Р.В.Плюкфельдер

1. Год 1954: Анжеро-Судженск — Петрозаводск

2. Год 1955: Кемерово — Кисловодск — Сталинград — Тюмень

3. Год 1956: Прокопьевск — Торгай — Подмосковье — Москва

4. Год 1957: Львов — Москва — Ереван — Москва

5. Год 1958: Адлер — Подольск — Сталино — Подольск 
— Алушта — Москва — Алушта — Москва — Подольск — Ростов-на-Дону

6. Год 1959: Подольск — Москва — Пекин — Тайюань 
— Алушта — Торгай — Москва — Балашиха — Варшава — Юрга — Сталинск

7. Год 1960: Юрга — Подольск — Москва — Милан 
— Алушта — Майори — Ленинград — Киев — Рим — Уфа

8. Год 1961: Подольск — Москва — Кисловодск — Египет 
— Адлер — Подольск — Вена — Подольск — Днепропетровск

          Ред. В.Ф.Дизендорф. М.: Центр немецкой культуры, Общественная академия наук российских немцев: 2008 г. — 848 с.

          УДК 054.6 ББК 63.3 П40

          ISBN 978-5-93227-013-4

          Настоящее издание — вторая книга воспоминаний выдающегося спортсмена-тяжелоатлета, олимпийского чемпиона, неоднократного чемпиона мира, Европы и СССР, заслуженного мастера спорта СССР и заслуженного тренера СССР Рудольфа Владимировича (Вольдемаровича) Плюкфельдера (Пфлюгфельдера), с 1991 г. проживающего в Германии.

          Издание охватывает основную часть его активной спортивной карьеры (1954-1961 гг.), начавшуюся для автора с дебюта на чемпионате СССР и завершившуюся завоеванием им второго титула чемпиона мира. В тот период автор жил в г. Киселёвск Кемеровской области. Книга предназначена для всех читателей, интересующихся спортивной жизнью, а также отечественной историей, в частности — историей российских немцев.

          Первая книга воспоминаний «Невыездной», посвящённая детству и юности автора, вышла из печати в Москве в 2008 г. Последующие автобиографические книги Р.В.Плюкфельдера охватят период его тренерской работы (с 1965 г.), когда он, став ведущим специалистом в своём виде спорта, воспитал многих прославленных советских тяжелоатлетов.

          Издание осуществлено Центром немецкой культуры в РНД (Москва) Общественной академией наук российских немцев при финансовой поддержке Министерства внутренних дел Федеративной Республики Германия через АНО «Брайтенарбайт».

© Р.В.Плюкфельдер, 2008

© В.Ф.Дизендорф, 2008

© МОО «Общественная Академия наук российских немцев», 2009

© АНО «Центр немецкой культуры», 2009

          Событиям, описанным в этой книге, предшествовало следующее: какой-то начальник послал Рудольфа Плюкфельдера, тогда ещё неокрепшего мальчика из немцев-спецпоселенцев, в шахту с весьма вредными условиями. Примерно через неделю работы в этих условиях Рудольфу стало так плохо, что врачи его еле откачали и дали инвалидность. Но мальчика вернул к жизни спорт. К концу 1940-х — началу 1950-х годов Плюкфельдер стал одним из лидеров СССР по классической борьбе в своей весовой категории [скорее всего, 76 кг]. Однако в связи с тем, что ему не давали спортивно расти из-за его неподходящей национальности, Плюкфельдер переключился на тяжёлую атлетику, где также начал добиваться всё бо́льших и бо́льших успехов.

          Весной 1954 г. нас, кузбасских тяжелоатлетов, собрали в Анжеро-Судженске. На основании определённых нормативов в сумме троеборья здесь производился отбор для участия в чемпионате СССР.

          В итоге отбора по всей стране к чемпионату было допущено 158 атлетов от 16 команд спортивных обществ. Соревнования должны были пройти 10-13 мая 1954 г. в Петрозаводске, тогдашней столице Карело-Финской ССР.

          Для меня, до тех пор «невыездного» немца-спецпоселенца, это было грандиозное событие. Мы с Иваном Кошкиным, моим другом и учеником, радовались как маленькие дети.

          От Кемеровской области на чемпионат попали в основном ребята из шахтёрских городов. Иван Кошкин, еле согнав вес до необходимого уровня, выступил в легчайшем весе (56 кг). Чемпионом здесь стал Бакир Фархутдинов («Динамо», Москва): жим — 95 кг, рывок — 95 кг, толчок — 120 кг, сумма троеборья — 310 кг. Кошкин занял 9-е место, подняв соответственно 85+75+100=260 кг. На соревнования попал и мой самый молодой ученик — Анатолий Коржов. Он выступил слабо, но был в восторге, вживую увидев многих атлетов, о которых раньше только читал в газетах.

          Как и он, я оказался на таких больших соревнованиях «белой вороной». Двери в гостиничных номерах часто бывали открытыми, и я мог видеть через коридор, что в номере напротив на кровати лежит человек, задрав ноги к стене. Это был будущий чемпион 29-го лично-командного первенства СССР 1954 г. Владимир Пушкарёв. Выступая в среднем весе (82,5 кг), он поднял в жиме 117,5 кг, в рывке — 125 кг, в толчке — 162,5 кг, в троеборье — 405 кг. Второе место в этом весе занял Николай Меркулов («Вооружённые Силы», Киев), поднявший 125+120+155=400 кг. Третьим стал Трофим Ломакин («Вооружённые Силы», Москва), набравший в сумме 395 кг. Став чемпионом СССР в 1953 г., этот кряжистый атлет, выходец с Алтая, год спустя выступил неважно, не дотянув до своего прошлогоднего результата в рывке 7,5 кг, в толчке — 12,5 кг, а в троеборье — целых 20 кг.

          В дальнейшем Трофим Ломакин стал моим главным соперником. Но в Петрозаводске я был далёк от соперничества с корифеями. Передо мной стояла совсем другая задача: не «светиться», чтобы, не дай бог, не обратить на себя ненужного внимания. Выступать в полную силу не советовал мне и мой друг Иван Кошкин. Ещё слишком свежо было в памяти, как в декабре 1947 г., на соревнованиях в г. Копейск Челябинской области, меня, «невыездного» немца, пытались сдать в милицию мои земляки с Украины, дабы избавиться от лишнего конкурента. Этот неприглядный эпизод я описал в первой книге своих воспоминаний.

          Вот и в Петрозаводске я боялся, что всё это может повториться: в то время драконовские нормы спецучёта ещё в полной мере распространялись на нас, на советских немцев. Поэтому я ходил по Петрозаводску как глухонемой. С людьми общался мало, стремился избегать контактов с людьми и побольше увидеть город.

          Меня поразили его крупные современные здания. Было видно, что они построены совсем недавно, уже после войны. Большим и величественным показался мне местный драмтеатр. Создавалось впечатление, что война совсем не затронула эти места.

          А в основном я, конечно, старался посмотреть соревнования от начала и до конца. Даже штангисты небольшого роста и весом 56 кг, выходя на сцену, смотрелись из зала гигантами. Большое значение имела и обстановка: здесь чувствовалось максимальное внимание к такому трудному виду спорта, как тяжёлая атлетика. Я особенно хотел увидеть на этих соревнованиях своего любимого атлета Григория Новака. Но, к сожалению, он в Петрозаводске не выступил, а по какой причине, я так и не смог узнать.

          Просмотрев две первые весовые категории, я с точки зрения техники мало что для себя почерпнул.

          В полулёгком весе (60 кг) чемпионом стал Рафаэл Чимишкян («Динамо», Тбилиси) с результатом: жим — 102,5 кг, рывок — 105 кг, толчок — 137,5 кг, сумма — 345 кг. Он и произвёл на меня наибольшее впечатление. Большинство штангистов имеют с анатомической точки зрения непропорциональное сложение: либо сильный плечевой пояс, но слабые ноги, либо наоборот. А вот Чимишкян от рождения обладал полной телесной гармонией. Жаль, что в те годы печать ни слова не писала о красоте фигур штангистов.

          Правда, с технической точки зрения мне в этом весе больше всех понравился Иван Удодов («Динамо», Ростов-на-Дону), хотя он и занял только 3-е место с суммой 332,5 кг. В технике жима у меня с Иваном было полное совпадение. В этом упражнении он отстал от Чимишкяна всего на 2,5 кг, опередив на 5 кг серебряного призёра в общем зачёте.

          Вообще, после этих соревнований к жиму перестали придираться. То есть судить так строго, как раньше. Видимо, судьи, да и тренеры, решили считать жим техническим упражнением. Простой примитивный жим был под силу только Григорию Новаку, но и он отличался мощным первоначальным ускорением. Остальные атлеты старались придать штанге ускорение внизу за счёт сжатия своего тела, как бы катапультируя снаряд вверх.

          Проблема была в том, что не каждому удавалось выполнить этот приём в привычной классической манере. Позднее я выяснил, почему. Оказалось, что если предплечья атлета от природы удлинены, то за счёт сжимания плечевого пояса создаётся мощное усилие вверх. Теперь, если штанга уже вышла на уровень глаз, остаётся только её дожать. В эти тонкости никто вникать не хотел. А я и тогда знал, что в жиме имеются большие резервы.

          Но борьба за чистоту жима не прекращалась. Особенно спекулировали на этом судьи, поднимая тем самым свою значимость. Перед соревнованиями — как у нас, так и за рубежом — шло предварительное задаривание судей. В СССР никто не знал заранее, кто и какой вес будет судить. Зато на чемпионатах мира или Олимпийских играх всё было известно за год вперёд: фамилия судьи, страна, которую он представляет, весовая категория. Многие спортсмены считали, что судьи выносят решение по своему усмотрению, то есть в зависимости от симпатии или от антипатии к данному атлету.

          В 1964 г. на Олимпиаде в Токио мой результат при подходе в жиме к весу 155 кг зависел от чехословацкого судьи. Судьи не засчитали мне вес: двое — против, один — за. На банкете я спросил у чеха:

          — Вы смотрели видеокассету с моим жимом?

          — Да, смотрел, всё было хорошо, — ответил тот. — Но я получил установку от нашего коллектива: судить советских спортсменов по всем правилам. Ваш тренер Аркадий Воробьёв придрался к нашему Гансу Здражиле за повязку на пальцах и тем самым сбил ему настрой на вес. Воробьёв это сделал умышленно, вот я и нажал на красную кнопку. А поскольку это жим, то тут 50 на 50 — можно засчитать, а можно и нет.

          Если мне тогда засчитали бы 155 кг в жиме, то я установил бы в троеборье мировой рекорд. Но, как видно, установить рекорд мне было не суждено.

          Вот и за 10 лет до этого я всё ходил вокруг атлетов и не мог понять: почему одним вес засчитывают, а другим — нет? Я пришёл к выводу, что нужно сильно фиксировать ноги, чтобы они не «гуляли» во время мощного начала жима.

          Лёгкий вес (67,5 кг) в Петрозаводске выиграл Дмитрий Иванов («Спартак», Москва), известный в будущем журналист газеты «Советский Спорт»: жим — 115 кг, рывок — 115 кг, толчок — 142,5 кг, сумма — 372,5 кг. Среди полусредневесов (75 кг) первенствовал Юрий Дуганов («Искра», Ленинград) — соответственно 115+127,5+150=392,5 кг. Вторым здесь стал Фёдор Богдановский («Вооружённые Силы», Ленинград), самый молодой тогда атлет: 120+115+145=380 кг.

          Я тоже выступал в весе 75 кг, поднял в троеборье небольшой вес, и во время соревнований смотрел, как разминался Ю.Дуганов. Юрий был красиво сложён, а его техника рывка была такой своеобразной, что уму непостижимо, как он поднимал штангу. Тем не менее Дуганов установил в этом движении 9 мировых рекордов: начав в 1950 г. со 127,5 кг, в 1955 г. он в Подольске довёл свой результат до 133 кг. Дальше него пошёл только в 1958 г. в Стокгольме Томми Коно из США — 133,5 кг.

          Дуганов был тогда самым плодовитым из мировых рекордсменов. Но его технику рывка не принял на вооружение никто. Эксперимент, который провёл в этом отношении я, оказался катастрофически неудачным. Только такой талантливый и неповторимый атлет, как Юрий, мог работать этим стилем. Он обладал и рекордом в рывке одной рукой, доведя его до 98 кг.

          В следующей весовой категории (82,5 кг) мировой рекорд в рывке установил в Пекине в 1956 г. Аркадий Воробьёв — 136,5 кг. Затем его опередил Джим Джордж из США — 137,5 кг. 28 сентября 1958 г. в Ростове-на-Дону я «снял» рекорд Джорджа — 138 кг. Перед этим тренеры сборной Н.И.Шатов и И.З.Любавин вкупе с «компетентными органами» бессовестным образом решили не брать меня на чемпионат мира в Стокгольм. А свой последний мировой рекорд в рывке — 142 кг — я установил 21 декабря 1961 г. в Днепропетровске.

          В весе 82,5 кг, как я уже писал, в Петрозаводске выступал Николай Меркулов, красивый стройный атлет, который сражался за победу с В.Пушкарёвым, но проиграл. Выступив в своём весе, я имел возможность наблюдать за кулисами, как разминаются атлеты. Мне понравился Меркулов. После выступления я решил поговорить с ним на волновавшие меня тогда темы — как подводить себя к соревнованиям, за сколько времени снижать нагрузки и т.п. Николай согласился поделиться со мной информацией. Я дал ему свой адрес, он тоже хотел дать мне свой, но сказал, что в армии ему пообещали жильё и скоро у него будет новый адрес.

          Через год я узнал, что в квартире Меркулову отказали. К тому же он поссорился со своей невестой и решил уйти из жизни. Съездив на соревнования за границу, он нелегально купил себе пистолет. Этим оружием Николай и попытался покончить с собой. Он приставил пистолет к виску и нажал на спуск. Пуля прошла сквозь голову, но мозг каким-то образом остался невредимым. Однако Николай Меркулов ослеп на всю жизнь. Он всё-таки женился на своей тогдашней невесте и, насколько я знаю, живёт в Киеве до сих пор.

          Этот печальный случай, увы, далеко не единичен в среде наших штангистов. Покончил жизнь самоубийством Григорий Щеглов («Вооружённые Силы», Москва), занявший на чемпионате в Петрозаводске второе место в лёгком весе с суммой 360 кг. Вскоре точно так же ушёл из жизни А.Жгун, затем — Е.Кацура. Я ещё вернусь к трагедиям Анатолия Жгуна и Евгения Кацуры. Чем объяснить всё это? Быть может, тем, что штанга притягивает к себе очень азартных людей?

          В Петрозаводске я впервые увидел Аркадия Воробьёва («Вооружённые Силы», Свердловск). Он стал чемпионом в полутяжёлом весе (90 кг) с результатами 130+135+170=435 кг.

          Победитель в тяжёлом весе (свыше 90 кг) Алексей Медведев (собственный вес 104,4 кг) показал результат 142,5+137,5+170=450 кг. В 1953 г. Медведев также стал чемпионом СССР, но с суммой 427,5. Таким образом, за год он поднял свой результат в троеборье на 22,5 кг. Высвечивался новый супертяжеловес. Тем не менее тренерский совет сборной не выставил Медведева на чемпионат мира 1954 г. в Вене.

          Расчёт тренеров оказался правильным. Вместо тяжеловеса был выставлен второй, наряду с Р.Чимишкяном, полулегковес — И.Удодов. Они оба подняли по 350 кг, и схватка у них получилась довольно забавной. В жиме Иван опередил Рафаэла на 2,5 кг, в рывке такой же перевес оказался за Чимишкяном, а в толчке они подняли одинаковый вес — по 137,5 кг. Теперь всё зависело от собственного веса. Чимишкян и Удодов вместе сгоняли вес в бане, но при взвешивании Иван оказался тяжелее. Таким образом, в этом весе команда СССР завоевала и золотую, и серебряную медали.

          А Медведев на победу в Вене рассчитывать не мог: чемпион мира Норберт Шемански из США победил здесь с результатом 150+150+187,5=487,5 кг, превысив сумму чемпиона СССР на 37,5 кг.

          В итоге сборная СССР победила в командном зачёте, завоевав 3 золотые и 3 серебряные медали. У команды США оказалось 3 «золота», 1 «серебро» и 1 «бронза». Самым именитым атлетом на этом чемпионате стал Р.Чимишкян, установивший 3 мировых рекорда. Так завершился для нас, штангистов, 1954 год.

          После Петрозаводска меня встретили в Киселёвске Кемеровской области, где я тогда жил, весьма торжественно. Я не занял призового места, но сумел добраться из Сибири даже до Ленинграда.

          Мой киселёвский жизненный наставник, профессор А.А.Гинке, о котором я написал в предыдущей книге, много рассказывал мне о своём родном Санкт-Петербурге, однако этот город оставался для меня загадкой. По пути в Петрозаводск мы останавливались в Ленинграде, но стояли там недолго, и куда-нибудь сходить у меня не было возможности.

          Снова вагон, опять стук колёс, который настолько впитался в нашу плоть и кровь, что казался чем-то очень знакомым и естественным.

          В той поездке я отвечал не только за себя, но и за своих учеников — Кошкина и Коржова. Иван Кошкин не вызывал у меня особого беспокойства, но за молодого Анатолия Коржова я волновался. Он с таким любопытством и с такой жадностью смотрел на людей, что готов был идти куда и к кому угодно.

          Нам выдали на поездку командировочные, но это были настолько мизерные суммы, что позволить себе за счёт этих денег мы практически ничего не могли. А Анатолий всё время сидел в вагоне-ресторане и попивал пиво «Жигулёвское».

          По всему было видно, что его не интересуют новшества тяжёлой атлетики, проблемы её техники или стратегии. Бывало, распишешь ему тренировки, а он заранее говорит:

          — Это я выполнить не смогу.

          На вопрос «почему?» следовал ответ:

          — Нет желания.

          Постепенно я понял, что у Анатолия нет внутренней тяги к штанге, нет потребности вознаградить себя за предыдущие нагрузки. Не ощущая мышечной радости от подъёма веса, он всё время недотренировывал свой организм. Здесь важную роль играл психологический фактор.

          Я не решался насиловать атлета: в те годы судьба штангиста мало зависела от его результатов — штанга предназначалась прежде всего для успехов на производстве и для заполнения свободного времени.

          В то же время я знал: тело должно трудиться, правильные целенаправленные тренировки, без насилия над организмом, постепенно и незаметно приведут к цели, и тогда тренировочный процесс станет благом, а не болью и наказанием.

          Порой атлет замечает, что он всё тренируется, а результаты стоят на месте. Тут возникают сомнения и разочарования. Анатолий Коржов доверялся мне во всём. Он проявлял активность в организации тренировки, причём у него, такого молодого, было поведение взрослого человека. И я тоже верил в него. Вот и на чемпионате в Петрозаводске Анатолий прибавил в сумме троеборья, хотя и занял последнее место в своём весе.

          Главным его достоинством было то, что он мог собраться в кулак и реализовать свои возможности независимо от того, на какого масштаба соревнованиях выступал. Я размышлял, как найти у него резервы силы. Всё-таки это был мой первый ученик, ставший впоследствии мастером спорта СССР.

          С Иваном Кошкиным были другие проблемы — у него от природы отсутствовало включение в локтях, и из-за этого он не мог реализовать свои возможности. Он брал на грудь на 20 кг больше своего лучшего результата, но поднять этот вес от груди был не в силах.

          Чтобы мобилизовать все силы, требуется ещё и дисциплина. Дисциплина во всём. Организм особенно не терпит, когда над ним издеваются, что принято называть нарушением спортивного режима.

          У Анатолия Коржова не было отца, только мать и брат, но его нельзя было назвать «человеком с улицы». Он тренировался уже 3 года. После того как Анатолий попытался совершить самоубийство, которое не удалось ему по чистой случайности, я проникся к нему особыми сочувствием и вниманием. В то же время я не хотел отнимать у него то, что он считал для себя самым важным.

          Трёх лет вполне достаточно, чтобы понять, в каком направлении человек может пойти. Но только в Петрозаводске я окончательно убедился, что Анатолий любит жизнь, не желает отказывать себе ни в чём и хочет иметь всё немедленно, сегодня. А того, что за его занятия спортом, который и мобилизует, и отвлекает человека от всяких непристойностей, платит общество, — этого Коржов понимать не желал. Живя как бы в кредит, взаймы, Анатолий считал, что так оно всё и должно быть, и стремился переложить свои проблемы на чужие плечи.

          Увидев, что Анатолий после соревнований опять сидит в ресторане, я подсел к нему и спросил:

          — Как ты думаешь, почему я не сижу в ресторане?

          — Не знаю. Наверно, жадничаешь, — пожал плечами Анатолий.

          — Ну хорошо. А скажи: сколько суток мы ехали от Сибири до Петрозаводска?

          — Около пяти, — насчитал Коржов.

          — И сколько ты за это время израсходовал своих денег, так называемых «командировочных»?

          — Не считал.

          — А сколько у тебя осталось в кармане?

          Анатолий сунул руку в карман, прикинул.

          — Да, — протянул он, — что-то мало остаётся на обратный путь. — Он опустил глаза. — Чёрт побери, так хорошо было сидеть в ресторане, а ты тут испортил всё настроение!

          Подошла официантка и принесла ещё четыре бутылки пива, заказанные Анатолием. Он спросил меня:

          — Рудольф, будешь пить?

          — Нет, — ответил я, — у меня едва хватает денег на обратный проезд.

          Коржов отнёс бутылки официантке и принёс назад деньги, уплаченные за пиво. Мы сидели и молчали. Я подумал, что Анатолий сейчас уйдёт от меня, от такого назойливого тренера. Но нет, он продолжал сидеть. Затем произнёс:

          — Ну, до Сибири уж как-нибудь доеду.

          — А ты когда-нибудь голодал? — спросил я.

          — Зачем тебе это? — взвился Анатолий.

          — Ты скажи, да или нет?

          — Нет, не голодал, — неохотно ответил Коржов.

          Я молчал: ждал его дальнейших мыслей. Тут Анатолий наклонился к столу и со смешком сказал:

          — Если мы будем ехать в одном купе — ты, Кошкин и я — неужели вы оставите меня голодным?

          — Значит, ты преподносишь нам свои ресторанные удовольствия как свершившийся факт? Типа с тобой произошёл несчастный случай, и теперь вы, Иван и Рудольф, поделитесь с Анатолием? Выходит, ты живёшь во благо своему рту, а мы, если откажем тебе в еде или не дадим денег, будем чёрствыми и жадными людьми?

          Тут я подумал, что Анатолий, видимо, считает: мол, не дадут поесть, ну и чёрт с ним, не умру же я с голоду.

          — Ладно, — сказал я, — может, ты и прав. Нужно обязательно обжечься, чтобы понять, как это больно.

