победил трёхкратного чемпиона мира чернокожего красавца из Великобритании Луиса Мартина, в победе которого никто, по существу, не сомневался.

          Приближался последний день турнира "рыцарей железной игры". День, которого ждал весь спортивный мир: ведь должен был состояться поединок Власова и Жаботинского.

          Оба эти атлета — мои хорошие, всем сердцем любимые друзья. Одинаково сильные в спорте, они очень различны в жизни. И они по-разному вели себя перед соревнованиями.

          По-моему, Юра очень нервничал. Хотя, казалось, уж ему-то волноваться как раз и не следовало: ведь накануне Олимпиады Власов побил все рекорды Жаботинского и добился в сумме фантастического результата — 580 кг! Эти цифры, эти успехи, значительные сами по себе, явились сильнейшим психологическим ударом по сопернику.

          Итак, психологическое преимущество накануне токийского старта было целиком у Власова. К этому, пожалуй, следует добавить то, что незадолго до соревнований запорожец получил травму плеча. Его шансы в глазах специалистов упали до минимума, хотя вслух этого никто, конечно, не говорил.

          Жим Леонид закончил на весе 187,5 кг. Власов же с этого веса начал, потом зафиксировал 192,5 кг и попросил установить на штангу 197,5 кг. Сие был вес нового мирового рекорда. И Юрий, вызвав бурю восторга, в отличном стиле поднял этот вес.

          Таким образом, начало соревнований оказалось для Жаботинского крайне неудачным. Проиграть на старте 10 кг самому Власову — это не шутка. В душе я уже считал, что исход поединка ясен. Однако никогда нельзя называть победителя, пока соревнование продолжается.

          Начался рывок. Здесь Власов в трёх зачётных подходах сумел зафиксировать, увы, только начальные 162,5 кг — у него что-то "не клеилось" на этом весе. Лишь в последней попытке, проявив величайшее хладнокровие, он добился успеха. Жаботинский же, вырвав 167,5 кг, отыграл у своего грозного соперника 5 кг. Для своего последнего подхода Жаботинский заказал вес мирового рекорда — 172,5 кг. Но его штурм этого веса оказался неудачным.

          Казалось, с рывком всё закончилось. И вдруг дикторы объявили, что Юра в четвёртой, незачётной попытке пойдёт на тот же мировой рекорд, который только что не покорился Жаботинскому. И Власов отлично зафиксировал вес 172,5 кг. Все ему зааплодировали, а я в душе отругал Власова. Зачем нужно было такое ребячество? Ведь для суммы этот результат Юрию ничего не давал, а отнял очень много душевной и физической энергии. Но... Власову было виднее.

          Начинался толчок. Первый подход Жаботинский сделал на 200 кг и сработал отлично. Власов в ответ прекрасно толкнул 205 кг. Тогда Жаботинский и его тренер — Алексей Медведев — заказали 212,5 кг. Но уже после данного заказа Власов в блестящем стиле поднял 210 кг. Этот результат Власова сразу заставил украинского атлета перестроиться: 212,5 кг ему теперь ничего не давали — и Жаботинский перезаказал вес на 217,5 кг.

          Когда Лёню вызывали на помост, он подошёл к этому колоссальному весу недостаточно собранным, а потому смог вытянуть штангу только чуть выше коленей. И данная неудача Жаботинского, видимо, усыпила бдительность Власова. Он вдруг тоже объявил, что пойдёт на вес 217,5 кг.¹¹ Это было второй и самой серьёзной ошибкой Юры и его тренера Сурена Богдасарова.

          Пойди Власов на 215 кг — вес, который ему уже не раз подчинялся, — и перед Леонидом Жаботинским встала бы очень, очень сложная задача — поднять 222,5 кг. Думаю, что тогда это сие было бы не под силу. Но Власов не взял 217,5 кг, а Жаботинский в своём последнем подходе — взял. И гром аплодисментов приветствовал рождение нового олимпийского чемпиона.

          ...Окончились токийские баталии. Мы вернулись на Родину, и только здесь по-настоящему поняли всю значимость свершённого. Высокие правительственные награды, любовь и уважение людей к нам, олимпийским чемпионам, — всё это как бы говорило: да, годы вашего труда, исканий, проявлений мужества прошли недаром. Ибо нет для человека высшего счастья, чем осуществление возможности внести свой вклад, пусть хоть самый маленький, во имя новой славы и нового величия нашей Советской державы.

          Пусть же тот, кто приходит сегодня в спорт, начинает свой путь, ничего не страшась. Впереди новые великие спортивные баталии, и Родине нужны новые атлеты, способные поднять наше знамя и понести его вперёд — мужественно и умело, с достоинством и честью.

      Кстати, замечательна не только сама песня, но ещё и сопровождающие её комментарии. Слушатель-шахтёр в фильме совершенно искренне хвалит исполнителя — мол, хорошо поёшь, тебе можно даже в пивной выступать.