          — А ты что, голодал? — вдруг спросил Коржов.

          — Да, — ответил я коротко.

          — И сколько же дней? — продолжил расспрашивать Анатолий.

          — Совсем без еды я оставался 5 дней, а частично — целый год.

          — Ну и как? — со смешком поинтересовался Коржов.

          — Об этом я спрошу тебя, когда мы приедем в Киселёвск. А теперь продолжай развлекаться, но смотри, чтобы в 11 вечера был в номере, иначе мы без тебя не уснём.

          Назавтра мы сели на поезд Петрозаводск-Москва. Устроились с Кошкиным в одном купе и стали ждать Анатолия. Он не спешил — видно, разглядывал на перроне голубей и всё остальное, что двигалось вокруг. Я волновался, видя, что моя опека над Коржовым принимает нежелательный оборот. Кошкин смотрел в окно и приговаривал:

          — Вот засранец, где же его носит?

          Поезд тронулся, а Анатолий так и не появился. Вагон всё чаще стучал на стыках, и моё сердечко, я слышал, тоже набирало обороты. Не находя себе места, я вышел из купе. Мы с Иваном стояли в коридоре, и на уме у нас было только одно. Чемпионат в Петрозаводске ушёл куда-то далеко, будто с воза упал.

          У Кошкина от природы был дефект речи, а когда он волновался, то так гундосил, что нужно было внимательно прислушиваться, чтобы понять, о чём он говорит.

          — Видишь, какой он, Коржов? Думает только о себе, — сказал Иван. — Сколько ты с ним возишься, а он всё не понимает, что мы за него переживаем.

          Я мысленно ругал себя, что не осадил Анатолия железной рукой. Сам ведь думал, что в таких случаях доверять Коржову нельзя. Слишком он ещё молод и теперь может влипнуть чёрт знает куда.

          Иван зашёл в купе, а оттуда вышел пассажир, тем временем подсевший к нам, — молодой мужчина лет 25-27. Он приблизился ко мне и шёпотом спросил:

          — Вот с нами едет человек — он что, больной? Почему он говорит через нос?

          Мои мысли были далеко, и я не сразу понял, о чём идёт речь. А когда попутчик настойчиво переспросил, я, как бы между прочим, брякнул:

          — Вы правы, у него запущенный сифилис, он ездил в Петрозаводск на спецлечение.

          Любознательный пассажир заволновался, стал топтаться на месте. А меня понесло, и я с серьёзной миной прошептал:

          — Вы не подавайте ему руку и вообще держитесь от него подальше.

          — А как же вы сами? — ужаснулся попутчик.

          — Я его сопровождаю, у меня есть специальные таблетки против заражения.

          Не дослушав, мой собеседник помчался к проводнице, и она открыла ему соседнее купе.

          Избавившись от нежелательного в этой ситуации соседства и устав ждать в коридоре, я опять вошёл в купе. И тут вдруг появился Анатолий. У меня будто сняли с плеч несколько пудов. Кошкин изругал Коржова, сказав ему, что тот эгоист.

          А я наконец осознал, что Анатолий не стремится шаг за шагом повышать своё спортивное мастерство. Стало быть, он в каком-то смысле эксплуатирует и спорт, и меня. Или тут было примешано что-то ещё, чего я не мог уловить? С этого дня я окончательно уяснил: сколько тренер ни приложил бы сил и желания, чтобы воспитать чемпиона СССР или мира, но если сам атлет несогласен с тренером на все 200%, то ничего из этого не выйдет.

          Анатолий понял, что мы с Иваном сильно на него обиделись. Он стал оправдываться, а потом залез на верхнюю полку, где уже лежала расстеленная постель, и забылся мёртвым сном.

          Мы с Иваном ходили есть в вагон-ресторан. В Москве купили пахучего чёрного хлеба, отломили краюшку и положили Коржову под нос. Он проснулся, съел хлеб и снова уснул. За четверо суток пути от Москвы до Сибири он съел всего 200 граммов хлеба.

          В Киселёвске, на станции Акчурла, когда мы вышли из поезда, Анатолия от слабости качнуло. У него закружилась голова, но я успел его подхватить. По дороге к автобусной остановке Коржов страдальческим голосом сказал:

          — Теперь я понял, как тяжело не есть несколько суток. Спасибо, Рудольф, вы преподнесли мне хороший урок. Я запомню его на всю жизнь.

          Так оно, видимо, и было.

          Вскоре Анатолий ушёл служить в армию. Там он тоже выступал, но его результаты по штанге застопорились. Они и не могли вырасти, поскольку у него не было возможности систематически тренироваться. А если и была, то ему мешало врождённое нежелание напрягаться. Правда, благодаря прекрасной нервной системе он всегда подтверждал норму мастера спорта, пока планку мастерского норматива не подняли.

          Долгая дорога в Петрозаводск и обратно выбила меня из привычного ритма восстановления сил. При остановках в пути я делал пробежки, сажал на плечи Кошкина и приседал с ним.

          Но всего этого было мало для моего организма. После суточного отдыха моим мышцам была нужна серьёзная нагрузка. Если к этому времени у меня не было возможности тренироваться, то в организме начинались застойные явления, мышцы хуже реагировали на раздражители. Чтобы навести порядок в организме, мне нужен был чёткий распорядок дня. Этого можно было достичь только в домашних условиях.

          Дома меня ожидал новый маленький человечек — моя вторая дочь Лиля. Оля, наша старшая дочка, в свои неполных три годика охотно играла с сестрёнкой. Снова началась работа на шахте и, конечно, тренировки.

          В моё отсутствие отряд наших штангистов поредел. Многие парни после школьных экзаменов отправились учиться дальше. В основном они уехали в мореходные училища, некоторые поступили в наш горный техникум.

          Дома на меня возложили заготовку сена. У моего старшего брата Николая, который жил с семьёй в одном доме с нами, была корова, у меня — тоже. Вот я и мотался по окрестностям на мотоцикле в поисках сенокосных угодий.

          Главным косарём считалась наша мать. С ней никто не мог состязаться, мать косила широко и чётко, да и косу точила отлично, до бритвенной остроты. Правда, отбивать косы приходилось мне. Пока мы с моим другом Иваном Кошкиным приезжали после работы на сенокос, мать уже заканчивала косить.

          В дни моих тренировок на покос вместо меня ездил брат. Жили мы с ним дружно. Он больше не критиковал меня за занятия спортом — наоборот, подставлял своё плечо.

          Готовое сено нужно было доставлять домой. У меня была возможность достать на шахте автомашину, но я хорошо знал своих коллег-коммунистов. Если высшие органы власти как-то поощряли спорт, то в низах, на партсобраниях, часто звучало недовольство по этому поводу.

          Меня постоянно критиковали в те годы, если я уходил с работы на час раньше или уезжал на соревнования. Наш коммунист С.Найдёнов высказался с трибуны так:

          — Пусть Плюкфельдер отдаёт свою силу производству. Зачем нам нужны его рекорды? Если ему в радость поднимать тяжести, то он прекрасно может поработать за меня, а я съезжу на охоту. Ведь будет больше пользы, если я привезу десяток уток? Правильно я рассуждаю, ребята?

          — Правильно! — кричал зал.

          Поэтому я никогда не брал на шахте даже лошадь, чтобы привезти угля. Пришлось изготовить специальный прицеп к нашему мотоциклу, чтобы доставлять домой и сено, и урожай картофеля, и уголь.

          Завистники были и до советской власти и никуда не делись сейчас. Мне пришлось приложить много сил, чтобы доказать товарищам по работе, что я на шахте не нахлебник и что они за меня не вкалывают. Доказывать мне пришлось, понятно, не словами, а делом.

          Конечно, я использовал при этом и свои выступления перед шахтёрами. Я окреп и играючи расправлялся с двухпудовыми гирями. Перед выступлением я говорил шахтёрам:

          — Вот они, гири. Вызываю любого из вас на сцену для жонглирования. Ждём 10-15 минут и начинаем. Не хотите? Вот видите, а ещё говорят, что мы все одинаковые! К примеру, ты, Скударнов, много выступаешь на собраниях, тебе аплодируют. А сам ты, как куркуль, всё гребёшь под себя.

          Но когда я заканчивал жонглировать, из зала опять раздавалось:

          — Ты, Рудольф, зря тратишь силы на гири. Лучше бы мне дома погреб выкопал, а то меня совсем жена забодала.

          Да, именно так всё и было. Обыватели смотрели на жизнь просто: если ты умеючи отдыхаешь или состязаешься в том, кто больше выпьет водки, а потом ещё и дурь на себя напускаешь, — вот тогда ты свой в доску.

          Мой тесть Самуил Адамович Зигель настоял на том, чтобы надстроить над нашим коровником сеновал. У меня тоже появилось желание поработать топором и пилой. Через три дня всё было готово, теперь было куда складывать сено. Осенью мы засы́пали два погреба картофелем.

          Теперь мы почти не зависели от государственных снабженцев, которые часто создавали искусственный дефицит. В те времена быстро находили виновных, их в момент снимали с работы, а то и сажали в тюрьму. Но дефицит всё равно в чём-нибудь да был.

          В свободное время я постоянно вращался среди своих учеников. О каком-либо специальном отдыхе не было и речи: работа, спортзал, домашнее хозяйство. Время шло быстро.

          Новый 1955-й год мы встретили как обычно. Нарядили ёлочку, и я, конечно, поиграл на своей любимой гармошке. Но пьяных мы в доме не терпели.

          Каждую новогоднюю ночь после встречи Нового года мы выходили на улицу. И, как правило, я открывал наш небольшой спортзал, находящийся неподалёку, и показывал своим близким никелированную штангу и станки для вспомогательных упражнений.

          В нашем шахтёрском посёлке построили новый клуб. Нам сказали, что его передадут на баланс нашей шахте № 4-6. Но в клубе спортзал находился на втором этаже и потому не подходил для занятий штангой. Я очень сожалел об этом.

          Весной мы съездили с командой в Сталинск (ныне — Новокузнецк), затем поехали в Кемерово, где разыгрывался Кубок Сибири и Дальнего Востока. Побеждали, как умели. В чём-то приходилось и лавировать.

          В Кемерово я выставил в весе 82,5 кг, в котором и сам в то время уже выступал, Сашу Кудрина с киселёвского завода № 605 (впоследствии — машзавод им. Ивана Чёрных). Об этом попросил меня сам Саша. Он поспорил, что вернётся на завод с кубком и с титулом чемпиона Кузбасса в данном весе.

          Но это Сашино желание означало, что теперь мне нужно было срочно «поправиться», дабы выставиться в следующем весе. Способ был простым — выпить перед взвешиванием соответствующее количество воды. Признаюсь, я никак не ожидал, что «напивать» вес окажется столь тяжело.

          Мне налили два баллона по 2 литра воды, и требовалось осушить их в течение часа. Но куда же мне было столько влить? Живот-то у меня отсутствовал, имелись одни лишь рёбра да мышцы. Я и сам пребывал в больших сомнениях по поводу этой процедуры, но Кудрин очень уж меня упрашивал.

          Подошёл мой ученик Анатолий Коржов и увидел, что я с трудом выпил полтора литра. У него возникла идея, и он убежал. Вскоре возвратился, неся килограмм свинцовой дроби, купленной в охотничьем магазине.

          — Взвесишься с этим свинцом, — Коржов протянул мне дробь, — и всё будет в порядке.

          — Ты что же, предлагаешь мне его съесть? — уставился я на Анатолия.

          — Зачем съесть? Положишь под плавки, когда пойдёшь на весы, и никто ничего не заметит.

          — Под какие плавки, если нас взвешивают голыми?

          — А мы скажем, что ты стесняешься раздеваться догола.

          Саша Кудрин молчал, на лице у него читалось сомнение. Анатолий разозлился не на шутку:

          — Все вы трусы! Пойду договорюсь с главным судьёй Володей Павлюковым.

          Держа в руках свинец и глядя на сверкающие баллоны с водой, я почувствовал, что вся наша затея пахнет авантюрой. Кроме того, после полутора литров холодной воды меня что-то начало знобить.

          Пока мы гутарили с ребятами, меня потянуло в туалет. Когда возвратился, Иван Кошкин приглушённо сказал своим невнятным голосом:

          — Мы тут посоветовались и пришли к выводу, что в туалет тебе лучше не ходить.

          — Как не ходить? — притворно ужаснулся я.

          — Сам должен соображать, — почти истерично объяснил мне Кошкин, не поняв, что я его разыгрываю: — только что выпил и тут же отливаешь. Теперь ты, Рудольф, почти на нуле.

          — Замолчи, Иван, — сказал Кудрин, — Рудольфу и так тяжело, а тут ещё ты со своими шуточками...

          Вскоре подошёл Коржов.

          — Всё, — сказал он, — с Павлюковым я договорился.

          — И что же сказал тебе Павлюков? — не поверил я.

          — Сказал, что по правилам взвешиваться в плавках или в трусах запрещено, но если никто из судей возражать не будет, то он даст добро. Правда, гарантировать взвешивание в плавках он не может.

          — Вот видишь, а ты уже сбегал и купил свинца. Надо было договариваться заранее! — пристыдил я его.

          — Всё, — нервно пожал плечами Коржов, — больше я не знаю, чем тут можно помочь.

          Никто из нас не умел нагонять вес. В тот момент я весил 78 кг, и для выступления в полусредней категории мне нужно было согнать 3 кг, а для выступления в полутяжёлой категории — набрать 4,5 кг. Сгонять вес я мог, а вот набирать, да ещё так много, мне никогда не приходилось.

          По ходу нашей затеи выяснилось, что мои почки очень интенсивно перерабатывают воду и что я то и дело бегаю в туалет. Выпил два литра, время шло, а весы показывали, что я набрал всего 800 г. Нет, подумал я, вес нужно «напивать» залпом, и решил заняться этим прямо на месте, на запасных весах.

          Кошкин подогрел баллоны с водой под горячим краном, и пить стало вроде бы полегче. Кудрин выступал в моём весе, и если я не набрал бы больший вес, то принёс бы команде нулевую оценку. Тогда мы проиграли бы. Следовало собраться всем своим духом.

          Я стал надувать живот и разминать его руками. Увы, мой сильный брюшной пресс ограничивал расширение желудка.

          Кудрин ушёл на взвешивание, со мной остался один лишь Кошкин, который уже выступил. Я собрал свою спортивную форму, и мы направились к кемеровскому ДК «Строитель».

          Состязания шли прямо в спортзале. Народу было так много, что мы еле пробрались. Зашли в отведённую штангистам комнату, баллоны завернули в полотенце, чтобы вода не остыла.

          Как на грех, кто-то унёс запасные весы. Но пока шла жеребьёвка, где мы вытаскивали себе номера из шапки, я успел взвеситься на основных весах. Как оказалось, мне нужно было выпить ещё 3 литра воды.

          Началось взвешивание. Кошкин разведал, что всех участников взвешивают в чём мать родила. К тому же за взвешиванием пристально следил представитель наших конкурентов из Сталинска. Так что шансов воспользоваться свинцом у меня не было.

          Взвешивание шло уже 10 минут, пора было осушать баллоны. Иван наливал воду в гранёный стакан вместимостью 0,25 л, а я, задрав голову, залпом вливал его себе в глотку. Осилил два стакана, значит, прибавилось 500 г. Я со злостью опрокинул в себя третий стакан, четвёртый. Нужны ещё 2 кг, но куда их вместить? Иван предложил мне держаться попрямее, не сгибаться, чтобы вода не полилась назад. Прошло ещё 10 минут, в запасе у нас осталось всего полчаса. В моём животе, как мне показалось, образовалось озеро.

          Я решил отвлечься от своих баллонов и посмотреть, как идут дела на взвешивании. Там скучали судьи — никого из спортсменов больше не было, все уже взвесились. Я попросился взвеситься предварительно, мотивируя это тем, что в нашей комнате нет запасных весов.

          Представитель Сталинска Ян Ли не уходил, а сидел и следил за нами на взвешивании. Я понял, что нас уже раскусили и никаким обманом здесь ничего не добьёшься. Я взвесился в брюках: да, осталось выпить ещё 2 литра воды, то есть целый баллон. В этот момент находчивый Коржов принёс мне засохшую селёдку.

          — Ты её пожуй, но не глотай, — сказал он, — и тогда появится аппетит к воде.

          Вариант с селёдкой — это чистая теория, его никто ещё не пробовал. Но что поделаешь: ввязались в бой, значит, нужно действовать. В моём распоряжении оставалось 20 минут.

          Кошкин предложил мне поставить рядом две скамейки и, выпив очередной литр, прилечь. Он считал, что при этом желудок растянется и будет не так сильно давить на мочевой пузырь. Но мне было уже невмоготу, дыхание у меня участилось.

          — Давай, Иван, наливай, — раздражённо сказал я ему, — но только без плеска, от греха подальше.

          Я стиснул зубы и махом выпил стакан.

          — Скорее, скорее, давай второй.

          Осилил и второй, потом таким же манером ещё два.

          — Всё, — прошептал я, — пошли на весы.

          Раньше меня морозило, а тут что-то стало жарко. Невыносимо хотелось выскочить на минутку. Весовщики смотрели на меня и посмеивались. Я снова приложился к стакану, выпил. У меня настолько распёрло живот, что я встал на четвереньки. В комнате раздавался смех, скопился народ, все смотрели на мои проделки.

          Судья из Ленинска-Кузнецкого пригласил меня на весы и сообщил, что устанавливает вес 82,6 кг. Я встал, но по весу недотянул. Судья предложил мне выпить оставшуюся воду прямо на весах. Идея нам понравилась.

          Кошкин подал мне баллон, я встал на весы и начал пить, подняв грудь и вытягиваясь вверх.

          Почувствовав, что мне в такой позе вроде легче, я выпил весь баллон. Судья открыл весы, их стрелки сошлись и остановились. Ли и ассистенты судьи уставились на стрелки, но весы тут же закрыли.

          А я боялся сходить с весов, чувствуя, что вот-вот лопну. Попросил подойти своих учеников Ивана Кошкина и Девиса Черентаева, упёрся в их плечи, отжался руками вверх и сошёл. Идти дальше я не мог, мои глаза налились, будто из них сейчас хлынет вода. Я снова опёрся на Ивана и на Девиса, и они со всей осторожностью повели меня в туалет. Иван Кошкин всё приговаривал:

          — Смотри не взорвись!

          В туалете у меня полило изо всех щелей. Через полчаса уже нужно было начинать разминаться, но я, к счастью, оправился от авантюры с набиранием веса достаточно быстро. Однако урок получил на всю жизнь.

          Позже мне не раз приходилось наблюдать похожие сцены. И даже кое-что поинтересней.

          Выступить у меня получилось неплохо. К тому времени я ушёл далеко вперёд по результатам от своих сибирских соперников, с которыми встречался в 1952-1953 гг.

          Интерес к штанге в те годы был велик, тяжёлая атлетика входила в планы подготовки мастеров по различным видам спорта. Тренировки штангистов организовать относительно несложно. После войны мужская сила была в почёте. Соревнования проходили при полных залах, газеты подробно писали о состязаниях штангистов.

          Видя мои результаты, соперники стремились со мной пообщаться и набраться опыта. Среди любознательных был и Алексей Галактионов из Осинников. Он создал в этом кузбасском городе хороший коллектив по тяжёлой атлетике. Через несколько лет Галактионова призвали в армию. Служил он в Хабаровске. У него были хорошие организаторские способности, и ему поручили создать в части секцию тяжёлой атлетики.

          В Хабаровске уже были неплохие штангисты — Владимир Каплунов и тяжеловес С.Познахарев. Галактионов регулярно переписывался со мной, и я высылал ему свои тренировочные записи. Вскоре у него появились знаменитые в будущем ученики: Владимир Голованов и Рудольф Шум вошли в состав сборной СССР, к ним присоединился и Каплунов.

          С Каплуновым и Познахаревым я познакомился в Кемерово. Их привёз из Хабаровска мой друг А.Галактионов, расшевеливший тяжёлую атлетику на Дальнем Востоке. В гостинице «Томь» мы спорили по поводу рациональной организации тренировок.

          Некоторые из присутствующих, чего греха таить, были под градусом. Мощный Познахарев даже затеял драку с Каплуновым, ни тот мигом наставил ему шишек. Когда их разняли, под глазом у Познахарева уже красовался фингал.

          Позже я встретился и с Павлом Яковлевичем Зубрилиным. Всех нас объединяла штанга.

          А на соревнованиях в Кемерово всё получилось так, как мы и хотели. Наша команда со скрипом, но заняла первое место, оставив позади такие крупные города, как Сталинск и Кемерово. ДСО «Шахтёр» было нами довольно.

          Правда, меня старались держать подальше от большого спортивного руководства. Да я и сам не хотел иметь к нему никакого отношения. Организаторы соревнований просили, чтобы я не выходил на вручение приза, дабы из-за меня у них не было неприятностей. На награждение вышел официальный представитель Киселёвска.

          Приз мы, кстати, получили оригинальный — статую из цветной бронзы, изображавшую атлета, который вырывает штангу одной рукой в подседе. Статуя была хорошо отлита и считалась художественной ценностью, имея особый регистрационный номер и паспорт. Команда киселёвских штангистов получила столь почётный приз впервые. Он потом красовался в кабинетах нашего начальства. Где этот приз сейчас, неизвестно. А жаль. Знала бы эта статуя, сколько я выстрадал, пока вогнал в себя 4 литра воды! Такого в моей практике больше не было.

          Домой мы ехали весело, хотя в то время в команде уже знали, что я ненавижу пьяных. В поезде, следовавшем до Сталинска, мы встречали пьяных штангистов, но только из других городов. Саша Кудрин всю дорогу благодарил меня, что я решился на такой шаг и дал ему возможность выиграть.

          Вскоре Кудрин поехал в Ленинград и на «отлично» сдал вступительные экзамены в институт физкультуры им. П.Ф.Лесгафта. Саша поступил на отделение тяжёлой атлетики, но в конце концов из него получился хороший дискобол. Он стал мастером спорта как по штанге, так и по метанию диска. И в итоге вошёл в сборную России по лёгкой атлетике.

          Беда пришла к Кудрину неожиданно. Находясь в секторе, он пошёл за приземлившимся диском, и в этот момент другой спортсмен метнул диск, угодив Саше чуть правее лба и проломив череп. Ленинградская чудо-медицина спасла Кудрина, но шрам и травма черепа остались у него на всю жизнь. Позже мы встретились с Сашей, и он многое рассказал мне о том, что пережил в тот период.

          Дома мать уже приготовила мне работу, которую я, как обычно, выполнил быстро и хорошо.

          Иван Кошкин стал кумом нашей старшей дочери. Мы крестили Ольгу почти тайком, в начале 1950-х годов за это сильно преследовали. Правда, вскоре почувствовалось послабление.

          Наша мать продолжала искать отца, который был арестован в сентябре 1941 г. и затем бесследно исчез. Её вызывали по этому поводу в нашу спецкомендатуру, но сообщили то же самое, что и раньше, — что отец погиб по пути следования из Донбасса, где мы тогда жили, на восток.

          Единственным утешением матери остались я и брат. Все мы жили под одной крышей. Что ещё нужно после такой катастрофической войны, когда погибло около трети российских немцев?

          Мать часто читала Библию, сидя на кровати в своей маленькой комнате, и плакала навзрыд. Естественно, я не мог оставить это без внимания. Может, кто-то её обидел — моя жена Валентина, брат Николай, его жена Мария? Я тихо заходил, садился рядом и осторожно обнимал мать за плечи. Спрашивал:

          — Мама, что с тобой, кто тебя обидел?

          Мать выпрямлялась, я подавал ей платочек и слышал от неё:

          — Да кто меня мог обидеть? Сейчас всё хорошо. Но что за жизнь у меня была...

          Мать всё твердила:

          — Не доверяю я краснопёрым (так она называла коммунистов), они ради своего коммунизма уничтожат полмира.

          Она очень горевала, что по вине властей потеряла в годы войны мужа, старшего сына, отца, сестру Кристину, и говорила:

          — Вы женились, у вас своя жизнь, а я осталась одна как стебель в степи.

          Отвлечь её от этих горестных мыслей могли только многочисленные заботы по дому и по хозяйству, общение с сыновьями и с внуками.

          У нас на шахте организовали курсы по вождению мотоцикла. Я на них записался, успешно закончил, и у меня появились права на вождение всех видов мотоциклов. В этих правах, равно как и в других документах немцев-спецпоселенцев, стояла печать на две страницы: «Без права выезда за пределы Кемеровской области». За пределы Кузбасса я на мотоцикле и не выезжал, только плутал по нашей бескрайней тайге.

          Мой ИЖ-350 носил меня по таким местам, где с трудом пройдёшь пешком. Тайга — это тайна природы. Лес растёт так, будто кто-то его выталкивает из земли в небеса. Бывало, приедешь на то же самое место года два спустя — а там столько всего наросло!.. Кедрач расправил крылья и своими шишками на концах ветвей так ранит тебя, что спасу нет.

          Мы приноровились сбивать шишки, хотя и себе наставляли шишек немало. Иван Кошкин сделал специальное приспособление — большое бревно, которым мы били по дереву, и оно сбрасывало уже спелые шишки. Если кедровые зёрна пожарить, то они становятся вкусными и сытными, к тому же благоприятствуя пищеварению. Лазая по кедрачу, мы рвали свою одежду, но желание ещё раз сходить за шишками от этого не уменьшалось.

          Поскольку меня часто вызывали на соревнования, а также на сборы, бухгалтерия прекратила выдавать мне справки о среднем заработке за 3 месяца, необходимые для получения командировочных по спортивной линии. Дескать, я не работал в шахте, значит, мне и справки не будет. Я позвонил в Москву, оттуда связывались с нашими бухгалтерами, но те чётко объясняли: мол, Плюкфельдер должен заработать получаемые им деньги: таково финансовое законодательство СССР. Поэтому мне иногда приходилось пропускать соревнования и сборы. Живя один, я бы мог соревноваться и за свой счёт, но ведь у меня была семья — мать, жена, дети.

          Постепенно я разработал индивидуальную стратегию повышения спортивного мастерства. Чтобы создать необходимую силовую базу, требуется время и огромное терпение.

          На соревнованиях нужно ведь не только правильно поднять штангу, но ещё и угодить судьям. Можно, конечно, элементарно подкупить судей — бывает и такое. Однако рядом с судьями сидит жюри — минимум из трёх человек. И в сомнительных случаях решает: правильно ли атлет выполнил упражнение?

          Если на штанге 100 кг, то для начала движения в рывке должно быть приложено усилие в 200 кг. Пока штанга не поднимется до 60% необходимой высоты, спортсмен взаимодействует с её грифом. Остальные 40% расстояния штанга проходит по инерции, в этот момент атлет падает под штангу и затем фиксирует вес над головой.

          Многое зависит от ширины захвата грифа руками. Чем шире захват, тем меньше высота, на которой можно зафиксировать штангу. Поэтому 90% штангистов поднимают штангу широким хватом.

          Рывок — это одно из самых сложных классических упражнений. Тех атлетов, которые много вырывают и тем более обладают мировыми рекордами в рывке, можно смело приглашать в любой вид спорта. Это атлеты-«тигры» — с высокой возбудимостью, прыгучие, хорошие бегуны на спринтерские дистанции, гибкие в суставах.

          Зачастую бывает и так, что из-за чрезмерной подвижности плечевых суставов атлет не может зафиксировать вес в самой высокой точке. При этом штанга в основном падает за голову. Но, впав в панику от неудач в предыдущих подходах, спортсмен может также «недотянуть» вес, и тогда тот останется впереди. Чтобы научиться исправлять этот недостаток, мне понадобилось 10 лет сознательного поиска.

          В 1950-е годы рекордсмены мира в рывке обычно не были первоклассными троеборцами. Они могли получить нулевую оценку в другом упражнении и тут же вырвать мировой рекорд. Большим неудачником считался Юрий Дуганов, о котором я упоминал, — пожалуй, самый талантливый тогдашний атлет. Обладатель титула чемпиона Европы 1953 г., Дуганов последний раз стал чемпионом СССР в Минске в 1955 г.

          Как я уже писал, Дуганов был обладателем девяти мировых рекордов в рынке. А вот в толчке и в троеборье Дуганов рекордов не устанавливал. Отмечу и то, что Юрий не смог установить ни одного мирового рекорда на соревнованиях в капиталистических странах. Правда, в те годы наши спортсмены довольно редко там выступали.

          Обращает на себя внимание результат Ю.Дуганова на всесоюзных межведомственных соревнованиях 1947 г., где он стал победителем: жим — 105 кг, рывок — 120 кг, толчок — 145 кг, сумма — 370 кг. С точки зрения результата в рывке, это выдающееся достижение. Но отрыв рывка от жима на целых 15 кг свидетельствует ещё и о дилетантизме в методике тренировок.

          Я сравнивал подготовку спортсмена с хорошо знакомым мне функционированием угольной шахты. Чтобы обеспечить постоянный рост добычи угля, нужно одновременно вести подготовительную работу. Для этого необходимы время, чёткий план, правильное распределение сил. Так и у нас, у штангистов: нужно экономно расходовать силы, чтобы росли результаты в троеборье.

          Из этих соображений я решил отказаться от выступления на следующем чемпионате СССР, который прошёл в Минске 17-20 апреля 1955 г. Область требовала от меня хотя бы участия, но я на чемпионат не поехал. Занимать пятое-шестое место не хотелось, а для большего я ещё не созрел. Сослался на то, что возражает комендатура, «опекавшая» спецпоселенцев, и от меня тут же отстали.

          Здесь я слукавил: в тот последний год своего существования спецкомендатура уже практически не обращала внимания на нас, немцев. Её здание находилось возле комбината нашей шахты, напротив автобусной остановки, и было видно, что дорожка к ней заросла травой: комендатуру люди теперь посещали редко. Она напоминала заброшенное воронье гнездо. Но всякий раз, когда мой взгляд падал на её чёрную крышу, мне по-прежнему становилось не по себе.

          Я решил бороться за повышение своего спортивного результата в сумме троеборья. Я ведь усиленно тренировался уже 6 лет, через мои руки прошло немало штангистов разных весовых категорий. К тому же я вёл переписку со специалистами из разных городов. Изо всего этого я сделал определённые выводы. Усовершенствовал свои записи, проанализировал планы.

          Основной проблемой для меня оставался жим. Я выжимал штангу за счёт быстрого усилия от груди, расслабляя колени, и судьи находили, что мой жим выполняется с нарушением правил.

          Такое нарушение — сгибание коленей — мне не помогало. Напротив, оно тормозило рост моего результата. Раньше мне на эти огрехи никто не указывал, и у меня выработался стиль, который судьи, как я уже писал, считали фальшивым жимом.

          Зачастую бывало так: судья мог засчитать мне вес, а мог и не засчитывать. В таких случаях спортсмен, знающий свои грехи, должен заранее посетить судей и авансом их отблагодарить. Так поступали все те, кто считал себя грешным в этом сложном упражнении — жиме двумя руками.

          Когда-то, ещё до войны, в жиме использовался стиль, который называли немецким. При этом штангу нужно было начинать выжимать от груди нарочито замедленно. Если атлет начинал жим быстро, то судья давал отмашку и вес не засчитывался. Но постепенно жим стал ускоряться. Те, у кого были длинные предплечья, плечами срывали штангу вверх. Остальные атлеты не были в состоянии исполнить этот темповой жим.

          Сторонники соблюдения правил, особенно из числа судей, стремились навести в этом деле порядок. Но на чемпионатах мира, где судили тоже живые люди, спортсменам стали давать поблажки. Единственным атлетом, выжимавшим штангу после войны по всем правилам, был Григорий Новак. В мире шёл поиск темпового стиля жима, хотели того судьи или нет. Правда, нашим тренерам, в частности, столичным, всё не удавалось найти секрета катапультирования штанги от груди.

          Наблюдая разные соревнования, я убедился, что каждый атлет выжимал штангу так, как позволяла его анатомическая индивидуальность. На сборах после соревнований в Кемерово, о которых я писал, главный судья Владимир Павлюков поднял этот вопрос. Помимо теоретического объяснения, он попросил меня рассказать, как я создаю «пружину» для мощного срыва штанги от груди. Я поделился с товарищами хитростями жима двумя руками.

          Чемпионат в Минске я пропустил, но туда рвался мой друг Иван Кошкин, который ещё надеялся, что я поеду вместе с ним. Родственники надавали ему денег и заказов на покупку одежды: в те годы в Москве и в Минске можно было приобрести гораздо больше вещей, чем у нас в Сибири. Кое-что заказал и наш начальник цеха А.Т.Клышко.

          Через 10 дней Кошкин вернулся, привезя протоколы, и подробно рассказал о чемпионате. Меня больше всего интересовала весовая категория 82,5 кг, в которую мне тогда уже хотелось перейти. Этот вес выиграл Трофим Ломакин с суммой 432,5 кг.

          Среди тяжеловесов, как и год назад, победил Алексей Медведев, но когда Кошкин достал прошлогодние протоколы и мы сравнили результаты, то выяснилось, что Медведев поднял в точности те же веса, что в Петрозаводске, опять набрав в сумме 450 кг.

          В будущем у меня сложились дружеские отношения с Медведевым. Он был из рабочих, сам потрудился на заводе и относился к себе и к штанге чрезвычайно ответственно.

          В Петрозаводске я познакомился с Романом Павловичем Морозом, известным специалистом в области тяжёлой атлетики. Он был из интеллигентной семьи московских евреев, воспитывался в основном няней-немкой и прекрасно говорил по-немецки. В то время люди ещё боялись со мной общаться, но Мороз действовал вопреки этой укоренившейся «традиции».

          В Петрозаводске он не подходил ни к кому из спортсменов, только ко мне. Это не так бросалось бы в глаза, если Р.П.Мороз не был бы секретарём соревнований. Он вызывал меня на помост, передавал микрофон главному судье Красникову и дожидался завершения моего выступления. Мне ассистировали мои ученики Иван Кошкин и Анатолий Коржов, но Мороз отводил меня в сторону и подсказывал по-немецки, как действовать дальше. Меня это, конечно, окрыляло. Мороз говорил мне:

          — Я вижу в тебе будущее.

          Р.П.Мороз уделял мне время и в гостинице. Мы поговорили с ним о том, как устроить моих учеников в институт физкультуры в Москве, где он преподавал. Заодно Мороз посоветовал мне работать над становой силой. Техника у меня была относительно неплохая, но мне уже стукнуло 26 лет, и Р.П.Мороз считал, что теперь мне невредно поднажать на толчковые тяги и на приседания. Он интересовался моими нагрузками и моей работой в шахте. Я много рассказал ему о своих опытах и соображениях.

          — А что у тебя с учёбой? Почему нет среднего образования? — спросил Мороз.

          Я признался, что мы всё ещё сидим на чемоданах, не зная, что прикажут нам завтра в «органах». Рассказал и о том, что моих сверстников и друзей, молодых холостых немцев, отправили из Кузбасса на север, где многие из них уже погибли. Оглянувшись для верности, я показал Морозу свой паспорт со штампом и с жирной надписью, что мне не разрешён выезд из города Киселёвск Кемеровской области.

          — Значит, любой милиционер может тебя арестовать и отправить назад за счёт государства? — уточнил Мороз.

          — Выходит, может, — пожал я плечами.

          Р.П.Мороз загрустил, изменившись в лице. У него стал такой вид, будто он хочет тотчас уйти от меня. Я уже пожалел, что рассказал ему правду. Но потом подумал: а чего мне опасаться? Да, так уж устроены люди, что ради личного интереса и выгоды они могут пойти на всё, чтобы скомпрометировать конкурента. Но на меня здесь нападать смысла не было: я занял всего лишь седьмое место и ни в командном, ни в личном плане никому не мешал. Роман Павлович хитро посмотрел на меня.

          — Теперь я понял, почему ты начинал с таких маленьких весов. Боялся занять призовое место, дабы не навлечь на себя внимание со стороны «Динамо» и армейцев?

          — Да, — признался я, — за третье-четвёртое место мне можно было побороться. Но это опасно, я не хочу «светиться».

          Р.П.Мороз торопился. Напоследок он положил мне руку на плечо и сказал:

          — Рудольф, я живу в Москве и кое-что знаю о разговорах среди высших чинов. Ваш немецкий вопрос скоро решится.

          У меня даже ёкнуло сердце.

          — Вы шутите, Роман Павлович? — спросил я.

          — Нет-нет, всё скоро изменится, — подтвердил Мороз. — Поэтому тебя и отпустили сюда. И вот ещё что. Председатель ЦС ДСО «Шахтёр» Сошников мой хороший знакомый, и я слышал от него о твоей истории на соревнованиях в Копейске в 1947 г. А у нас в институте о тебе говорил твой знакомый Шенин, преподаватель классической борьбы. Так что, Рудольф, я с тобой заочно знаком давно. Мы восхищаемся твоим упорством, и я желаю тебе поскорее закончить 10 классов и поступить на заочное к нам в институт. А что касается твоих ребят, то ты дай им свои записки, а сверху впиши слово «рекорд» — и я буду знать, что это от тебя. У нас учатся сибиряки, они хорошие ребята. Вот тебе мой адрес и телефон, звони или пиши. У меня есть сын, он тоже очень любит тяжёлую атлетику.

          Я расстался Р.П.Морозом, но так и не понял: что это — счастливый сон или таблетка-пустышка?

          Проехав за четверо суток полстраны от Петрозаводска до станции Акчурла в кузбасском городе Киселёвск, я подсчитал, сколько времени провожу впустую под стук колёс.

          Мне было уже 27 лет. Возраст немалый, а мои результаты в тяжелоатлетическом троеборье росли медленно. Если так пойдёт и дальше, думал я, то возраст опередит мои планы. Нужно сократить мои выступления, а если это будет невозможно по морально-коллективным соображениям, то надо выступать, не снижая тренировочных нагрузок.

          Мой враг — это белые пятна на графике моего плана. После каждой моей тренировки я всё подсчитывал и вычерчивал столбиком на миллиметровой бумаге. Силовая нагрузка помечается белым столбиком, а классическую я окрашивал чёрными чернилами. Миллиметровую бумагу я с большим трудом достал у нас на шахте в маркшейдерской. Дневники свои я все сохранял.

          Когда я наносил на бумагу все свои нагрузки за год, получалось длинное полотенце. Я вешал его на стенку, и объективную картину моих тренировок в течение года можно было увидеть издалека. Обработка материала показала мои недостатки. Подтвердилось то, о чём говорил мне Р.П.Мороз. Много времени отнимали у меня и ученики.

          Поскольку я не поехал на чемпионат в Минск, Киселёвск потерял из-за этого много очков. Меня вызвали на беседу в горком профсоюза угольщиков. Председатель усадил меня в мягкое кресло, секретарша принесла чая. Беседа приняла весьма дружественный оборот.

          — Подлинная причина моего неучастия — не спецкомендатура, как Вы, наверно, думаете, — объяснил я. — Дело в том, что я лишился бы заработка: шахта не вправе дать мне справку о средней зарплате.

          — Не может быть... — удивился председатель горкома и вызвал своего главного бухгалтера.

          Тот подтвердил, что всё так и есть. Главбух спросил меня, сколько я получаю за тренерскую работу. Я сказал, что за 5 лет не получил за это ни копейки. Председатель и бухгалтер покосились друг на друга и что-то промычали.

          — Зайдёшь ко мне, мы этот твой вопрос урегулируем, — сказал мне главбух. — Много не можем, но за 50 часов в месяц деньги тебе найдём.

          Поинтересовавшись делами на шахте и нашими тренировками, они узнали, что активно у меня тренируются человек десять, а остальные — в щадящем режиме.

          — А что это за режим? — спросил председатель.

          Я рассказал, что наш врач Антонида Михайловна Кожевникова направляет ко мне на тренировки парней, у которых ослаблены желудочки сердца, и пояснил:

          — Они находятся в таком же положении, в каком когда-то был я. Есть и новички, которые приходят в основном из любопытства. В целом у меня в журнале числятся 20 человек, а систематически занимаются в зале 15-18.

          — Значит, помещение, где вы тренируетесь, маловато? — спросил председатель.

          Услышав от меня утвердительный ответ, он продолжал:

          — Ты знаешь, что мы построили клуб для шахты «Дальние горы»? Теперь вашу шахту № 6 объединяют с шахтой № 4, и мы хотим передать клуб этой шахте № 4-6. Но там спортзал на втором этаже. Сможете ли вы тренироваться в нём со штангой?

          — Конечно, нет, — сразу же сказал я. — Я часто бываю в этом новом клубе, но переделать там ничего нельзя.

          — Ты что, Рудольф, советская власть может всё, — подбодрил меня председатель. — Ты ещё раз осмотри в клубе все комнаты — может, строители смогут что-нибудь изменить.

          На этом наша беседа и закончилась. Я пришёл к бухгалтеру, он выдал мне журнал посещаемости и установил минимальную тарифную ставку, упрекнув за то, что у меня нет среднего образования. Я ответил, что если пойду в 10-й класс вечерней школы, то моя секция развалится.

          — Ладно, 10-й класс за тобой, а сейчас желаю тебе успехов, — сказал мне бухгалтер.

          Теперь я каждый месяц мог получать немного денег за тренерскую работу.

          Домашняя жизнь текла своим чередом. Дочки Оля и Лиля радовали нас.

          Наши близкие друзья захотели, чтобы я стал кумом, то есть крёстным отцом их детей. В то время в нашей кисёлевской православной церкви впервые на моей памяти разрешили крестить детей.

          Осенью к нам в Киселёвск переехал из Сталинска Николай Малинин, очень милый и спокойный по натуре человек. Я устроил его к себе в бригаду. Вскоре для него подвернулась и хорошая квартира. Малинин укрепил команду шахты № 4-6, он стал для нас просто находкой. Помимо всего прочего, Николай был очень интересным собеседником.

          Штангист-тяжеловес, он оказался ещё и талантливым сапожником. Вскоре мы увидели пошитые им новые сапоги, которые Малинин отправил затем генералу армии. Шил он обувь и полковникам. Николай служил в Хабаровске, где и сделал первые шаги в тяжёлой атлетике.

          Малинин услышал о моей проблеме: левая нога при выбрасывании назад уходила у меня на три сантиметра в сторону, и когда я вставал из «ножниц», меня разворачивало. Как я себя ни заставлял, ничего поделать не мог.

          Николай решил изготовить мне для ботинок новые колодки из сильно просушенной берёзы. Найдя в лесу старые пни, он вырезал и выдолбил из них болванки.

          По дороге я часто заходил к Малинину. Однажды он предложил мне разуться и отпечатал на пропарафиненной бумаге мою ногу. Вскоре я получил от него новые штангистские ботинки. Внешне они ничем не отличались от других, но когда я их надел, у меня возникло такое чувство, будто в них я и родился. Я прошёлся по комнате и от души поблагодарил Колю.

          — Носи, дорогой тренер, на здоровье, — сказал Малинин. — Я знаю, Рудольф, ты тоже сапожничаешь. А заметил ли ты, что я сделал с левым ботинком?

          Только внимательно рассмотрев ботинки, я увидел, что на левом из них срезана правая сторона каблука и подошвы.

          — Вот увидишь, теперь твоя левая нога пойдёт правильно, — пообещал Николай.

          — Пока что это только теория, — уточнила его жена Валентина, портниха высшего разряда.

          На тренировке я сначала не заметил никаких отличий, но когда пошёл на предельные веса, то мой дефект больше не давал о себе знать — спасибо Николаю.

          Как тяжеловес Малинин был нестандартен: весил тогда 105 кг, а рост его был 1,87 м. В процессе тренировок выяснилось, что при больших весах не «включается» его плечевой сустав. Средние веса он от груди толкать мог, но предельные — никак. Какие только упражнения я ему ни рекомендовал, из этого ничего не получилось.

          С приходом Н.Малинина наша тяжелоатлетическая группа преобразилась. Через неделю на шахте было профсоюзное собрание, после которого мы с Николаем и с Дюшкой Багаевым выступили с гирями. Коля Малинин выполнял все мои сложные жонглёрские номера, причём с артистическим блеском.

          Позже я ещё напишу про этого интересного человека. Я не смог выдавить из него большой результат, но у него были золотые руки, а потом ещё выяснилось, что он красиво поёт. И внутренний голос подсказал мне: не ломай то прекрасное, что есть в этом человеке! Тем более что плечевой пояс, суставы не перегнёшь. Что-то можно исправить, но весьма незначительно.

          В сентябре 1955 г. мне исполнилось 28 лет. Я не любил свой день рождения: из-за него у матери и у жены было много забот — варить, жарить, парить.

          Ученики поздравили меня накануне, прямо на тренировке. Подарки я приносить запретил. Мне жали руку, высказывали добрые пожелания, ученики хлопали в ладоши изо всех сил — вот и всё.

          С братом Николаем мы по таким датам обычно беседовали наедине. Говорили о прошедшем годе, о планах по нашему общему подсобному хозяйству. Обид и ссор у нас никогда не было, вопрос с разделением дома между нашими семьями мы давно утрясли. Я выкупил у брата мотоцикл, а брат купил себе новый.

          Брата больше всего беспокоило моё здоровье: он считал, что штанга когда-нибудь перебьёт мне хребет, и я стану инвалидом. Развивая эту тему, он записывал на бумаге, сколько денег получаю я и сколько зарабатывает он.