  ² Сие весьма сомнительно: этот рассказ про то, что является самым быстрым на свете, впервые был опубликован в книге А.С.Медведева "Разговор с молодым другом", написанной Л.Б.Горяновым за пять лет до выхода в свет книги Плюкфельдера. Судя по всему, книгу Плюкфельдера "Металл и люди" написал тот же Л.Б.Горянов, вставивший в неё уже хорошо проверенный, идеологически выверенный пассаж.

      Кстати, этим же идеологически выверенным пассажем А.С.Медведев в 1975 году воспользовался в своей (своей ли?) книге "Богатырями становятся".

  ³ Этот странный для данной книги вывод, скорее всего, имеет объяснение в более правдивом рассказе о жизни Р.В.Плюкфельдера — в его первой книге из цикла "Чужой среди своих".

      Частичное представление о той реальной атмосфере, в которой приходилось жить большинству советских немцев в послевоенные годы (правда, для некоторых немцев этой атмосферы, судя по всему, не существовало — например, для семьи академика Отто Юльевича Шмидта, для писательницы Ольги Берггольц и др.) дают отрывки из первой автобиографической книги Р.В.Плюкфельдера из цикла "Чужой среди своих". В этих отрывках также описаны реальные причины появления в Сибири борца Анисимова и штангиста Синько.

  ⁴ При прежней системе суммирования весов, поднятых в отдельных движениях, не могло быть никакого "следовательно": можно было перекрыть прежние рекорды в каждом движении на 2 кг, то есть всю сумму вроде бы на целых 6 кг, но в зачёт в сумму всё равно пошли бы только такие величины из отдельных движений, которые кратны 2,5 кг.

  ⁵ Так в тексте книги. Что означают эти слова, я не представляю: у полорогих парнокопытных, за исключением американского вилорога, рога никогда не ветвятся (да и у вилорога рога для полорогих совершенно необычны, их омертвевший роговой слой ежегодно сбрасывается, и потому в период сразу после его сброса костная основа рогов имеет возможность отращивать в сторону веточки).

      Возможно, в виду имелась не ветвисторогость козы, а её многорогость. То есть из черепа козы росли не два рога, которые наверху разветвлялись, а, например, сразу четыре неветвящихся рога.

  ⁶ Примечательно, что первые встречи со своими наиболее выдающимися впоследствии учениками Плюкфельдер описал примерно одними словами. Вот так, например, Плюкфельдер описал свою первую встречу с Ригертом в воспоминаниях о Роберте Шейермане.

      "Вскоре я приехал в Свердловск. Роберт, как всегда, встретил меня радушно, хотя я заметил, что он побаивается А.Н.Воробьёва. Предложил мне пройти в зал. Там, мол, и познакомишься с нашим талантливым парнем.

          Парень пришёл в солдатской форме, шлифуя кирзовыми сапогами пол: походка флотская. Я подал ему руку: "Плюкфельдер". "А меня зовут Ригерт Виктор Адамович", — ответил он."

  ⁷ Как это выяснилось в следующих книгах Плюкфельдера, не Вахониной, а Куновой.

  ⁸ С точки зрения ценителей техники подъёмных движений, корягами, сгибавшими локти и спину как в фазе съёма штанги с помоста, так и в фазе её подрыва, являлись оба мэтра.

      Вот кинограмма рывка Дуганова:

      А вот кинограмма толчка Плюкфельдера:

      В общем, Дуганову и Плюкфельдеру можно было бы и не спорить друг с другом, а побрататься на почве обоюдной корявости.

  ⁹ Тут какая-то нестыковка: в предыдущей главе Вахонин уже работал и жил в Киселёвске.

      "После первенства в Улан-Удэ в том же 1957 году нас с Вахониным вызвали во Львов защищать честь общества "Шахтёр" на командном первенстве Советского Союза. Перед этим первенством мы приехали на кратковременный тренировочный сбор в Москву.

      И тут нам обоим пришли почтовые переводы: это ребята с шахты прислали наши зарплаты. Алексей к тому времени уже переехал из Белова к нам в Киселёвск и устроился на шахту кузнецом. Я специально подобрал ему такую специальность..."

  ¹⁰ В более поздней книге (http://olympic-weightlifting.ru/plukf.htm) Плюкфельдер написал другое: благодаря правильному лечению, травма полностью залечилась уже через три с небольшим месяца, и 20 декабря в Уфе (а Олимпиада в Риме для штангистов проходила 7-10 сентября) Плюкфельдер установил мировой рекорд в рывке, и по этому поводу его опять принялся ругать Воробьёв.

  ¹¹ Не знаю, какой уже по счёту автор описал этот эпизод так, что у Власова будто была возможность отыграть назад после неудачи Жаботинского, то есть перезаказать вес в меньшую сторону: с 217,5 кг на 215 кг.

[на главную страницу]