          — Мать и твоя жена жалуются мне, — говорил брат. — Если бы не работа Валентины, не наше подсобное хозяйство и не наша трудолюбивая мать, то как ты жил бы, Рудольф?

          В те времена шахтёров уговаривали в профкоме и на собраниях держать живность — кур, свиней, коров, телят. Весной выделяли сколько угодно вспаханной земли. Брат приводил мне в пример наших соседей:

          — Вон Гуртовой напротив нас, он продаёт людям и даже сдаёт государству молоко. У него доход от этого в два раза больше, чем от работы на шахте. А у тебя столько времени съедает штанга! А вспомни Федю Дайнеса, который жил в одной квартире с нами, — маленький человечек, всего полтора метра ростом, но посмотри, какой домище отгрохал! И ведь никакой штанги он не выжимает. Ты, Рудольф, как недоделанный — бегаешь, тренируешь, выступаешь на сцене, а в кармане у тебя пусто, как у горьковского Челкаша. Короче, живёшь одним днём.

          После паузы я сказал брату:

          — Зачем ты мне всё это говоришь? Хочешь иметь большое хозяйство — занимайся этим сам.

          — Мне одному тяжело, — с тревогой пояснил брат, — вдвоём это делается легче.

          Пришлось мне кое-что рассказать Николаю о том, что происходит с моим организмом. Я систематически тренировался, отрабатывая и задержки дыхания, а иногда, раз в месяц, занимаясь по старой памяти классической борьбой, и мне казалось, что если я остановлюсь, то тут же умру. Моё сердце настолько втянулось в этот процесс, что стало как заведённая пружина.

          — Это ты, Коля, можешь после работы долго спать, — говорил я брату. — А я если прилягу на полчаса, то потом ночью не смогу уснуть. Тренировки и мои ребята — это всё во мне как половина моей жизни. Если я уеду дней на десять, а тебе срочно нужно что-то сделать, и ты один не справишься, попроси Самуила Адамовича, Валиного отца. Тесть не хочет, чтобы я бросал спорт, он ведь так гордится мной. Да и Валентина с матерью не возражают против штанги.

          Кажется, брат во многом со мной согласился, что меня, конечно, порадовало.

          Установка приводов на оборудовании, которой я занимался на шахте, была очень трудоёмкой работой.

          Своих напарников и друзей — Ловейко, Толстенова, Корнева и других — я приглашал в спортзал, и они могли оценить, как напряжённо я тренируюсь после тяжёлой основной работы. Толстенов говорил:

          — Конечно, поднимать железо — это дело добровольное. Но давайте посмотрим, кто и чем у нас занимается. Поступают к нам на шахту люди и устраиваются туда, где полегче, — дежурными слесарями, электриками и т.п. Дежурные слесари на участке приводы, как мы, не таскают, а рожи у них пошире наших. Вон вчера один устроился, выпил при мне бутылку водки и запил четырьмя кружками пива.

          — Нам нужно обратиться к председателю шахткома и в отдел главного механика, — сказал Ловейко. — По-моему, Рудольфа можно поставить дежурным электриком, а этих краснощёких перевести к нам в бригаду.

          На раскомандировке идею Толстенова и Ловейко поддержали Кирсанов и Меркулов. Чтобы перевестись в дежурные электрики, мне пришлось заново пройти экзамен по технике безопасности. После двух месяцев учёбы я его сдал.

          В конце лета 1955 г. меня вызвали на сборы в Кисловодск. Получив красивую бумагу, я по старой памяти пошёл в нашу спецкомендатуру, но она была наглухо закрыта. Позвонил на наш городской стадион «Шахтёр». Его директор Павел Дмитриевич Колчев сказал мне, чтобы я зашёл за командировочным удостоверением и за суточными.

          На работе я сдал слесарный инструмент своему напарнику Литвинову. Составил ночью всем своим ученикам индивидуальные планы тренировок на месяц. Когда закончил, у меня так звенело в голове, будто через неё пропустили высоковольтный ток.

          Моя жена находилась в декретном отпуске: нашей Лилечке было чуть больше года. Старшей, Олечке, уже четыре, она всё лопотала по-немецки, причём на нашем швабском диалекте, вставляя русские слова.

          Мой тесть Самуил Адамович Зигель говорил по-русски неважно и, будучи выходцем с Украины, лучше знал украинский. А с Олей он упражнялся на немецком, ему это очень нравилось. У его сына Володи была русская жена Александра. С их детьми, Олей и Вовой, Олечка говорила по-немецки, они отвечали ей по-русски, и она их понимала. Но больше всего ей нравилось общаться с дедом: он сделал ей из дерева детскую люльку и выстрогал деревянных кукол, на которых надели платьица. Дети Володи, конечно, ужасно обижались, если дедушка делал игрушки для нашей Оли, а не для них.

          Валентина всегда провожала меня, если я уезжал надолго. Мы, как обычно, пошли с ней к вокзалу через горы, а не по главной дороге. По пути наговорились вдоволь. На стадионе нас ждал И.Д.Колчев.

          — Ну, Рудольф, теперь вы, немцы, свободны, — сказал он. — Да-да, свободны. Если ты не спешил бы на поезд, пришлось бы тебе идти за шампанским.

          В комнате, где Павел Дмитриевич держал свои бумаги, он развесил на стенке портреты известных киселёвских борцов — Потапова, Лебедева, Ванина, Синько. Колчев и сам был когда-то борцом на цирковом манеже. Сказал, что скоро добавит на стену и мой портрет.

          Я заметил, что здесь недостаёт портрета Василия Ивановича Анисимова, основоположника классической и вольной борьбы, а также тяжёлой атлетики в нашем городе.

          — Ты прав, — согласился Колчев. — Вот твоё командировочное удостоверение, вот ведомость и суточные. Не забудь на командировочном отметить в Кисловодске прибытие и убытие.

          Я попрощался, и мы с Валентиной двинулись к вокзалу кратчайшим путём, через стадион. Колчев смотрел нам вслед и вдруг крикнул:

          — Вернитесь! Я забил досками дыру в углу стадиона, придётся обойти вокруг.

          Мы направились в противоположную сторону, но вскоре меня остановила загрустившая Валентина:

          — Знаешь, Рудольф, то, что мы вернулись — это плохая примета.

          — Пошли, — возразил я, — не верю я ни в какие приметы.

          Дойдя до угла стадиона, мы заметили, что лазейка в заборе действительно забита новыми досками. Рядом в кустах, я знал, стояла скамейка, обросшая кустарником, которую не было видно с дороги. Я подозвал Валентину, обнял её и поцеловал. Стояли молча, никак не могли расстаться. Выпустил я жену из объятий, а у неё, гляжу, вся грудь мокрая. Валентина ахнула:

          — Рудольф, ты своими железными руками выдавил из меня молоко. Мне ведь уже пора кормить Лилю. Кстати, твоя мать говорит, что ты сосал грудь 3 года и 2 месяца.

          — Не помню, — засмеялся я.

          — Вот потому ты и крепкий такой, — подытожила жена.

          Время подпирало, до вокзала было идти ещё минут десять. Валентина вздохнула и сказала:

          — А теперь, Рудольф, закрой глаза.

          Я зажмурившись, я услышал, что жена тихо шепчет «Vater unser» — немецкий вариант молитвы «Отче наш», а затем почувствовал, как она прикасается пальцем к моим лбу, щекам, глазам.

          — Вот я и избавила тебя от неприятностей, — сказала Валентина.

          Мы простились — наша годовалая Лилечка уже наверняка ждала мать. Ноги несли меня на вокзал, а душа была дома. Я думал о том, как тягостно постоянно куда-то ездить. Хорошо, что Валентина поддерживала меня во всём, да и мать с братом не возражали.

          С пониманием относились к моим разъездам также начальник нашего шахтового мехцеха Александр Терентьевич Клышко и его заместитель Муштаков. А как меня ждут товарищи по работе, чтобы протянуть линию на новый участок! Там нужны и сила, и большая ловкость, и старание.

          Я сел на поезд Сталинск-Новосибирск. Утром в Новосибирске у меня была пересадка на Москву. Там я хорошо позавтракал в вокзальном ресторане и накупил продуктов на дорогу.

          В московском поезде я оказался в купе с одними женщинами. Поняв по их разговорам, что это торговые работницы из Сталинска, я забрался на верхнюю полку и крепко уснул. Проснулся от того, что женщины громко говорили наперебой, будто забыв, что едут не одни. Я отвернулся и прикрыл ухо подушкой. И услышал сквозь неё, как они запели. Потом меня дёрнули за ногу, и женский голос произнёс:

          — У него совесть есть? Спит себе как мерин!

          Я поднялся, посмотрел на женщин сверху и сказал:

          — А я думал, что еду с женщинами.

          Рыжая, плохо выкрашенная попутчица встрепенулась:

          — Конечно, с женщинами, с кем же ещё!

          — Но если я мерин, то вы, выходит, кобылки?

          — Да он остряк! — захохотали женщины. — Слезай, посиди с нами.

          Но одна всё ворчала себе под нос:

          — Пусть лучше спит, эти мужики мне ещё дома надоели.

          — Тебе надоели, а мне нет, — не согласилась рыжая. — От меня мужик уже два года как сбежал.

          — Это плохо, — поддакнул я.

          — Наоборот, хорошо, — опять возразила рыжая. — Я только сейчас почувствовала вкус к мужчинам.

          Видя, что разговор принимает чересчур фривольный оборот, я сходил к проводнице и спросил, нельзя ли мне пересесть в другое купе. Та засмеялась:

          — Смотри, спортсмен, изнасилуют они тебя!

          — Откуда вы знаете, что я спортсмен? — удивился я.

          — Я ведь не слепая, да и не первый год работаю проводницей.

          — Может, вы ещё скажете, каким видом спорта я занимаюсь?

          Проводница зазвала меня к себе в купе.

          — Сними рубашку, тогда скажу, — пообещала она.

          — Ну да? — ещё больше удивился я.

          — Снимай, только быстро, а то мне чай пора разносить.

          Я снял рубашку, проводница осмотрела мою спину, потрогали большую мозоль на позвоночнике, образовавшуюся от приседаний со штангой на спине.

          — Что ж тут гадать, — сказала она. — У меня сын штангист, у него на спине такая же шишка.

          — Вы только меня не выдавайте, — попросил я, — а место мне всё-таки поищите.

          — Постараюсь, но должна спросить у твоих попутчиц.

          Вскоре она вернулась с отрицательным результатом. Ей сказали:

          — Если его уберёте, то никого к нам не подсаживайте, а за место мы заплатим.

          Да, дела неважнецкие, подумал я.

          Вернулся в купе, а рыжая говорит:

          — Ты что же, хочешь от нас убежать? А мы-то думали, ты будешь нас развлекать, много вопросов заготовили.

          Посыпались вопросы. Одна попутчица, увидев мозоли на моих руках, сказала, что я тяжело работаю и шея у меня толстая, как у борца. Рыжая стала меня ощупывать, они с подругой умирали со смеху, и только женщина возле окна всё молчала и смотрела в окно, будто ничего не слышала. Попутчица жестами показала: мол, смотри, как воображает, строит из себя цацу.

          Тут поезд остановился, женщины накупили на перроне газет и наконец успокоились, занявшись чтением. Я забрался на свою полку и уснул, но вскоре почувствовал резкую боль в правом боку.

          Принесли чай, и меня позвали снизу:

          — Полежал, шахтёр? Вставай...

          Я поднялся, и у меня опять кольнуло в животе. Чёрт побери, такого со мной ещё не было. Я медленно слез и спросил:

          — А откуда вы узнали, что я шахтёр?

          — Вокруг глаз черновато, и мозолищи какие... Да ты ведь сам сказал, что живёшь в Киселёвске, а там все шахтёры.

          Я попил чая и опять почувствовал боль. Женщины заметили, что моё лицо побледнело.

          — Ну вот, — сказала рыжая, — думала взять его с собой на курорт, а он ишь что вытворяет...

          Я попытался залезть на полку, стал поднимать ногу, и меня будто током ударило. Я присел, дыхание участилось. Рыжая, видимо, имевшая опыт в таких ситуациях, сказала:

          — Ложись на моё место, а я лягу на твоё.

          Я лёг и заметил, что, когда сгибаю ноги и прижимаю колени к груди, то мне становится легче. Блондинка, ехавшая с нами, произнесла:

          — Ты хоть скажи нам свои имя и фамилию. А то дашь дуба, и мы не будем знать, куда и что сообщить.

          Женщины засмеялись, а блондинка дала понять, что не шутит, и рассказала соответствующий случай из своей биографии. Я признался, что зовут меня Рудольф. Немного скривившись, женщина спросила:

          — А ты, случаем, не немец?

          Я подтвердил её догадку, и она сказала рыжей:

          — Надя, это по твоей части.

          Та спросила на чистом немецком:

          — Was haben Sie im Restaurant gegessen?*

          Услышав мой ответ, она сказала:

          — Нет, от этого быть не должно. Ты вот что, ложись-ка на спину.

          Она задрала мне рубашку, погладила живот. Женщины хихикали, думая, что та со мной играет.

          Но она резко надавила, и я аж подпрыгнул.

          — Дело плохо, — сказала Надя, — у тебя острый аппендицит.

          Вскоре меня начало знобить. Женщины накинули на меня одеяло, потом второе, принесли бутылку с горячей водой. Милая рыжая дама завернула в полотенце бутылку и велела мне приложить её к больному месту. После этого я уснул.

          Мы стали подъезжать к Омску, и рыжая тихо сказала:

          — Ты не шути, случай серьёзный. Может, сойдёшь и ляжешь в больницу?

          — Если будет хуже, — ответил я, — то вызовем скорую помощь.

          — Как хочешь, Рудольф, но ты всё-таки назвал бы свою фамилию.

          — Не беспокойтесь, я еду с паспортом и с командировочным удостоверением.

          — Aber ich bin doch neugierig, Ihren Namen zu horen,** — сказала Надя.

          Она проявила ко мне большую заботу. Уступив мне своё место, Надя посоветовала пить побольше воды, лежать спокойно и без особой надобности не вставать.

          — Откуда у вас, Надя, такие познания в медицине? — поинтересовался я.

          ______________________________________

          * Что вы съели в ресторане?

          ** Но мне всё же хочется услышать вашу фамилию.

          ______________________________________

          — Я поступила в Сталинске в медучилище, — рассказала она, — проучилась два года, но тут оказалось, что у меня аллергия на лекарства и на запах трупов, которых нам показывали на занятиях в анатомичке. Причём аллергия у меня такая, что я до крови раздирала себе кожу. Пришлось уйти на филфак, и сейчас я преподаю английский в том же медучилище. А немецкий я знаю плоховато. Думаю, приступ у тебя прошёл, но ты, Рудольф, пока что ничего не ешь. А если приедешь в Кисловодск и приступ начнётся снова, тут же вызывай «скорую».

          На другой день у меня всё прошло. Теперь окружающие женщины казались мне забавными, я будто читал книгу под названием «Что такое женская логика?» Я лежал и вспоминал своего прежнего киселёвского собеседника, профессора А.А.Гинке из Ленинграда, особенно его изречения, касавшиеся женщин.

          Мы проехали Урал, затем Куйбышев и Казань. После Казани Надя просветила меня по поводу её истории, рассказала о происхождении татар на Руси.

          — Недаром Наполеон говорил: поскреби русского, и обнаружишь татарина, — сказала она.

          Вот и Москва. Я тепло распростился с попутчицами, поехал на Курский вокзал и через два часа уже сидел в поезде Москва — Кисловодск, провожая глазами столичные пейзажи. Опять пошли новые знакомства. Казалось, ни к чему читать книги, только успевай усваивать всё, что кладут тебе в рот попутчики.

          В купе напротив меня лежал мальчик, его постоянно трясло. Отец придерживал его, чтобы он не ударился головой. Я всё не решался спросить, чем страдает ребёнок. За меня это сделал человек с верхней полки, и отец ответил, что этот страшный недуг называется просто — «детская болезнь». Позже, штудируя в институте работу В.И.Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», я вспомнил этот эпизод, хотя Ленин писал, конечно же, не о медицине.

          Проехали Донбасс, мой родной Енакиевский район, станцию Дебальцево, откуда нас выселяли осенью 1941 г. Я спросил у проводницы, долго ли мы будем здесь стоять. Та сказала, что всего несколько минут. Заметив, что я прилип к окну и никак от него не оторвусь, она, в свою очередь, поинтересовалась, почему меня так интересует эта остановка.

          — Хотел потоптаться на том месте, с которого меня отправили на курорт в Сибирь во время войны, — ответил я.

          — На обратном пути мы будем стоять здесь дольше, — сообщила проводница.

          — Не знаю, попаду ли я опять на ваш поезд. Может быть, заеду в Иловайск, там у меня живёт тётушка.

          — Да, это по другой ветке, — подтвердила проводница.

          Вечером проводница напоила нас удивительно пахучим чаем. Отец больного ребёнка оказался большим знатоком по части приготовления чая.

          — Почему чай в поездах вкусный? — говорил он. — Здесь кипяток готовят не электродами, сжигая всё полезное вокруг спирали, а нагревают воду, находящуюся в колбе. Взять, к примеру, самовар. Если затопишь его углём, то получаешь один вкус воды, а если разожжёшь щепками, дубовыми брусочками — совсем другой.

          Я никак не мог поверить, что через стальную или алюминиевую колбу может передаваться разница во вкусе воды.

          — В том-то и дело, что это загадка, ещё не объяснённая наукой, — сказал мой попутчик.

          Вот и Азовское море, скоро Ростов-на-Дону. По акценту попутчик догадался о моём происхождении и вежливо спросил, давно ли и разговариваю по-русски. Я сказал, что с 1941 г.

          — А свой немецкий вы забыли или ещё умеете общаться? — поинтересовался он.

          Опять моим соседом оказался человек, который знал всё на свете. Я настолько увлёкся разговором с ним, что даже не сходил на вокзал в Ростове.

          Ночью меня снова начали беспокоить боли в правом боку. Я скрючился, прижал ноги к груди, и в такой позе мне стало полегче.

          Господи, думал я, скорей бы доехать...

          Но вот в окне показались горы. Мой сосед сообщил, что во время войны здесь стояли немцы, пили нарзан и купались в горячих источниках.

          — Моя мать жила тогда в Кисловодске, она знала немецкий, — сказал сосед. — Немцы привлекали её в качестве переводчицы. И когда немцы ушли, маму выслали, хотя я был военнослужащим. Позже и я за это пострадал. Немцы оказались такими романтиками! Гитлер послал их в Россию убивать русских, а они всё побросали здесь внизу и стали целыми взводами подниматься на Эльбрус, установили там флаг своего Фатерланда. Думали, что теперь-то война уже выиграна. Мама рассказывала, как они пили и ликовали. А потом горную дивизию «Эдельвейс» бросили через Кавказский хребет на соединение с армией, которая должна была помочь выйти из окружения генералу Паулюсу. Наши генералы разгадали этот план, горных стрелков встретили советские воины-альпинисты, и все немцы погибли. Их трупы и сейчас находят в горах в полном обмундировании. Одежду отправляют в московские театры, в неё наряжают артистов. Те даже знают по нашивкам фамилии прежних владельцев шинелей.

          После этого рассказа боль у меня прекратилась, а мысли ушли в прошлое, когда фанатики и самодуры гнали солдат на верную смерть. Как могут творить такое люди с образованием, имеющие детей, жён, матерей и отцов? И ведь такие люди, говорят, очень любят животных.

          — Знаете любимое изречение Гитлера? — сказал по этому по воду сосед. — Он говорил: «Чем глубже я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки».

          У меня в голове мелькнуло: выходит, Гитлер заранее настроился на то, что люди хуже животных...

          В Пятигорске я помог вынести на перрон больного мальчика. Нёс через силу, было такое чувство, что живот у меня вот-вот треснет.

          Кисловодск — конечная станция, дальше пути не было. Я вышел из вокзала, посмотрел вокруг — красотища! Дышится сладко, деревья уже окрашиваются осенним багрянцем. Я подумал: какие мудрые люди выбрали себе для житья этот райский уголок!

          В горспорткомитете я представился председателю, который сказал, что его зовут Шалва Александрович и что он — бывшим штангист-перворазрядник.

          — Как там Сибирь? — спросил он. — Арбузы у вас есть?

          — С Сибирью всё хорошо, — сказал я, — а арбузов мы засолили две бочки.

          — Какой шутник-сибиряк! — удивился председатель, явно не поверив мне.

          Я стал рассказывать, что мы отправляем уголь в Казахстан, а оттуда нам в этих же вагонах присылают арбузы, подходящие для засолки. Так что мы дома открываем на Новый год не только шампанское, но и бочку с арбузами. Председатель воспринял всё это как сказку. Он вызвал красивую стройную секретаршу по имени Надя, и она выписала мне направление в общежитие медучилища.

          — Пройдёшь через мост, увидишь старое здание купеческой постройки. Там и найдёшь своих, они целыми семьями приехали, — объяснили мне.

          Разглядев мои документы, председатель широко раскрыл глаза.

          — Так ты действительно немец или это тоже шутка, как с арбузами? Надя, иди сюда! До сих пор ты видела немцев только в кино, а тут вот он тебе, живой!

          — Да что вы, Шалва Александрович! — остудила его секретарша. — У меня бабушка по матери из немцев-колонистов. Она родилась в колонии Иноземцево, совсем рядом с Железноводском.

          — А я-то думал: откуда у тебя такая белая кожа? — нашёлся председатель.

          У входа в указанное мне старинное здание сидели женщины — как я понял, жёны штангистов. Одна из них во весь голос позвала:

          — Николай, выходи, к тебе приехали!

          Я поставил на землю свою сумку и маленький обшарпанный чемоданчик, меня окружили незнакомые дружелюбные люди. Вышел Николай Иванович Шатов, которого я видел в Петрозаводске. Он меня, конечно, не знал.

          Н.И.Шатов был выдающимся тяжелоатлетом и в 1933-1938 гг. шесть раз подряд становился чемпионом СССР. До войны неоднократно превышал мировые рекорды. Правда, его рекордные достижения официально не засчитывались: советские штангисты присоединились к Международной федерации тяжёлой атлетики лишь в 1950 г. [Так в тексте книги. На самом деле, похоже, в 1946 году. В 1950 году мы, возможно, стали членами Европейской федерации.]

          Началась война, и Шатов добровольцем ушёл на фронт в составе специальной группы спортсменов (ОМСБОН — отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД). Позже, когда мы с ним ехали в подмосковной электричке, он показывал мне то место в лесу, где находилась их фронтовая землянка. Спортсмены проделали на фронте большую и рискованную работу, многие из них погибли. И когда стало ясно, что война идёт к победе, Сталин приказал снять с фронта мастеров всех видов спорта.

          В Кисловодске меня для начала поселили одного. Живот у меня снова болел, я лёг, но никому ни о чём не сказал, ещё надеясь, что всё пройдёт. Вскоре ко мне в комнату зашли Н.И.Шатов с женой, вручили талоны на питание и сообщили, что в 14 часов мы все пойдём обедать. Жена Шатова, милая красивая еврейка, представившись, посмотрела мне в глаза и спросила по-немецки:

          — Bist du krank?*

          Я сказал, что в поезде у меня был приступ аппендицита. Шатов уже собрался уходить, но жена остановила его:

          — Подожди, Коля, здесь дело серьёзное. Смотри, какой он бледный.

          — А ты хочешь, чтобы шахтёр был розовеньким? — засмеялся Шатов. — Шахтёры все бледные.

          Уходя, жена Шатова сказала, что врача здесь пока ещё нет и если мне станет хуже, то нужно будет обратиться прямо к ним, назвав номер своей комнаты.

          ______________________________________

          * Ты болен?

          ______________________________________

          Ночью я спал удивительно хорошо, вроде бы стал отходить от болезни. После обеда решил потренироваться. Чувствовал в животе что-то не то, но всё же провёл щадящую тренировку.

          После неё, когда я пошёл в душ, мне стало плохо: не мог стоять на ногах, дышал с трудом, меня начало тошнить.

          В душ пришёл штангист Владимир Сметанин из Свердловска, посмотрел на меня и спросил:

          — Ты где это нажрался? Что, шахтёр, не рассчитал свои силы?

          — Я вообще не пью, — с трудом ответил я.

          — Ну, тогда я сбегаю к Шатову.

          Шатова Володя не нашёл, но, увидев на улице жён штангистов, сказал:

          — Наш шахтёр, Адольф или Рудольф, съел что-то не то в столовой.

          Услышав это, жена Шатова стрелой влетела прямо в душевую. Я был уже одет. Стоял, а меня всего трясло как в лихорадке.

          — Иди к себе и приляг, — сказала жена Шатова, — а я вызову скорую.

          Я только успел лечь, скрутился в калачик, как врач со скорой помощи мягкой тёплой рукой развернул меня лицом к себе. Я пытался его рассмотреть, но ничего не различил: находился в полуобморочном состоянии. Врач расстегнул мне брюки, заставил выпрямить ноги, глубоко вдавил живот с правой стороны и резко отпустил. Я закричал, меня подняли и повели.

          Был уже вечер, врачи и медсёстры спешили домой, а тут на тебе — привезли срочного больного! Меня побрили в ванной, сделали укол, положили в палату. После укола мне вроде стало повеселее.

          В палате лежало трое, один стонал-надрывался, двое ходили скрюченные. Я лежал на спине, боль куда-то исчезла. Что за колдуны эти врачи! — подумал я. Пришла даже в голову мысль: может, сбежать отсюда? Время позднее, чёрт их знает, что они сейчас надо мной проделают?

          Но тут подвезли каталку, деловито сняли с меня халат. Я сказал, что дойду сам. Сестра, не глядя на меня, сообщила:

          — Здесь командуем мы. Не мы тебя звали сюда, ты сам заболел. Быстренько ложись и поехали, пока хирурги не ушли.

          Она покатила меня по коридору, приговаривая:

          — Радуйся, что хирурги ещё здесь. У тебя острый прободной аппендицит, а ты собрался передвигаться пешком.

          Меня завезли в операционную, там были два врача и медсестра. Вид у врачей такой, будто они в жизни никогда не болели.

          Один из врачей спокойно представился:

          — Меня зовут Андриан Васильевич Волков, вот мой ассистент Ардашвили.

          Медсестра, расстилая простыню, так же сказала:

          — А я Людмила Васильевна.

          Спросили, кто я и откуда. Услышав, что я штангист, Волков произнёс:

          — Ардашвили, это по твоей части.

          — Ты Чимишкяна знаешь? — неожиданно спросил тот.

          — Видел в Петрозаводске, он стал там чемпионом СССР.

          — Молодец, — говорит Ардашвили, — а водку пьёшь?

          — А это вам зачем? — не понял я.

          — Нам нужно определить дозу обезболивающего, — пояснил Волков. — Усыплять мы тебя не будем, анестезиолог уже ушёл. Ты парень крепкий, выдержишь и без этого, зато всё быстро заживёт.

          Меня накрыли простыней, и я увидел, что медсестра привязывает мои ноги.

          — Что вы делаете? — спросил я.

          — Это для того, чтобы ты не поднял ноги, когда мы вскроем брюшную полость. Иначе аппендикс уйдёт под кишки. А чтобы ты не хватался руками во время операции, мы привяжем и их.

          Я не давался, и Волков спросил:

          — Ты как в Сибирь попал?

          — Сослали, — ответил я.

          Ответил и тут же понял, что руки у меня уже привязаны. Через специальное отверстие в простыне Волков ощупал мой живот, нажал и отпустил, как врач из скорой.

          — Ты вовремя к нам попал, Рудольф, — сказал Волков. — У тебя, видимо, гнойный аппендицит.

          Я почувствовал, как мне сделали укол, затем второй. Ардашвили беседовал со мной, а Волков колол. Вскоре, по ощущениям, мне стали резать живот.

          — Ты всё слышишь? — спросила Людмила.

          — Да, и слышу, и чувствую.

          — Вот и хорошо. Сибиряк — с печки бряк.

          — Откуда вы знаете нашу сибирскую поговорку? — удивился я

          — А я сама из Новосибирска.

          В этот момент я почувствовал, что Волков стал рыться у меня в животе, что-то потянул. А сестра донимает меня: кем я работаю в шахте? От боли я не мог ответить. Волков взял нитки и сказал:

          — Ты везучий, Рудольф. Сейчас завяжем гнилой аппендикс ниткой, отрежем и подарим тебе.

          Пот лил с меня градом, будто меня выжимали в центрифуге. Сестра вытирала мне пот и говорила, что почти всё уже позади. Я не закрывал глаза и видел всё, что делает Волков. Ардашвили протянул ему ножницы, Волков что-то потянул. И вдруг я почувствовал прострел невыносимой боли. Я напрягся, повязка на ногах лопнула, и мои ноги, как струны, спружинили вверх. Ардашвили лёг мне на меня всем телом.

          — Ты что, совсем дурной? — произнёс он с грузинским акцентом.

          Волков, уже держа в зажиме мой аппендикс, показал его мне:

          — Вот, Рудольф, ещё немного, и получился бы прорыв.

          Он щёлкнул по аппендиксу пальцем, и аппендикс действительно лопнул. Потом Волков стал меня зашивать, а Ардашвили и медсестра держали мои ноги.

          — Так ты мастер спорта? — спросил Ардашвили.

          — Ещё нет, но скоро выполню норматив.

          — Мы должны учесть, что спортсмены — сильные люди, — обратился Ардашвили к Волкову. — Поэтому повязки нам нужны покрепче.

          Разрез в моём животе обкололи большой дозой пенициллина и покатили меня в палату. Там были посторонние люди — вечером, после работы, к больным пришли родственники и знакомые. В животе я пока что всё ощущал довольно тупо. Сам встал с тележки и сел на кровать.

          — Вам надо ложиться, — сказала медсестра Людмила. — Сейчас придёт процедурная сестра и сделает вам обезболивающий укол.

          Я лёг, закрыл глаза. «Чёрт побери, — подумал, — как нелепо всё получилось...»

          Врач Волков сказал, что в моём аппендиксе много семян от груш или яблок.

          — Где и когда ели фрукты? — спросил он меня.

          Тогда я не смог сообразить, а теперь вспомнил, что ел сушёные груши из посылки, которую прислала из Ташкента наша родственница Марта Иоахим.

          — Надо есть побольше травки, — сказал мне Волков. — Только она может вынести сор из такого древнего органа, как наш аппендикс.

          На улице стало совсем темно, посетители потихоньку разошлись. А у меня начались боли. Сестра, которая должна была сделать укол, всё не приходила. Видно, забыла про меня. А боль становилась нестерпимой. Сосед по койке сказал мне:

          — Потерпи. Меня тоже сегодня оперировали, только утром. У меня было так же, я аж на стену лез. Ты походи, легче будет. Давай руку, помогу тебе встать.

          Превозмогая адскую боль, я взял соседа за руку и ощутил её шершавость. Присмотрелся, а у соседа две синие черты на бровях. Мы познакомились, он оказался моим коллегой и земляком — шахтёром из донбасской Макеевки.

          — Давай одевайся, сходим в коридор, — сказал земляк, протягивая мне халат.

          Мне стало стыдно, что я так раскис. Но боль была настолько сильной, что перехватывало дыхание.

          — Но-но, земляк, не раскисай, пишлы, — сказал мне сосед.

          Я тихо шагал, а он держал меня под руку. Почти в самом конце коридора слева находился туалет.

          — Знаешь, почему я на ногах? — спросил земляк.

          Он оглянулся и показал мне пол-литра водки. Я подумал, что он шутит, и хотел уйти.

          — Погоди, — сказал земляк, — сейчас зайдём в туалет, я придержу дверь, а ты плесни себе в ладонь водки и намочи свою рану. Я так сделал и, как видишь, хожу.

          Мы зашли в туалет, закрылись, и земляк намочил свою рану. Я повторил его процедуру. Вначале запекло, заныло, а минут через пять боль притупилась. Я прилёг, а сосед продолжал ходить по коридору.

          Вскоре мне действительно стало легче, но уснуть я ночью не смог.

          На третьей койке лежал молодой человек после удаления рака желудка. Всю ночь возле койки дежурила его девушка. Красивый парень и на редкость красивая девушка.

          Под утро я всё-таки заснул, но ненадолго. На утреннем обходе врач узнал, что никаких обезболивающих препаратов мне так не дали. Принесли микстуру, я её выпил и крепко уснул.

          На третий день я уже чувствовал себя нормально, написал домой. Письмо получилось грустное. Я сообщил Валентине, что она была права, когда мы на стадионе вернулись, и она уверяла, что нас ждёт неприятность. Но всё, слава богу, обошлось. Вскоре меня навестил Н.И.Шатов со своей милой женой. Они принесли свежего винограда янтарного цвета.

          Рана заживала плохо. Я сорвал с неё пластырь, и процесс заживления ускорился. На седьмой день меня выписали.

          В больнице я общался со многими людьми. Парня с раком желудка через несколько дней перевели в отдельную палату, где он и умер. Когда он ещё лежал с нами, его навестил отец, которого звали Николаем. В это время сестра крикнула:

          — Плюкфельдер, ты где? Я принесла лекарство.

          — Ты немец? — спросил Николай, услышав мою фамилию.

          — Да, а что?

          — Я был начальником спецкомендатуры в Восточном Казахстане. Ты знаешь, что вас реабилитируют?

          — Не знаю, что и как, но перед отъездом зашёл в нашу комендатуру, а она была на замке.

          — Да, нас, комендантов, разогнали. Правильно сделали, что прекратили вас мучить.

          — Вы говорите, что нас, российских немцев, реабилитируют. Но ведь мы не совершали никаких преступлений.

          — Да, об этом все знают. Это Сталин всё так закрутил. А теперь Хрущёв расформировывает лагеря и комендатуры.

          В последние дни перед выпиской на меня напал волчий аппетит. У меня были деньги, и я ходил в столовую медучилища, да и просто бродил по Кисловодску. Медсестра меня уважала и выдавала мне одежду.

          Я заскучал по дому. Дочки Олечка и Лилечка, жена Валентина постоянно стояли перед моими глазами. Я стал понимать, что так надолго из дома лучше не отлучаться.

          Вернулся я из больницы, но тренироваться было ещё нельзя. Ходил на перевязки в медчасть, а по вечерам сидел у речушки и слушал, как журчит вода. Это моя страсть: слыша, как плещется речушка, я замираю. Будто симфония звучит в голове, лаская мне душу.

          На этих сборах я познакомился с Иваном Удодовым, который понравился мне ещё в Петрозаводске. Он приехал из Ростова на старом трофейном «Опеле». Прошёл дождь, наша речушка разлилась. Иван заехал на середину, вода залила свечи, и машина заглохла. И вдруг мы увидели, что машина хотя и погрузилась в воду, но поползла вперёд. Оказалось, что Иван включил первую скорость и на аккумуляторе переправился через речку.

          Когда мы познакомились, Иван с женой пригласили меня в азербайджанский ресторан. Иван показал мне свою фотографию того времени, когда он весил всего 32 кг.

          — Фашисты вывезли меня в Германию, — сказал он. — Там я работал у бауэров на уборке буряков. Но до этого нас морили голодом, я чудом уцелел.

          Иван хотел рассказать что-то ещё, но разве кавказцы дадут спокойно поговорить?

          Узнав Ивана Удодова, я отметил его открытость и честность. И понял, что ему трудно жить среди хитрых, кручёных и выслуживающихся людей. Обращала на себя внимание и его гордость. Видимо, это качество и побуждает спортсменов к самоутверждению.

          Мышечная радость гонит нас, спортсменов, на тренировки, дабы поскорее получить следующую порцию тревожащего гормона. Устанешь, затем отдохнёшь, и мышцы опять требуют нагрузки. В то же время мышечная радость успокаивает душу, создаёт бодрость, настроение. Хочется смеяться, общаться с людьми.

          Оправившись после операции, я немного занимался в зале жимом лёжа, подкачивал бицепсы. На сборах проводилось мною собраний, бывали и нарушения спортивного режима. Из Ростова приехал штангист Феликс Верховский. Он готовился поступать в аспирантуру, и ему нужно было сдать кандидатский минимум по немецкому языку. Вот он и «оседлал» меня. Феликс был очень красив, и меня спасало то, что его часто уводили дамочки. За несвоевременный отход ко сну его чуть было не отчислили со сборов.

          Мне купили железнодорожный билет, председатель Кисловодского горспорткомитета вручил суточные, а его секретарша Надя показала старинные фотографии своих немецких предков по линии матери. Её мать сослали в Сибирь, а Надя вернулась в родные места, выйдя замуж.

          Скорее на вокзал — и в путь, nach Hause. На обратном пути я побродил-таки по ростовскому вокзалу. Наслушавшись всяких легенд о ростовских блатных, спрятал подальше кошелёк. Народу здесь было не меньше, чем на Казанском вокзале в Москве. В Иловайске я опустил в ящик письмо тёте Эмме. Она была сестрой моей бабушки по матери, и её не выслали в Сибирь, поскольку она была замужем за украинцем.

          В вагоне, при всех, пассажиры опасались беседовать на щекотливые темы, но в коридоре такие откровенные разговоры случались. Люди рассказывали о сталинских репрессиях. Я предпочитал выдавать себя за украинца, говорил, что меня зовут Андрей Бондаренко. Мои собеседники и без того догадывались, что я родом с Украины, поскольку у меня то и дело выскакивали украинские словечки. Это осталось у меня от нашей родственницы Шуры Бондаренко, которая до войны каждую субботу приезжала из Енакиева к нам и деревню. Я написал о ней в первой книге воспоминаний.

          Я не тренировался уже почти две недели, и у меня возникло желание подвигаться. Вот и суетливая Москва. Здесь никто тебя не замечает, ты никого не знаешь и кажешься таким маленьким среди огромной толпы. Перебравшись с Курского на Казанский вокзал, я накупил газет и вскоре опять очутился в вагоне, на сей раз в поезде Москва — Новосибирск.

          Моё внимание в газетах привлекла статья в «Советском спорте» о выступлении американских штангистов в Зелёном театре парка имени Горького в Москве. Здесь они продемонстрировали свою сенсацию: «крошку» Пола Андерсона, весившего 164,5 кг. На фотографии в газете Пол стоял с широко расставленными ногами, и было видно, что это его обычная поза.

          Народ в поезде удивлялся этому американскому чуду. В нашем купе пассажиры тоже шелестели газетами, останавливая своё внимание на Поле Андерсоне.

          — Надо же, вот это бугай! — сказала женщина, расположившаяся напротив меня. — Люся, — крикнула она своей знакомой с верхней полки, — глянь, я нашла тебе жениха!

          — Давай! — с восторгом воскликнула та, заглянула в газету и расхохоталась.

          Там было написано, что «жених» выпивает за день по ведру молока.

          На чемпионате мира, проходившем в Мюнхене 12-16 октября 1955 г., Пол Андерсон стал абсолютным победителем, набрав феноменальную для того времени сумму — 512,5 кг! Советские штангисты в тяжёлом весе, где он выступал, не попали даже в число призёров.

          Пользуясь случаем, расскажу современному читателю и о дальнейшей спортивной карьере этого симпатичного гиганта.

          На следующих Олимпийских играх, проходивших в Мельбурне в конце 1956 г., Пол Андерсон выиграл тяжёлый вес с большим трудом. Его конкурентом был аргентинский атлет Умберто Сельветти, весивший 143,6 кг. Андерсон завесился «лишь» на 137,9 кг. Таким образом, после чемпионата мира в Мюнхене он похудел на 28 кг.

          А произошло вот что. Пол Андерсон был очень мягким человеком. В США его сильно рекламировали, хотя американским штангистам-любителям запрещалось зарабатывать деньги на рекламе.

          На Пола положила глаз миловидная девушка из очень богатой семьи. Тот предложил ей свою дружбу, рассчитывая, что она станет его женой. Но девушку не устроил его гигантский вес, тем более что со временем, как она опасалась, Пол мог стать ещё толще. И девушка поставила перед Андерсоном условие — похудеть на 30 кг.

          Пол был в растерянности. Прежде чем дать ответ, он посоветовался с «отцом» американской тяжёлой атлетики Бобом Гофманом. У того был специальный врач, который взялся за год согнать с Андерсона требуемые 30 кг. Пол Андерсон начал сгонять вес — ради любви и богатства стоило пойти и не на такие жертвы.

          Американские газеты сообщили, что он согнал 10 кг. Но после этого прошли соревнования, на которых Андерсон с трудом выиграл у своего американского соперника Джима Брэдфорда. Для Андерсона это был страшный удар, под угрозой оказалась вся его договорённость с девушкой.

          Та вела себя упрямо, но навещала Пола и даже познакомила его со своими родителями. Они сказали, что дочь права: он им подходит, но вес, конечно, надо согнать. Пол пообещал сделать это и перед ними.

          Для него настали тяжёлые дни. Нужно было тренироваться, Боб Гофман выделял Полу добротное мясо, и тот принимал специальные таблетки. Вес у него уходил, но одновременно уходила и сила.

          Пол проявил большую силу воли. 26 ноября 1956 г. ему настала пора выступить на Олимпийских играх в Мельбурне. В Австралию приехала и девушка Пола. На нём отвисла кожа. Шутка ли — избавиться почти от 30 кг жира!

          На выступлениях тяжеловесов в зале, как всегда, было полно народа. На чемпионате мира 1955 г. Андерсон поднял в жиме 185 кг, а сейчас — всего 167,5 кг, на 17,5 кг меньше. Его соперник из Аргентины Умберто Сельветти выжал 175 кг. В рывке оба конкурента подняли по 145 кг. После двух упражнений аргентинец оказался впереди на 7,5 кг.

          В «конюшне» Боба Гофмана началась суета: всё могло пойти насмарку. Зал гудел. Подобного оборота событий никто не ждал. Аргентинца до этого не было ни слышно, ни видно — и вдруг такая удача. Андерсона окружили врачи и психологи. Задача у него была не из лёгких. Этот случай в его карьере можно назвать спортивным подвигом.

          Сельветти закончил толчок на весе 180 кг. Андерсон был легче, и теперь ему для победы предстояло толкнуть 187,5 кг — на 5 кг выше его лучшего результата, показанного в прошлом году в Мюнхене. А ведь Пол весил теперь на 28 кг меньше, чем тогда. Аргентинец загнал Пола на сумасшедший вес, к которому тот никогда в жизни даже не подходил. Теперь всё зависело от него самого. Ни философия, ни колдовство здесь помочь не могли. Девушка из зала кричала:

          — Пол, я тебя люблю! Пожалуйста, толкни этот вес!

          Боб Гофман говорил Полу что-то нестандартное. Дэвид Шеппард, друг Андерсона, растирал его. Пол весь горел, пот лил с него градом. И вот Андерсон толкнул 187,5 кг — мировой рекорд!

          В зале творилось что-то неописуемое. Андерсона пытались качать, но разве его поднимешь? Пол от радости плакал. Вскоре появилась и его девушка. Он был настолько вне себя, что не обратил внимания на свою возлюбленную, прильнувшую к Бобу Гофману и к его рослой жене-красавице.

          Проходило награждение, Пол Андерсон олицетворял мощь США. В его честь прозвучал американский гимн. Всё к лицу подлецу, как говаривал один советский представитель.

          Наши газеты писали об этом поединке совсем немного. О том, как Андерсон согнал почти 30 кг, как он чуть не лишился золотой олимпийской медали и поставил под вопрос договорённость со своей девушкой, я узнал гораздо позже — на чемпионате мира 1961 г. в Вене от своего друга, американского тяжелоатлета Исаака Бёргера. Исаак отлично владел немецким языком и рассказал мне об Андерсоне во всех подробностях, поскольку постоянно находился в те годы рядом с Полом.

          После слёз и радости при награждении в Мельбурне Андерсон сник и разгневался. С ним что-то произошло, он, что называется, взбесился. Бросил под скамейку свои ботинки, зашвырнул куда-то штангистский ремень.

          — Всё, — сказал Пол, — больше я к штанге не подойду.

          Рядом стояла его девушка и наблюдала, как разбушевался всегда такой спокойный Андерсон. Она обтёрла его полотенцем, пыталась успокоить. Пол посмотрел на неё и развёл руками: мол, ничего не поделаешь, до обещанных 30 кг не хватило 2 кг.

          По словам Исаака Бёргера, девушка засмеялась:

          — Пол, лучше быть одной, чем женой такого монстра.

          Я спросил у Бёргера, навещала ли она Андерсона у них в олимпийской деревне после соревнований. Он ответил, что на второй день она пришла к ним вместе с отцом и с матерью. Они шутили и смеялись, а девушка сказала:

          — Пол, пойдём на весы. Всё-таки интересно, сдержал ли ты слово.

          По рассказу Бёргера, они поднялись на второй этаж, и Андерсон завесился — о ужас — на 148 кг! За два дня он набрал целых 10 кг Организм, точно губка, впитал в себя привычные килограммы.

          — Ну вот, Пол, — сказала девушка, — ты проиграл пари.

          Андерсон остался холостым и до конца понял, как это сладко — есть и пить сколько влезет.

          Судьба Пола Андерсона сложилась не очень удачно. В Америке его замучили интриги — за ним пристально следили, где и как он зарабатывает деньги. В те годы спортсменам, считавшимся любителями, запрещалось зарабатывать на спорте: в таком случае их немедленно причисляли к разряду профессионалов. Но жить-то Андерсону было надо, и в итоге Федерация тяжёлой атлетики США с преимуществом в один голос отказалась выставить его на чемпионат мира в Тегеране в 1957 г.

          После этого Андерсон ушёл в цирк. Для него придумали специальный номер — большое колесо, лежавшее на платформе. Сверху садились 10 человек, и Андерсон крутил это громадное колесо, весившее вместе с людьми около тонны. Он хорошо зарабатывал. Затем Андерсон открыл приют для подростков, где был директором и главным воспитателем.

          В 1958 г. советские власти согласились на проведение в Америке товарищеской встречи сборных США и СССР по тяжёлой атлетике. Позже я опишу, как мне, немцу, не доверили выступить тогда за советскую команду, хотя я был чемпионом СССР. Вместо меня в Америку взяли Трофима Ломакина.

          Встреча проходила в большом цирке. Зрителей особенно интересовало выступление тогдашнего чемпиона мира в тяжёлом весе Алексея Медведева, который в 1957 г. вслед за Андерсоном «распечатал» в троеборье 500 кг. Медведев выходил на помост под аплодисменты, а когда выжал 160 кг, зрители хлопали ему стоя.

          Неожиданно неизвестно откуда в окружении каких-то девушек в цирке появился Пол Андерсон. Об этом мне рассказывал сам Медведев. Андерсон скинул куртку и за кулисами трижды выжал из-за головы 150 кг. Тут администрация цирка попросила главного судью разрешить Андерсону выйти к зрителям и попытаться выжать тот вес, который поднял советский штангист. Разрешение было дано. Пол был в шортах, в них он и вышел на помост. Медведев говорил:

          — Этот сукин сын взял мой вес 160 кг и выжал его на три раза.

          Потом раскланялся перед публикой и обратился ко мне: мол, пожалуйста, добавляй, а я отвечу повторным подходом.

          Наша делегация оказалась в весьма неудобном положении. Было видно, что Андерсон — по-прежнему гигант в тяжёлой атлетике. Но в США законы любительского спорта тогда соблюдались строго. Это означало, в частности, что государство не могло вмешиваться в дела Федерации тяжёлой атлетики и сборной американских штангистов, которую возглавлял миллионер Боб Гофман.

          Кстати, Гофман был выходцем из Германии. Живи он в СССР в 1941 г., его отправили бы к чёрту на кулички добывать какую-нибудь руду во имя победы над немцами. А если Гофман был бы японцем, то его в это же время загнали бы в резервацию в США. Так что американцы тоже не без греха в смысле национальной политики.

          В США жили в то время десятки миллионов человек с немецкими корнями. Поговаривали, что их, как и японцев, собирались депортировать, но в отношении такой массы людей это было просто невозможно сделать.

          Точно так же, по словам Хрущёва, Сталин намеревался выселить и украинцев: в начале войны сам украинский народ уничтожил многих своих партизан, и вообще украинцы, по мнению вождя, плохо дрались с немцами. Но Сталина уговорили этого не делать: мол, достаточно и депортации жителей Западной Украины, «бандеровцев», которых отправили к нам в Сибирь.

          Но вернусь к Андерсону. Бёргер говорил мне, что при голосовании перед чемпионатом мира 1957 г. не помогли даже деньги Боба Гофмана, и в результате Андерсона признали профессионалом. На том чемпионате в его отсутствие тяжёлый вес выиграл Медведев.

          «Советский спорт» подробно описывал эти соревнования, не упуская случая подчеркнуть в пропагандистских целях, что советская система — самая передовая в мире. Теперь вот и самым сильным человеком в мире стал советский спортсмен — Алексей Медведев.

          Никому из наших журналистов и в голову не приходило спросить у него: где и какие деньги ты зарабатываешь? Впрочем, в СССР можно было получать доходы только от государства — частного сектора в те годы не было у нас и в помине.

          В своё время А.Д.Краснов, председатель Кемеровского облспорткомитета, запретил мне бороться с профессиональным артистом Т.Буниным, пригрозив дисквалификацией. Когда было нужно, начальство всегда находило подходящий закон или инструкцию. Так же точно происходило и в Америке — правда, без звонков из партийных органов.

          Пол Андерсон был от природы сильнее Алексея Медведева. Но американское государство не взяло на себя его жизнеобеспечение. Даже миллионер Боб Гофман не был в состоянии содержать Андерсона. Вот тот и ушёл он в цирк, как наш Григорий Новак. О Новаке я уже написал в первой книге и позже ещё вернусь к нему.

          Устав читать, я уснул под стук колёс и ритмичные удары своего сердца. Проснулся, когда под Свердловском приготовились к выходу мои соседки по купе. Одна из них сказала мне:

          — Всю ночь штангу выжимал. Ты что, спортсмен?

          Дело в том, что я в те годы много разговаривал во сне. Даже отвечал на вопросы, если спросить меня вполголоса. Видимо, и попутчицам рассказал кое-что о своих занятиях тяжёлой атлетикой. Другая соседка успокоила меня:

          — Это ничего, что ты разговариваешь. Лишь бы водку не жрал, как наши мужики.

          Женщины вышли, я остался в купе один. Уральское солнышко вовсю светило в окна вагона. Я прислонился к окну, чтобы прогреть ухо: меня где-то просквозило.

          Уральские пейзажи производили на меня чарующее впечатление — будто едешь по громадному природному музею. Месяц назад, когда я здесь проезжал, у гор была совсем другая окраска. А вон появилась башня, которой тогда не было видно. Возможно, её застолбили ещё знаменитые заводчики Демидовы.

          Я думал про себя: почему бы не рассказать нам по вагонному радио об Урале и о других замечательных местах, по которым мы проезжаем? Ради этого можно было бы и заплатить чуть больше за билет. Зачем писать много лишних слов на бумаге, когда вот она — живая история и география России? Увы, ничего подобного я не встречал и в будущем, хотя провёл в поездах много дней и недель.

          При пересадке в Новосибирске мне досталось место только в общем вагоне, который был набит до отказа. Воздух пропитан смрадом — мужики сняли сапоги, чтобы дать отдохнуть ногам.

          Всё время слышался стук стаканов и кружек, водку пил весь вагон. Мне тоже вручили кружку. Я пригубил, чтобы не обижать попутчиков, и отставил её в сторону. Но мой сосед, будучи уже навеселе, стал нагло совать мне кружку в руки, рыча:

          — Ты что, больной?

          — Та.

          Так я иногда выговаривал «да», что нередко бывает среди немцев и эстонцев.

          — Так я и думал, что он нерусский чёрт, — завопил мужик, совавший мне кружку. — Поэтому он с нами, с русскими, пить и не хочет. Ферштеен? Ну-ка скажи: кто ты по национальности?

          — Национальность здесь ни при чём, — ответил я. — Немцы пьют так же, как и русские.

          — Ага, значит, ты немец! А знаешь, что такое «Хенде хох»?

          Я поднял руки, пьяные пассажиры залились смехом.

          — Смотри-ка, точно фриц! Ну тогда погоди, — сказал сосед.

          Он нашёл стакан, перелил в него водку из кружки и пояснил:

          — Наши солдаты, которые давали немцам жару, пили только из кружек. Вот почему он брезгует пить из кружки. А из стакана выпьет, сукой буду!

          — Гриша, — сказал сидевший рядом парень, — ты говоришь, русские колотили немцев. А мой отец рассказывал, что немцы крепко воевали. Иначе как они дошли бы до Москвы и до Сталинграда?

          Все держали кружки, внимательно слушая баламута Гришу и нас с парнем. Пассажир, сидевший напротив меня, сказал после паузы:

          — Это была тактика Барклая де Толли.

          — А это ещё кто? — встрепенулся Гриша.

          — Был такой генерал, который командовал русской армией против Наполеона, то ли из эстонцев, то ли из шотландцев, — пояснил парень, сказавший, что немцы дрались хорошо. — Он заманил французов в Москву, и они отморозили себе носы. В Тарту, в Эстонии, и сейчас есть его дом-музей. Нас возили туда на экскурсии» в 10-м классе, и учительница рассказывала нам, что Барклай де Толли спас Россию.

          По обычаям тех лет парню, очевидно, не сказали, что Барклай был балтийским немцем, хотя его далёкий предок действительно происходил из Шотландии. Тем временем возле нас столпились соседи, которых

          привлекла пьяная болтовня.

          Проводница ругалась:

          — Вы что здесь сабантуй устроили, пьяницы?

          — Помолчи, — крикнул пассажир с верхней полки, — мы хотим знать, почему немцы шли на восток быстро, а на запад медленно.

          — Так за что выпьем? — спросил пассажир возрастом постарше. — За то, что немцы не пошли дальше, или за то, что наши бывшие ссыльные кулаки из сибирских дивизий прогнали их от Москвы?

          Те, что были потрезвее, прикусили языки и крутили глазами туда-сюда. Гриша, видно, поддал ещё до посадки в поезд, и его не сдерживали тормоза.

          — Хочу сказать последнее слово, — произнёс он. — А то тут выдыхается водка, а это очень опасно. Давайте выпьем за мёрзлые носы!

          Парень напротив так засмеялся, что водка из его кружки плеснулась на меня.

          — За какие мёрзлые носы? — не поняли соседи.

          — Как за какие? За французские и за немецкие.

          В купе опять раздался смех, пассажиры с верхних полок чуть с них не попадали. Гриша, выяснив, как меня зовут и куда я еду, сказал:

          — Вот что, Рудольф. Война давно закончена, понадавали мы друг другу — и хватит. У нас на шахте «Бабанаковская» под Беловом работает много немцев. Так что вашего брата я знаю. Правда, вместе выпивать не приходилось. Ты же не откажешь мне в этом?

          — Не откажу, — ответил я. — Но столько выпить не смогу, я после операции.

          — Не ожидал от тебя, Рудольф, такого тяжёлого юмора, — разочарованно протянул Гриша.

          Я переложил стакан в левую руку, а правой задрал рубашку. Увидев мой шов после аппендицита, Гриша успокоился.

          — Но-но, Рудольф, я верю. Выпей, сколько можешь.

          Мы чокнулись, выпили за знакомство и принялись за банку с огурцами.

          Коротая ночь в вагоне, мы никак не могли понять, почему русские и немцы втянулись в такую смертоносную бойню друг с другом. Парень, что пограмотней, сказал:

          — Когда исчез царь, Россия стала терять связи с Германией. Пока был жив Ленин, мы ещё находили общий язык с немцами. А Сталин хорошо знал только коммунистическую заповедь: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим».

          Гриша всех угощал, вилкой вылавливая из банки огурцы.

          — Рудольф, а почему немцы ненавидят евреев? — спросил он неожиданно.

          — Я в Германии не был, откуда мне знать? А в селе в Донбассе, где мы жили до войны, жили одни колхозники и никаких евреев среди нас не было.

          — Вам что же, и начальства не было нужно? — усмехнулся пассажир, сидевший рядом с Гришей. — Ведь евреи хорошие руководители.

          — В то время я видел евреев только на базаре, — сказал я, — они всегда покупали масло у немцев.

          — Вот видишь, — подхватил Гриша, — немцы нормально уживаются с евреями. Я даже слышал, что у них были смешанные браки. Но почему же в войну евреев стали планомерно уничтожать?

          — Что там было в Германии, мы, конечно, не знаем, — проговорил после выпитой водки рыжий парень, который до этого всё время молчал. — Но ведь Библию написали сами евреи, а там указано, что они казнили Христа. И, по-моему, до тех пор, пока народ читает Библию, евреи будут держаться друг за друга и гнуть свою линию, а христиане — свою.

          — Теперь у евреев есть своё государство, и они прогнали оттуда арабов, — вставил Гриша. — Значит, между ними и евреями будет кровная вражда, хотя и те и другие — не христиане. Выходит, христианская религия здесь ни при чём. Ты как всё это понимаешь, Рудольф?

          — Не знаю, как другим, — сказал я, — а мне евреи не мешают. Среди них есть люди умные, но есть и самые обыкновенные.

          — Обыкновенные евреи, — перебил меня парень напротив, — это те, кто отбился от их стаи. Вот они действительно такие же, как мы.

          — А другие, — подхватил я, — это те, что борются за выживание еврейского национального духа и за свою религию.

          — Ну да, марксизм-ленинизм или сионизм, — обобщил Гриша. — А вот интересно, почему среди евреев почти нет пьяниц?

          — Они ведь в родстве с арабами, а арабы не пьют, — сказал один из парней.

          — Если они кровные родственники, то почему же арабы темнокожие, а евреи белые? — усомнился я.

          — Да евреи давно перемешались с нами! — засмеялся Гриша. — Пора выпить, горючее оставлять нельзя. В поезде оно взрывоопасно.

          Опять заплескалось в кружках. У Гриши была явно набита рука на разливании водки — видно, он делал это часто.

          — Хорошо беседуем, — сказал Гриша. — А сейчас давайте выпьем за то, чтобы у Рудольфа поскорее зажил аппендицит. Нет-нет, Рудольф, ты должен выпить. Всё, это последняя, больше у нас водки нет.

          Мы дружно чокнулись, я выпил и поймал себя на мысли, что перестал чувствовать шов на животе. Гриша разломил буханку, дал каждому по куску. Я съел свой кусок, а остальные только занюхали хлебом водку.

          — А откуда вы, немцы, взялись в России? — спросил Гриша.

          — А ты знаешь, откуда взялись твои прадеды? — задал я встречный вопрос.

          — Не знаю... — Гриша почесал в затылке.

          — Вот и я не знаю. Мы тут говорили, за что немцы ненавидят евреев. А я хочу спросить вас всех: за что русские ненавидят немцев, которые уже 200 лет живут в России?

          — Ты что, Рудольф? — ответили мне. — У нас на шахте, наоборот, уважают немцев.

          — Может быть, — согласился я, — но моего отца и брата расстреляли осенью 1941 г. только за то, что они были немцы. А сколько наших немцев уморили голодом в тайге под видом «трудармии»! Причём нас до сих пор держат под спецучётом в комендатурах. Об этом никто не говорит. Говорят только о том, сколько погибло русских или евреев. Почему же нас унижают и уничтожают, будто мы перед вами в чём-то виноваты?

          В купе установилась гробовая тишина.

          — Ты затронул такой вопрос, Рудольф, — сказал наконец Гриша, — что мы просто не знаем, как тебе ответить.

          В вагоне было жарко, Гриша смахнул пот со лба и резко сменил тему:

          — А ты кем работаешь на шахте, Рудольф?

          — Что же ты всё про меня да про меня? Спросил бы ребят, а то они сидят как зрители в театре.

          — Да мы все с одной шахты в Бабанакове, ездили заготавливать сено под Барабинск. Кстати, ты, Рудольф, косить умеешь?

          — Конечно.

          — А мы не умели, научились там.

          — Ну и как успехи? План выполнили?

          — Какой план? — удивился Гриша.

          — Да по сену.

          — А я подумал, что по выпитой водке, — засмеялся Гриша. — Когда мы туда приехали, три дня шёл дождь. Мы за это время вместо покоса разобрали два коровника. Нам заплатили, и потом мы ещё три дня вместе с бригадиром обмывали получку. А когда наладилась погода, намахались косами так, что у нас заболели бока. Короче, выкосили два гектара.

          — А за покос вам заплатили?

          — Нет. Но на шахте нам начислят среднемесячную зарплату, так что без денег не будем.

          Оглядев стол, Гриша с грустью сказал:

          — Ну вот, водки нет, закуски тоже, пора по местам. Хоть чуток ещё вздремнём.

          У меня было верхнее боковое место. Я спустил свою полку, вещи на всякий случай положил поближе к себе: сумку — под голову, чемоданчик — в ноги.

          Только хотел забраться наверх, как вижу: из коридора идут ребята, вид у них борцовский. В те времена борцы увлекались накачиванием шеи, и их можно было узнать издалека. Я отошёл в сторонку, чтобы пропустить ребят, и вдруг один из них резко остановился, заулыбался и говорит:

          — Не может быть — Плюкфельдер! Помнишь, мы боролись с тобой в 1949 г. на сцене киселёвского «Клуба угольщиков»?

          Я узнал своего соперника, но забыл, как его зовут.

          — Как твои зубы? — спросил я у него.

          — Два задних вылетели.

          — А у меня остался шрам, — наклонил я голову.

          Пока он разглядывал мою памятную отметину, я вспомнил его имя и фамилию — Сергей Первешев.

          — Как жаль, что уже поздно, — посетовал Сергей, — ресторан закрывается.

          Я рассказал ему, что бросил классическую борьбу, потому что был невыездным, то есть не мог выезжать за пределы города, равно как и все наши немцы-спецпоселенцы.

          — Я всё про тебя знаю, — сказал Сергей. — Ты ведь такую память мне оставил: лишил двух зубов. Может, нам, борцам, и повезло, что тебя никуда не выпускали. Мне вот зубы выбил, а кому-нибудь, глядишь, мог и голову оторвать. Прочитал я про тебя в «Кузбассе» и сказал сыну: мол, у Рудольфа руки железные, и правильно он сделал, что перешёл на штангу.

          А дело было так. Мы с Сергеем Первешевым из Прокопьевска вышли в финал борцовских состязаний. Я знал тогда борцовские приёмы теоретически, но ещё не имел опыта ведения борьбы.

          Раньше всего я отработал бросок через бедро справа налево. Я закручиваю своего соперника вправо и молниеносно бросаю его влево. Все мои соперники знали, что этот приём у меня отработан хорошо, и ждали момента, чтобы провести контрприём.

          И вот мой тренер Евгений Иванович Потапов сказал, что мне нужно освоить новый для себя приём: суплес с захватом обеих рук, то есть бросок прогибом через спину.

          Я вышел на ковёр, и приём мне удался. Но мост с прогибом получился не очень крутой — видно, в спине у меня ещё недоставало гибкости. В итоге я попал своей головой прямо в подбородок Сергея. Он тут же потерял сознание.

          Я его не отпускал и держал, лёжа на захвате. Судья увидел у меня на спине алую дорожку — из моей головы текла кровь. Он хлопнул мне по плечу: мол, отпусти соперника. Я сгоряча ничего не понял, но потом отпустил Сергея. А он не встаёт.

          Подбежала медсестра, увела меня, прижгла мою рану йодом. Тут ей крикнули: давай, мол, нашатырь, Первешев в нокауте. Его катали по ковру, шлёпали по лицу. Потапов весь побелел.

          — Ты что натворил, Рудик? Ты же убил парня!

          У меня от страха помутилось в голове. Хотел подойти к сопернику, а Потапов говорит:

          — Подожди, я выстригу тебе волосы на голове, у тебя открытая рана.

          Подойдя к ковру, я увидел, что врач ковыряется пинцетом во рту Сергея. На мой вопрос, как его дела, прокопьевский тренер открыл ладонь и показал мне два задних коренных зуба, которые выломались у моего соперника.

          — Ты головой ударил ему в челюсть, — сказал прокопьевский тренер.

          Разглядев мою рану, он крикнул Сергею, чтобы его успокоить:

          — Смотри, у твоего соперника пробита голова!

          Потом смерил меня взглядом с ног до головы и говорит:

          — Вот это приёмчик! Вы что, отрабатывали его с Потаповым?

          Потапов, стоявший рядом, пожал плечами.

          — Понимаешь, Рудик недокрутил. Ему нужно было покруче прогнуться во время броска.

          Тут судья вызвал нас на ковёр для продолжения схватки. С разрешения Потапова я вышел. Появился и Сергей. Раздался свисток, мы сошлись. Моего соперника качнуло. Я тут же сделал ему перевод в партер, Сергей поднял руки, и судья остановил схватку. Мне дали победу ввиду явного преимущества.

          Так уж получилось, что это была одна из моих последних схваток на ковре в Киселёвске. Позже я встретился ещё с Владимиром Манеевым из Сталинска, будущим олимпийским призёром, которому уступил по очкам.

          Попрощавшись с Сергеем Первешевым, я лёг на свою полку и вспомнил, как интересно было бороться на ковре. Во время схватки ты как бы стряхиваешь с себя всю шелуху. Идёшь после поединка домой, и тебе всё кажется, что соперник вьёт из тебя веревки. Ощущение такое, будто ты дышишь всей кожей.

          Я лежал и думал, что давно уже не боролся. Вот заживёт аппендицит, схожу на стадион и покручу на ковре сальто вперёд и назад. Крутить сальто — это для меня высшее наслаждение.

          Правда, побороться вряд ли удастся. Руки у меня стали настолько сильными, что соперники не выдерживали даже мои контрприёмы. А я вытаскивал партнёра с обратного захвата как пшеничный сноп, только ноги его порхали в воздухе. Не с кем стало бороться в Киселёвске — Павлик Лебедев слишком легковесен, Михаил Альков уехал...

          Я задремал и проснулся от шума и гама в Белово. Проводница будила моих собеседников-косарей. Здесь сошло много людей, и в вагоне стало холодать. После кисловодского климата я отвык от прохлады, пришлось вытащить из-под себя одеяло.

          Ворочался, а шов болел. Наш спортивный врач в Киселёвске, приехав позже и разглядев мой шов, ахнул.

          — Сроду не видел такого большого шва после аппендицита, — сказал он. — Хирург будто ковырялся в твоём животе двумя руками

          Вот шов и ныл. А чесался — спасу нет. «Значит, — подумал я, — заживает, как на собаке».

          Поезд прошёл крутой поворот перед станцией Калзагай (ныне — Красный Камень), скоро должен был показаться Киселёвск.

          Приезжая на нашу станцию Акчурла, я каждый раз несколько минут стоял у вокзальной пристройки. В этом месте 1 октября 1944 года я, можно считать, получил путёвку в жизнь. Тогда мы стояли здесь с матерью с нашими латаными сумками, в латаной-перелатанной одежде. Стояли и не знали, что ждёт нас в Киселёвске.

          Но здесь мне сразу же повезло на добрых людей. Вышла дежурная по вокзалу, расспросила нас обо всём, позвонила на шахту и через полчаса принесла бумажку, на которой было написано, куда нам теперь нужно явиться. Разве это не счастье? Как жаль, что я не записал фамилию и имя той доброй женщины.

          Я понял тогда, что нужно делать людям добро — даже если оно в чём-то может обернуться против тебя. Человек запомнит твою доброту, и рано или поздно тебе воздастся. Как любил говорить штангист Геннадий Тихонович Четин: бог не микитка, он всё видит.

          На своём памятном месте я присел на чемоданчик, прикрыл глаза. Как хорошо дышится рано утром! Недаром я родился таким, что в 5 утра уже не сплю. Вот и сейчас сна не было. Машины ещё не ездили, приходилось надеяться только на свои ноги. А ноги несли меня как на пружинах: шутка ли, вот уже 20 дней без нагрузок.

          Пока я сидел на памятном месте, все вагоны со станции разъехались, будто специально освободив для меня путь через 10 пар железнодорожных линий. Можно было пойти через Томский переезд, а можно — напрямик через обвалы и горы. Я выбрал прямой путь: хотел застать дома жену, которая по утрам подрабатывала уборщицей в нашем шахтовом комбинате, находясь ещё в декретном отпуске.

          Вот в низине показался и наш посёлок Афонино. Там, как обычно, расстилался туман, но солнечные лучики уже кое-где пробивались через него.

          Мама, Валя и дочки ещё спали. Я услышал, как мой брат Николай обливается водой у колодца.

          — Ну что, живой, не зарезали тебя? — поприветствовал меня брат.

          — Наоборот, спасли, — сказал я.

          Осенью из года в год у нас в доме жизнь текла напряжённо. Подходила к концу заготовка сена, шла уборка картофеля. Всеми делами управляла наша трудолюбивая мать.

          Мы наскоро позавтракали.

          — Пойдём со мной на работу, — сказала мне Валентина, — тебя ждут, хотят монтировать высоковольтную будку.

          Всю необходимую для этого оснастку — специальные багры, таль для подъёма трансформатора, длинные болты для скрепления брёвен и многое другое — припрятывал и хранил я. Какой тут может быть отдых после Кисловодска?

          Я успел на утреннюю раскомандировку. У нас давно было заведено, что после возвращения из поездок я до работы рассказываю товарищам о своих приключениях. Вот и теперь начальник нашего мехцеха А.Т.Клышко (Терентьич, как мы его звали) сказал:

          — Ребята просят рассказать о твоих спортивных достижениях, но времени у тебя всего 10 минут.

          Я уложился в семь минут. Вопросы, как обычно, задавала в основном любознательная молодёжь.

          Мои штангисты тоже ждали меня.

          Днём в цех позвонили из шахткома и попросили меня зайти. В шахткоме я убедился, что клуб неподалёку, который строился для шахты «Дальние горы», передали на баланс нашей шахте № 6 совместно с шахтой № 4. Председатель шахткома попросил отдать наш спортзал, где мы занимались штангой, под общежитие.

          — Молодёжи негде жить, — сказал он, — а вас мы переведём в клуб «Дальних гор». (Это название некоторое время ещё сохранялось за клубом.) Сходи посмотри — это сказка! Кстати, вот тебе билеты, сегодня там премьера — первый киносеанс на большом экране. Там будет и Виктор Иванович Савенцов, наш художник. Он теперь директор этого клуба. Перед сеансом жду тебя у него в кабинете.

          Назначению Виктора Ивановича я обрадовался — он был милейший человек. Да и жена его, Надежда Афанасьевна, симпатизировала нашим штангистам.

          Вечером мы с Валентиной пошли в кино. Пришли за час до сеанса, прошлись по новому клубу. И были потрясены: зрительный зал, потолок здесь так разукрасили, что мы не поняли, куда пришли — в обычный клуб или во дворец искусств? В фойе всюду висели на стенах большие картины — в основном индустриальные пейзажи. Внизу играл духовой оркестр. Пришло много людей из центра города.

          Я подумал: а где же наш будущий спортзал? Все двери были закрыты. У директора сидели заведующие базами и магазинами, у них своя компания — элитная, директорская. Я дважды открывал дверь в директорский кабинет, там находился и наш председатель шахткома, который назначил мне встречу у директора. Но приглашения зайти я так и не получил.

          Клуб кишел людьми, в буфете были слышны хлопки от бутылок с шампанским. Я пожалел, что пришёл сюда сегодня — так давно не видел своих дочурок, да и мать была недовольна моим уходом. Фильм оказался хорошим, но в памяти осталась только роспись потолка и стен.

          Насчёт спортзала я так ничего и не решил. Было похоже, что передо мной ставят искусственные препоны. Заместитель начальника шахты М.С.Гончаров, с которым я обычно утрясал крупные спортивные вопросы, вскоре заболел и умер. Нужно было терпеливо ждать. Я начал потихоньку тренироваться — благо из нашего зала нас пока не выгоняли.

          В клубе «Дальних гор», теперь вроде бы нашем, возникли проблемы с электросетями. Нас с Кирсановым послали туда разобраться, я всё осмотрел и проверил. Оказалось, что строители сдали клуб без проверки со стороны отдела главного механика нашей шахты. Мы поставили в клубе два новых щита, протянули по улице воздушку. Директор В.И.Савенцов был доволен.

          Я рассказал ему, что наших штангистов выселяют из общежития и хотят перебазировать к ним. Директор страдал ожирением, тяжело дышал.

          — Понимаешь, Рудольф, — сказал он, — гремят они, ваши железки. От их стука можно сдуреть.

          Я предложил вариант: убрать перегородки за туалетами и разместить спортзал там. Виктор Иванович стал краснеть, и я почувствовал, что он затрудняется решить этот вопрос. Виктор Иванович принял на должность руководителя художественной самодеятельности специалиста с киселёвской шахты им. Вахрушева.

          — Где же я его размещу? — ворчал Савенцов.

          Я нарисовал на бумаге, как разломать перегородки. Но директор сказал, что в клубе ничего нельзя перестраивать без архитектора из треста «Кагановичуголь».

          Дирекция нашей шахты знала, что у меня налажены контакты с горкомом угольщиков и даже с начальником треста «Кагановичуголь» Глебом Александровичем Быстровым. В своё время он принял меня дружелюбно, познакомил с человеком интеллигентного вида — своим заместителем Виктором Александровичем Бакатиным, отцом будущего союзного министра В.В.Бакатина, — и сказал:

          — Рудольф, если меня не будет, обращайтесь к нему.

          В.И.Савенцов ждал своего руководителя художественной самодеятельности, чтобы обсудить вопрос о спортзале, но так и не дождался — тот в качестве контрмеры ушёл, если можно так выразиться, в творческий запой. Я пошёл к руководителям шахты. Вижу, они плетут какие-то интриги.

          Из Кемерова пришла бумага, что от области планируется выставить коллектив штангистов нашей шахты № 6 для участия и Спартакиаде народов СССР в Москве в 1956 г. Профсоюзы мне в помощи категорически отказали.

          Я взял эту бумагу и отправился прямо в трест «Кагановичуголь» к Г.А.Быстрову. Он меня тут же принял. Глеб Александрович вызвал своего заместителя В.А.Бакатина, а также главного архитектора треста и сообщил, какую честь оказал нашим штангистам облспорткомитет.

          — В клубе нужно перестроить под спортзал гримёрные комнаты за туалетами, — сказал он. — В этих комнатах всё равно будут заниматься одними лишь безобразиями.

          Около часа мы беседовали о том, какую пользу приносят людям спорт и физкультура. Я сказал, что благодаря спорту стал трудоспособным. Быстрова это очень заинтересовало. Рассказал я и о нашей штангистской бригаде.

          Быстров предложил подключить к освещению подготовки к Спартакиаде журналистов, но Бакатин считал, что этого делать надо.

          — Может, у Рудольфа голова и не закружится, а вот его подопечные будут этим спекулировать, — сказал он.

          — Разве ты не замечаешь, Глеб, что творится с нашими футболистами? Ещё и гол не забьют, а уже кричат: давай квартиру! Пусть Рудольф поправляется после операции, подбирает себе ребят, а там будет видно.

          — Только я предупреждаю, Рудольф: все участники Спартакиады должны работать в шахте так же, как и ты, — сказал Быстров. — А для участия в соревнованиях мы их освободим.

          Через неделю вся моя команда штангистов разбирала перегородки в клубе. Мы орудовали кувалдой быстро и нагло. Пыль стояла столбом. Виктор Иванович, наш директор, теперь говорил:

          — Вот и хорошо, что эти комнаты разбили.

          На лесном складе шахты я накатал брёвен лиственницы. Ночью за поллитру мне напилили из них плах на три штангистских помоста. Прошло две недели, и мы перешли тренироваться в клуб.

          Теперь мы были на виду у кинозрителей. Во время тренировок наш зал заполняли любопытные. Сначала я не понял, почему люди, выполнявшие тяжёлую работу в шахте, стали относиться к нам, штангистам, так тепло. Всё оказалось просто: они к нам присмотрелись.

          Мои ученики поначалу возражали против того, что за ними наблюдают в зале многие люди, которых заинтересовало наше увлечение. Я же, напротив, приглашал всех. Эдуард Кирхмайер из нашего стройцеха изготовил длинные скамейки для нас и для посетителей. Люди, приходившие в кино пораньше, коротали у нас время. В зале было шумно, но ребята отреагировали на мою просьбу стараться не бросать штангу.

          Есть такая методика — работать с тяжестями в щадящем режиме. В моём присутствии у нас разрешалось бросать штангу только в том случае, если попытка поднять её оказывалась неудачной. Я и сам выступал на соревнованиях без шума, опуская штангу на помост нежно, как бы с уважением к снаряду. Это показывало большой запас моих возможностей.

          Стратегия выступления у нас строилась на том, чтобы не надорвать психику спортсмена. Раз или два в год можно позволить себе попытаться с помощью психоатаки обойти защитные функции своего организма, но нельзя превращать это в привычку.

          Если часто нарушаешь защитные функции, не взвешивая свои возможности и срываешь попытки, то в какой-то момент в качестве реакции на издевательские необузданные желания, организм и вся биомеханическая система могут не сработать, психические навыки не подчинятся. В шахте, под землёй, аналогичные действия шахтёров, расхваленные стахановской пропагандой, часто заканчивались их гибелью. Я стремился создать в новом спортзале хорошую психологическую атмосферу с заинтересованным участием наших работяг в тренировках. В присутствии на тренировке зрителей атлеты подходили к штанге более собранно, старались хорошо фиксировать вес. Когда было много посторонних, я старался не повышать голоса, а, напротив, хвалил ребят.

          После аппендицита и трёхнедельного отдыха со мной что-то произошло. Теперь 100 кг стали для меня не весом. Я свободно, без использования техники делал протяжки. Я уже писал в первой книге, что каждое утро делал по 10 протяжек с весом 90 кг. Протяжка «воспитывает» центральную нервную систему, причём собственный вес от скоростной силовой работы почти не растёт.

          Чем динамичней старт, тем больше тратится на него энергии. Но старт не должен быть связан со сложной координацией движений. Путь скоростной силы должен быть как можно короче. Поэтому протяжка не оказывает отрицательного влияния на координацию.

          Для работы в шахте, под землёй и на поверхности, нужно иметь свежую координацию, это связано с техникой безопасности.

          При монтировании воздушной линии я выполнял самые ответственные и сложные работы. Мои напарники Меркулов и Кирсанов, приходя в кино, заходили и к нам в зал. Бывало, Николай Меркулов заодно предупреждал меня: послезавтра предстоит сложная и скоростная работа — будет отключён участок № 3, a он даёт основную добычу шахты, и дорога́ каждая минута. Я натягивал провода без специальных приспособлений, то есть блоков, экономя больше часа времени. Значит, в течение этого часа шахта выдавала необходимые для выполнения плана тонны угля.

          Распростившись после Кисловодска с аппендиксом, я прибавил в каждом движении, особенно в жиме, не менее 10 кг. В 1955 году я долго примерялся, не перейти ли мне на другой стиль в рывке.

          Я рвал, а также толкал штангу в «ножницы». Когда стали изучать глубину седа в «разножке» и в «ножницах», то выяснилось, что она одинакова. Но «ножницы» надёжней, здесь можно подстраховать себя от движений штанги вперёд и назад. В «разножке» же это невозможно. Правда, бывали случаи, что в низкой «разножке» атлеты умудрялись ходить со штангой. Но это было с весами не на уровне мировых рекордов.

          В то же время в «разножке» бывало много нулевых оценок. Я всегда боялся выйти на помост и ничего не поднять, для меня не могло быть большего позора. Но многие талантливые атлеты уходили с помоста, так и не сумев зафиксировать начальный вес.

          До того, как я пришёл в сборную СССР, в моём весе — 75 кг, а затем 82,5 кг — хватал нулевые оценки Юрий Дуганов — как я уже отмечал, весьма одарённый атлет.

          У Дуганова, как позднее и у Давида Ригерта, был слишком подвижный плечевой пояс. Это значит, что их плечевые суставы могли маневрировать как вперёд, так и назад. Такие атлеты в природе большая редкость. Разобраться с их суставами, направить их способности в правильное русло может только одарённый тренер, да и то лишь при условии, что этого захотят сами атлеты. На первый взгляд тренерам казалось, что здесь всё просто, но сие было далеко не так. После 1972 г. мне удалось провести эксперимент с Давидом Ригертом, о котором расскажу позже.

          А в 1955 г. у нас на шахте и в зале всё кипело. Во мне открылись новые резервы, сердце почти перестало меня беспокоить. В новом зале пошёл приток ребят. Я отыскал дополнительные резервы в тренировках, мы отказались от нашумевшей методики — жёстко фиксировать гриф и тянуть его до одурения.

          В октябре я вместе с командой поехал на соревнования в г. Белово Кемеровской области. Там я с успехом выполнил норму мистера спорта в полусреднем весе.

          Из Белова мы переехали в Кемерово, где сборная Кузбасса готовилась к выступлению на чемпионате РСФСР. Эти соревнования прошли в Сталинграде. Я выступил успешно, сражаясь до последнего со своим соперником Владимиром Утенковым.

          После чемпионата нас оставили в Сталинграде для проведения сборов. Жили мы в центральной гостинице, тренировались в спортивном клубе «Динамо». На этих сборах я познакомился с новыми для себя штангистами.

          В одном номере со мной поселился осетин Владимир Акоев из Ростова-на-Дону. До войны он жил рядом с немцами, которых затем выселили, и друг обучил его нескольким немецким словам. О судьбе своего немецкого друга Володя ничего не знал.

          Нашим прикреплённым тренером был Семён Исаакович Розенфельд. Он каждое утро навещал Акоева и поставил себе задачу раскормить его. Володя и без того напоминал Пола Андерсона, фотографию которого Розенфельд повесил над кроватью Акоева.

          «Советский спорт» в то время никого не рекламировал так, как Андерсона, собственный вес которого составлял 165 кг. Подробно описывалось, что Андерсон ест, подчёркивая, что сила у него от хорошего аппетита. Много места газета уделяла и спонсору американского атлета — Бобу Гофману.

          Интервью с Гофманом произвело большое впечатление на тренера С.И.Розенфельда. Он нашёл штангиста, который даже внешне оказался похож на Андерсона. Правда, Акоев, в отличие от американца, был сложён пропорционально, у него имело место великолепное сочетание плечевого пояса и ног.

          Розенфельд разработал для Акоева методику набора веса и расписал рацион. Перед Володей встала проблема: как проглотить всё то, что предписывает ему Семён Исаакович?

          Когда я узнал от Розенфельда его планы в отношении Акоева, мне захотелось кое в чём ему возразить. Например: где план тренировок Володи под тот рацион, который он съедал из рук тренера? Но Розенфельд, заходя в наш номер, всё говорил и говорил, не давая нам раскрыть и рта.

          Поддавшись на пропаганду «Советского спорта», С.И.Розенфельд был в то время не одинок в нашей стране. Есть — не работать, тем более не тяжело тренироваться.

          В.Акоев служил в армии в Ростове. Там и встретил его Розенфельд, тренировавший спортроту. Он носился с Акоевым не на шутку и говорил, выбивая средства на его кормёжку:

          — Сколько мы будем терпеть победы этих американцев? Или у нас нет еды?

          — Я живу у Розенфельда дома, — рассказывал мне Володя, — он кормит меня чуть ли не с ложки.

          В нашем номере не было туалета, мы ходили по коридору через всю гостиницу. Акоев пожаловался Розенфельду, что от частой ходьбы теряет вес. Возмущало его и отсутствие туалетной бумаги. Вскоре нас переселили в люкс, и Володе было предписано есть 6-7 раз в день. Розенфельд рекомендовал Акоеву выпивать несколько бутылок кефира даже ночью.

          Володя Акоев оказался на редкость дисциплинированным человеком. Мне было с ним весело и даже интересно.

          Однажды я спросил у Володи:

          — А что, если через два года этой обжорки Розенфельд ничего из тебя не выкрутит?

          — Ну и что, — сказал Акоев, немного подумав, — ни я, ни Розенфельд ни в чём не прогадаем. Я ем государственные харчи, он получает тренерские в Школе высшего спортивного мастерства по самому высокому часовому тарифу. За два года я хорошо откормлюсь, служба у меня идёт, да и у Розенфельда есть от меня навар.

          Для меня, шахтёра, слова Акоева звучали как сюжет из сказок о Ходже Насреддине. Когда Володя мне всё это рассказал, я громко запел:

          — Я другой такой страны не знаю, где так много лазеек и хороших друзей...

          Володя со смехом обнял меня.

          — Как хорошо ты меня понимаешь! Я прошу тебя, Рудик, когда придёт Розенфельд, напомни ему о туалетной бумаге. Если Розенфельд думает, что я буду ходить в туалет с газетой «Правда», то ошибается. Скажи ему, что я перестану есть, и он сразу найдёт мягкую бумагу, как в правительственных туалетах.

          Розенфельд зашёл к нам, я сказал ему о бумаге, но он на меня обиделся: зачем, мол, говорить об этом перед тренировкой, у Володи может испортиться настроение?

          В то время Сталинград уже был частично восстановлен. Мы ходили на экскурсию к тому дому, где сдался в плен фельдмаршал Ф.Паулюс. Евстюнин, представитель спорткомитета РСФСР, нашёл экскурсовода из очевидцев сражения за Сталинград. Тот водил нас по местам, где когда-то лежали горы трупов, русских и немцев вперемешку.

          По словам экскурсовода, бывало, что санитар-шутник сложит ещё не остывшие трупы немецкого и русского солдата в обнимку, оторвёт рукав от солдатской шинели и свяжет этим рукавом их головы, будто они целуются — так сказать, дружба навек. Слушать это было очень страшно.

          До сих пор я выступал в основном в полусреднем весе — 75 кг, в нём выполнил и норму мастера. Но сюда я приехал с намерением больше в этом весе не выступать. На тренировках в Сталинграде я приводил в смущение атлетов среднего веса — 82,5 кг. Так, Костю Датриева из Северной Осетии я опережал в жиме и в рывке на 10 кг, и только в толчке мы с ним шли на равных. Конечно, мне тоже нужно было выступать в весе 82,5 кг. Однако это было ясно для меня, а не с точки зрения коллектива.

          Тренерский совет, собравшись для комплектования сборной РСФСР по тяжёлой атлетике, пришёл к выводу, что во всех категориях дело обстоит нормально — кроме веса 75 кг. Мой соперник В.Утенков уехал, не оставшись на сборы. Поскольку чемпионом РСФСР в весе 75 кг стал я, меня и прочили для выступлений в нём. А у меня, глядя на В.Акоева, вес поднялся до 81 кг. Узнав об этом и увидев мои результаты, К.Датриев спросил:

          — Рудольф, мне что, уезжать домой?

          — Не знаю, — сказал я, — может, наоборот, придётся уехать мне.

          Меня пригласили на тренерский совет, где присутствовали Касьяник, Розенфельд, Наумов, тренеры из Уфы. Там мне сказали, что в весе 82,5 кг для меня места нет, и попросили согнать 6 кг, чтобы выступать в весе 75 кг.

          После этого наступила тишина. Никто не хотел высказываться по такой трудной теме. Все знали, что это такое — выжать из себя 6 кг чистого пота. Я был худым, кожа обтягивала мои сухие мышцы. Масевич из Уфы отнёсся к этой идее скептически. Касьяник покрутил шеей туда-сюда и сказал:

          — Да, тяжело, но ведь Рудольф совсем недавно выступал в весе 75 кг. Думаю, новый вес в нём ещё не слишком освоился.

          Розенфельд начал издалека:

          — Здесь идёт речь о чести нашей республики, и если ты, Рудольф, — патриот РСФСР, то с твоей стороны возражений быть не должно.

          — Ты, Семён, всё подводишь к тому, — перебил его Касьяник, — что ради Родины Рудольф должен броситься под танк, иначе он в наших глазах трус и предатель. Но я знаю, что у Рудольфа не всё в порядке с сердцем. Если он сгонит 6 кг чистого веса, то произойдёт обезвоживание организма, и что за сила тогда у него останется?

          Розенфельд раскраснелся, замахал руками и заверил тренерский совет, что он специалист по сгонке веса, что атлет из Ростова-на-Дону В.Корж всю жизнь сгоняет по 5-6 кг. Спор шёл не на шутку, тренеры переругались друг с другом. Но в конечном счёте договорились, что я приложу все силы и сгоню 6 кг. А если нет, то, значит, в весе 75 кг у меня и у команды будет нулевая оценка. В декабре 1955 г. предстояли всесоюзные соревнования в Тюмени, до выезда туда оставалась всего неделя.

          Я стал потреблять меньше жидкости, однако приехал в Тюмень, имея лишних 5 кг.

          В гостинице меня поселили с тренером из Ленинграда Раппопортом. Мой сосед был таким разговорчивым, что мне показалось, будто я живу вместе с Розенфельдом.

          Я разыскал весы, и они показали 81 кг — опять 6 кг лишних, а мне через два дня выступать. Я загрустил не на шутку.

          Моего вдохновителя по сгонке веса С.И.Розенфельда как ветром сдуло. Я нашёл его в холле гостиницы, где он оживлённо беседовал со своими друзьями, вместе с которыми выступал на помосте до войны. Ему, конечно, было не до меня.

          На ужин я не пошёл. Узнав, что городская баня работает до 10 вечера, быстро собрался — и на такси. На весах в бане я почему-то оказался полегче — 80,4 кг. Зашёл в парную, мокрый пар окутал меня, это было даже приятно. Через полчаса взвесился — потерял всего 400 г. Я решил не тратить время на взвешивание, а подольше находиться в парной. Влез на полок — не на самый верх, а на предпоследнюю ступеньку.

          В сгонке веса я не был новичком, такой опыт у меня имелся ещё со времени занятий борьбой. Но тогда я сгонял максимум 3,5 кг, а не 5-6 кг. С тех пор моя мускулатура увеличилась, жировой прослойки, как и раньше, практически не было. Вот поэтому мои поры сейчас открывались с трудом, пот оставался во мне, будто заквашенный.

          Правда, на сегодня задача у меня была как бы прикидочной. Банщик крикнул, что пора освобождать парную. Я встал на весы — согнал 1,1 кг. Теперь нужно было чуть-чуть поесть.

          В ресторане я попался на глаза С.И.Розенфельду, он поздоровался и удалился. А я-то думал, что он будет расспрашивать меня как и что. Ведь в Сталинграде он так бил себя в грудь, что берёт под свою ответственность сгонку моих 6 кг. С другой стороны, я был доволен, что Розенфельд не пристаёт ко мне с глупыми вопросами. Я заказал себе стакан сметаны и чаю. Сметану съел, от чая чуть отпил.

          Друзей у меня здесь не было. Мой ближайший друг Иван Кошкин остался дома, он не входил в сборную РСФСР.

          Я пришёл в наш двухкомнатный номер, а у Раппопорта собрались его друзья. Вскоре к этой компании присоединился известный в прошлом штангист Моисей Давидович Касьяник. Моя комната находилась слева в глубине, но мне была хорошо слышна их беседа.

          Говорили они в основном о том, до какой стадии нужно тренировать своих учеников. Раппопорт считал, что только до уровня мастера спорта, а затем, мол, можно их убивать. Касьяник громко смеялся.

          — Потом ученик начинает объяснять мне мои же слова, — пояснил Раппопорт, — учит меня с пеной у рта.

          — И что, все такие? — спросил Касьяник, задыхаясь от смеха.

          — За 8 лет моей тренерской работы в Ленинграде я подготовил 12 мастеров спорта, — сказал Раппопорт, — и, к моему сожалению, они все одинаковы. Только одни держат всё при себе, а основная масса открыто пытается отодвинуть тебя на второй план.

          Тренер из Львова подтвердил его слова и добавил:

          — Я у таких хамов специально не исправляю дефекты в технике.

          Я вышел из комнаты, и меня увидел М.Д.Касьяник.

          — Что это ты, Рудольф, поселился среди евреев? — удивился он

          — Меня поселила администрация, — парировал я.

          — Это хорошо, Раппопорт тебе скучать не даст. Ты бы сходил, прогулялся по свежему воздуху.

          Так я и сделал. Вернулся в 11 часов, гостей в нашем номере уже не было. Раппопорт мило со мной побеседовал и предупредил, что по утрам он больше часа делает гимнастику.

          В тот день, не считая стакана сметаны и кусочка хлеба, я ничего не ел. Впереди у меня оставалось ещё два дня, когда нужно было голодать и сидеть в парной.

          Спал я так себе, утром проснулся рано. Подошёл к большому зеркалу, поглядел на себя: одни мышцы да кожа, живот совсем втянулся. А весы показывали, что нужно согнать ещё 4 кг. В обед я съел в ресторане бульон с яйцом. С удовольствием потягивая его, внушил себе, будто сытно обедаю. Разузнав, где находится спортзал, пошёл на тренировку. После неё я взвесился — увы, вес не «горел», во мне оставалось всё ещё 4 кг лишних, а через 1,5 сутки намечалось моё выступление. Когда я сошёл с весов, С.И.Розенфельд оптимистично сказал:

          — Рудик, не волнуйся, всё будет хорошо. Оставим сегодня и бане 1,5 кг, а остальное — завтра.

          Моё лицо начало сжиматься, нос заострился и покраснел, как у алкоголика. Утешало то, что штанга показалась мне лёгкой, хотя я не ел два дня. Я выжал 110 кг, четыре раза вырвал 105 кг, дважды присел со стоек с весом 140 кг. Ноги у меня были сильные как никогда. Розенфельд плана моей подготовки не касался, он знал, что я сам тренирую большую группу спортсменов. Мы договорились с ним встретиться в бане.

          Вечером у Раппопорта снова собрались гости, он умел привлекать к себе людей. Позже, познакомившись с известным специалистом по тяжёлой атлетике Михаилом Лазаревичем Аптекарем, я заметил в них обоих что-то общее. А теперь мне снова предстояла мучительная ночь.

          Я лёг, укутался одеялом и молил бога, чтобы не услышать, как где-то льётся вода. Мне ужасно хотелось пить, и я не мог забыть о воде, как ни старался. Нечто подобное я испытывал в надымской ссылке в 1942 г., когда мы голодали: мне в голову постоянно лез хлеб. Но тогда шла война, нас, ни в чём не повинных немцев, морили голодом, а тут было добровольное издевательство над собой. В Сталинграде я планировал выиграть чемпионат РСФСР и на этом закончить выступать в весе 75 кг. Но, как говорили у нас, der Mensch denkt und der Gott lenkt.*

          Видимо, мои мышцы набрали активную массу, и выжать из них влагу было очень трудно. Во мне всё пересохло, но вес не уходил.

          Рано утром я сделал обычную комнатную зарядку. Раппопорт, мой сосед по номеру, занимался особой оздоровительной гимнастикой. В ней было всего понемногу, а завершающая стадия меня просто потрясла. Он сел за стол, расслабил руки, сидел ровно, закрыв глаза, и что-то шептал. Затем стал массировать себе голову. Волос на ней было мало, но он тянул себя за волосы, стараясь захватить их как можно больше. Продолжалось это минут десять. Потом Раппопорт начал бить себя по голове кулаками. Бил слаженно, было видно, что делает он это не впервые.

          ______________________________________

          * Человек предполагает, а бог располагает.

          ______________________________________

          Чуть отдохнув, Раппопорт заметил, что я с любопытством на него смотрю, но не сказал ни слова. Принёс полотенце — не махровое, а тонкое, которым обычно вытирают руки или ноги, завязал его на голове — узел оказался под подбородком. Отодвинул стул, лёг подбородком на стол и стал поглаживать себя ладонями, слегка массируя голову. Затем сел прямо, прикрыл глаза, руки повисли вдоль его тела, как плети.

          У меня появился страх: чёрт его знает, что Раппопорт сейчас будет вытворять? В случае чего, думаю, схвачу его за руки, не дам совершить самоубийство. Но вот он открыл глаза. Голова его осталась неподвижной, но глазами он отыскал меня и показал большой палец — вроде нашёл контакт с каким-то иным миром. Сделал выдох, потом сильный вдох и начал часто бить себя кулаками. Кулаки он сжал только в пальцах, и они были не круглые, а плоские. Стучал и стучал, потом поглаживал и снова стучал, причём очень сильно, мне даже стало его жаль. Никогда не видел такого издевательства над собой.

          — Ну вот и всё, Рудольф, — услышал я наконец.

          У меня не было слов, чтобы спросить, для чего он это делал. Раппопорт вытащил из чемодана рентгеновский снимок и подозвал меня к окну.

          — Смотри, — сказал он, — у меня расширены вены, и я должен разбить их массажем. Если я этого не сделаю, у меня в мозгу скоро будет короткое замыкание.

          Пока мой сосед бил себя по голове, пот лил с его лба ручьём. Он побежал под душ, а я тоже несколько раз постучал по своей голове в надежде так же вспотеть. Но сильная боль заставила меня отказаться от этой затеи.

          Время поджимало, я собрал свои простыни, одеяло и сложил в чемодан. Хорошо что на этот раз я захватил с собой чемодан среднего размера. Раппопорт, узнав, в чём дело, сказал, что одного одеяла мне будет мало, и я впихнул в чемодан ещё одно. Оставил записку дежурной по номеру, что бельё я не украл и к вечеру верну. Я знал, что если начать просить, то никто не разрешит мне унести в баню гостиничное бельё. Достал я и мелкой соли.

          С.И.Розенфельд не появлялся, да не особо был и нужен. Он только на тренерском совете много и красиво говорил, что сгонит с меня 6 кг, а я этого даже не почувствую. Теперь я понял, как совершаются революции — за счёт болтунов-провокаторов.

          Чувствовал я себя совсем погано, но отступать было некуда. Сел в троллейбус и через три остановки вышел у бани. Купил двойной билет — вчера банщик упрекнул меня: дескать, заплатил 20 копеек, а сам сидишь в парной три часа. Я объяснил банщику свою ситуацию, он посочувствовал и сказал:

          — Пошли. Мне звонили из горкома партии: мол, припаси нам место в купе. Но я скажу, что ты сгоняешь вес и что тебе оно нужнее. Когда закончишь, заплати как за купе.

          Я поблагодарил, и банщик действительно привёл меня в закрытое купе с занавеской. Банные весы показали, что мне нужно согнать ещё 2,8 кг. Я на всякий случай сходил в туалет, но тщетно. Как говорил известный штангист Евгений Минаев, жалкая попытка. В парной уже сидели штангисты — в голом виде нас нетрудно отличить. Я залез на самый верхний полок. Подпустили пару, меня обдало жаром. Хотелось пить, но не так мучительно, как вчера.

          Через 20 минут я перебрался с верхнего полка на нижний, пот из меня вроде бы пошёл. Сел на своё место, достал пачку мелкой соли, натёр ноги, живот, грудь. Был бы рядом Семён Исаакович, он натёр бы мне и спину. Но я нашёл выход: насыпал соль на скамейку, лёг на неё спиной и стал сам втирать в себя соль. Банщик увидел, что я катаюсь по скамье, как лошадь по траве. Я объяснил, в чём дело, он заулыбался и сказал:

          — Смотри, чтобы соль не съела тебя.

          Банщик принёс мне веник. Я стал ждать, когда соль расшевелит мои поры. Почувствовал, что она разъедает тело, ноги мои покраснели. Рядом был таз с горячей водой, и я стал потихоньку смывать соль. Со спиной творилось что-то ужасное.

          Я побежал в душ, смыл с себя соль — и вернулся в парную. Залез на самую верхотуру. Я знал: чтобы выдержать здесь подольше, то лучше ни с кем не разговаривать, а просто считать — раз, два, три... Считать и считать, как можно дольше. А во второй раз нужно обязательно ещё увеличить счёт.

          С меня лило ручьём. Тут ко мне подсел человек и говорит:

          — Привет, земляк!

          Я подумал, что он сибиряк. Но, как выяснилось, он был моим земляком по Донбассу и видел меня на соревнованиях в Копейске в 1947 г. За этим разговором я забыл о счёте.

          Обхватив свою правую кисть, я увидел, что мои пальцы вроде бы сошлись ближе. Сполз с полка, обмылся и укутался простынёй и одеялами. Пот пошёл ещё интенсивней, настроение моё улучшилось. Услышал картавый голос:

          — Рудик!

          Я отозвался. Сам не ожидал, что голос у меня стал таким писклявым. С.И.Розенфельд набросился на меня:

          — Почему не зашёл ко мне?

          Как говорится, лучшая защита — нападение. Мой официальный шеф разделся и говорит:

          — Молодец, Рудик, что взял одеяла!

          Я сходил на весы: полтора килограмма как корова языком слизнула. Я чувствовал, что во мне всё горит. Соль всё-таки подъедала меня.

          До начала взвешивания оставалось 3 часа. Я снова полез в парную. Мой земляк, видимо, имел опыт в сгонке веса. Собравшись уходить, он посоветовал мне побегать на месте на среднем полке и сказал:

          — Следующие полтора килограмма — это вторая фаза, сгонка пойдёт страшно тяжело. Ты должен согнать граммов на 200 больше положенного, а взамен съесть кусочек курицы и попить горячего чая.

          Розенфельд нашёл в бане знакомых и общался с ними. Я, по совету земляка, побегал на среднем полке, и у меня снова пошёл пот. Я почувствовал, что сидеть на жаре наверху мне тяжелее, чем бегать пониже, — сильнее жгло кожу. Снова полез под одеяло. Ко мне подошёл банщик, рассказал пару анекдотов. Мои простыни так пропитались влагой, что их пришлось выжимать. Я опять встал на весы: ура, осталось 800 граммов!

          Пить хотелось — спасу нет. Никогда не думал, что вода может казаться такой сладкой. Раньше я тоже сгонял вес, но не так чтобы три дня ничего не есть. Теперь я выжимал из себя все соки. Когда я видел блеск воды в тазиках, меня будто резали изнутри ножом.

          У меня был хлопчатобумажный тренировочный костюм, который хорошо впитывал влагу. Я надел его и залез на верхний полок. Встал и побежал на месте, пришлось немного пригнуться. Дышал через нос. Розенфельд посмотрел на меня и произнёс:

          — Что ты делаешь? Ведь силу теряешь.

          — А вы в шахте когда-нибудь работали, Семён Исаакович? — спросил я.

          — Ты что, Рудик, анекдот вспомнил? — ответил Розенфельд. — Я ведь не волк, чтобы лезть под землю.

          — Там я иногда терял в весе побольше, чем здесь. Вы же говорили, что сгоните с меня вес так, что я и не почувствую?

          — Да, говорил. Но вижу, что ты и сам мастер в этом деле, Рудик.

          Я снял костюм, выкрутил из него воду — и сразу на весы. Они показали без малого 75 кг. Ну вот, слава богу!

          Соревнования меня уже не очень интересовали. Я знал, что в таком состоянии призового места мне не видать. Думал, как бы не подвести команду. И ещё — чтобы были довольны тренеры. Они ведь меня так грубо агитировали: мол, ты не патриот и т.п.

          Я взял в руки чемодан, и меня качнуло. С.И.Розенфельд испугался, отнял у меня чемодан. Мы вышли на улицу, и воздух показался мне таким же сладким, как до этого вода. В голове у меня будто стучали молотобойцы, соревнуясь друг с другом. Розенфельд посмотрел на меня и убедился, что на ногах я вроде бы стою неплохо. На этот раз он особенно сильно картавил, и я сказал ему:

          — Вы меня лучше зовите не Рудик, а Дудик. Буква «р» у Вас искажается до невозможности.

          — А ты думаешь, немцы в Германии говорят так, как ты? — обиделся он. — Послушал бы ты, как они выговаривают «р»...

          Тут я вспомнил, что нужно доплатить за место в бане и отблагодарить банщика. Пока я рассчитывался, Розенфельд поймал такси. Не доезжая до гостиницы, он велел свернуть направо и поехал на взвешивание.

          Одежда на мне стала совсем свободной. Ощущение было такое, будто с меня соскоблили кожу. Чемодан оказался таким тяжёлым, что приходилось постоянно менять руку.

          Вот и гостиница. Я взялся за ручку двери правой рукой, держа в левой чемодан. Дверь не открылась, а меня так качнуло в сторону, что я чуть не упал. Я снова дёрнул дверь, но пока приблизился, чтобы войти, она успела закрыться. Я понял, что на двери висит противовес, явно не рассчитанный на человека, только что согнавшего шесть килограммов.

          Я стал ждать, чтобы кто-нибудь вышел или вошёл. Держать одной рукой дверь и одновременно другой рукой чемодан мне было абсолютно не под силу. Подождал, но, как нарочно, никого не было. Тогда я поставил чемодан перед собой, схватился двумя руками за ручку и приоткрыл скрипучую пружинистую дверь. В образовавшуюся щель я просунул чемодан. Ну вот, подумал я, голь на выдумки хитра! Открыл дверь плечом, взял чемодан. Дверь со свистом и скрипом передвинулась на роликах, на блоках вращались какие-то канаты. Мудрёная чудо-техника, увы, не приспособленная для моих мизерных сил после трёхчасового добровольного иссушения в парной.

          Слева была лестница, ведущая к моему номеру. Господи, как же я поднимусь по ней с моим чемоданом?

          Вспомнил, что у меня вес в запасе, и я могу съесть 150-200 граммов. В ресторан с чемоданом меня явно не пустят, пришлось оставить его в гардеробе. В ресторане я выпил полстакана чая, съел 50 г хлеба и 50 г сметаны.

          Пришёл в номер и не мог вспомнить, где я оставил чемодан. Вернулся в ресторан, стал спрашивать, не здесь ли находится чемодан с простынями и с одеялами. Официанты засмеялись:

          — Мы тебя накормили, а теперь ты у нас ещё и ночевать собираешься?

          Поравнявшись с раздевалкой, я вспомнил, что здесь висит моё пальто. Чемодан, слава богу, тоже был тут.

          Время поджимало, и я собрал свою спортивную форму. Положил в чемодан красное трико, бандаж, ботинки, напульсники. Нашёл у себя в сумке нашатырный спирт. Понюхал — и как-то веселее стало на душе. А сам подумал: почему же никого из наших со мной нет? Тяжёлые часы и минуты для меня.

          На улице ждал автобус, который должен был довезти нас до клуба железнодорожников, где проходили соревнования.

          Я вышел из автобуса, сделал три шага и опять заметил, что забыл чемодан. Пришлось вернуться в автобус. Я понял, что сгонка веса катастрофически отразилась на моей памяти.

          В комнате, отведённой для атлетов РСФСР, я увидел Касьяника и тренера из Уфы Масевича. Розенфельда здесь не было. М.Д.Касьяник стал настойчиво спрашивать, как дела с моим весом. Не успел он отойти от меня, как подошли другие тренеры. До этого я никого из них не знал.

          Занял очередь на взвешивании, сначала взвесившись на контрольных весах. Ура, у меня всё в порядке — вес 75 кг! Запыхавшись, прибежал мой «попечитель», выводящий тренер С.И.Розенфельд. Судьи зафиксировали, что в голом виде я вешу 74,8 кг. Розенфельд облегчённо вздохнул:

          — Молодец, Рудик! Подходы я записал: в жиме — 110 кг, в рывке тоже 110 кг, в толчке — 140 кг.

          Мы с Розенфельдом отправились в буфет. Я съел кусочек курицы, полстакана сметаны, кусочек ржаного хлеба, выпил стакан горячего кофе. В животе стало тепло, меня стало клонить в сон. Я вернулся в зал, лёг на кушетку, отвернулся и уснул. Вскоре меня разбудили: мол, пора переодеваться на парад.

          Состоялся парад, сцена клуба была роскошно оформлена. На сцене мы все выглядели как артисты, каждому нужно было показать свои возможности. Не на словах, не на собрании, не так, как человеку, который выучил красивые фразы из книжки и повторяет их день ото дня. Здесь было совсем другое: поднял столько-то — давай больше! А что значит больше? Новое напряжение, новый подход, где неизвестно, поднимешь или не поднимешь.

          Нам, 25 атлетам, доверили разыграть звание сильнейшего штангиста-темповика всего Советского Союза в весе 75 кг. Всё просто, но сколько мудрости и хитрости нужно приложить для решения этой вроде бы несложной задачи!

          Сложившейся школы штангистов в СССР в то время не было.

          Н.Лучкин, работавший до войны в Киеве на кафедре института физкультуры, написал книгу по тяжёлой атлетике, очень ценную для периферийных спортсменов. Но в основном атлеты вырастали в крупных союзных республиках.

          После того как я немного поел и чуть поспал, у меня заработала память. Я выпил ещё горячего чая из термоса. Вот и мой выход на помост. Я выжал 110 кг, затем 115 кг, а 120 кг одолеть не смог и зацепился примерно за 10-е место. В рывке я закончил с результатом 117,5 кг: тут я пристроился в шестёрке. В толчке поднял 150 кг. Выводил меня Семён Исаакович Розенфельд. После выступления ко мне подошёл один из моих соперников, Ефим Айзенштадт, в будущем тренер Леонида Жаботинского:

          — Жаль, я не толкнул 152,5 кг, а то обошёл бы тебя. Ты на четвёртом месте в общем зачёте, я — на пятом.

          Ефим жил в Киеве, мы с ним мило посидели в буфете. Он интересовался судьбой российских немцев: его родственницы вышли замуж за немцев, теперь работали где-то в Сибири и не могли вернуться в родной Киев.

          Я получил грамоту. Представитель организаторов выдал мне суточные по справке о среднем заработке и железнодорожный билет.

          В 12 ночи меня принял поезд Москва-Новосибирск. Тёплое купе, свежее бельё. Я расслабился и думал про себя: неужто всё наконец позади?

          По своей простоте и расслабленности я позволил себя охмурить, поверил авантюристу Розенфельду.

          Ничего, это стало для меня уроком. Теперь я знал, что это такое — за три дня выжать из своей худой кожи 6 кг воды. Заодно я разгрузил кишечник и избавился от всяких шлаков.

          Утром захотелось есть, и я побежал в вагон-ресторан. Всё пошло в прежнем режиме. В пути до Новосибирска у меня были интересные собеседники. Спортивную форму я спрятал подальше, носил обычные брюки. В таком виде незнакомые люди никогда не догадывались, что я штангист. Правда, иногда говорили, что если я занялся бы спортом, то, видимо, имел бы успех.

          И вот я опять оказался в Киселёвске. Зима, мороз, а я был довольно легко одет. Но ноги крепкие, и я вмиг оказался дома, где меня так ждали. Раздал сталинградские подарки, кое-что прихватил ещё в Новосибирске.

          Новый год мы отметили мило, в доме у нас был мир. Только грусть матери передавалась и нам. Как я ни старался веселить домашних своей гармонью, никогда не мог до конца расслабиться и забыть, что принесла война нашей семье. Мои знакомые, а иногда и родственники спрашивали меня:

          — Почему тебя, Рудольф, не заставишь танцевать и веселиться?

          Правдиво ответить на этот вопрос я тогда не мог: стукачество было поставлено на широкую ногу ещё со времён довоенных реквизиций.

          В этом убедился и Виктор Риффель, муж моей двоюродной сестры Эммы, о котором я писал в первой книге. Он отсидел, точнее, отработал, четыре года на свинцовых рудниках у нас в Кузбассе, открытых ещё при Екатерине. Его отправили туда за то, что в кругу друзей он нелестно отозвался о портрете Сталина.

          Критиковал он, собственно, художника, однако свидетели сказали на суде, что у вождя, по словам Виктора, некрасивый нос. Ему дали 5 лет, но за хорошую работу и по болезни лёгких освободили на год раньше. Пить водку Риффель не умел, что и проявилось в том застольном эпизоде, который привёл его за решётку.

          Новый 1956-й год мы встречали вместе с Виктором и с Эммой. Родственники говорили за столом в основном о работе. Говорить о штанге никто не хотел, а я не навязывал близким своих проблем. Поднимешь 100 кг — для непосвящённого это звучит, поднимешь 120 кг — тоже хорошо. А как они достаются — никого не интересует.

          Каждодневная жизнь людей была настолько примитивной и однообразной, что я удивлялся их непритязательности. 8 часов отработают, остальное время сидят дома — валяются на диване или пьют водку и потом идут куда-нибудь в поисках приключений.

          Какие только виды спорта не пытались привить у нас, но прижилась одна лишь штанга. Оказалось, что возглавить занятия по другим видам спорта было просто некому.

          Я переживал, что никак не закончу 10-й класс, но мать не настаивала на моём среднем образовании.

          — Советская власть всё равно закроет вам дорогу как детям фашистов, — ворчала она, сверкая вязальными спицами.

          Рядом неистовствовала наша домашняя печь — она почему-то всегда вела себя буйно в канун наступления морозов.

          Перед Новым годом я усиленно тренировался — ведь до этого, находясь в пути, мне четыре дня не удавалось притронуться к штанге.

          Хотя наш шахтёрский посёлок находился на окраине Киселёвска, к нам на шахту приезжали работать всё новые люди. Контингент обновлялся и у нас в мехцехе.

          Многие понятия не имели, что здесь, в Сибири, существует тяжёлая атлетика, и записывались к нам. Наши тренировки шли интенсивно, хотя принцип постепенности мы соблюдали. Но новичкам обычно казалось, что эти нагрузки малопривлекательны, и костяк нашей секции оставался неизменным.

          После тюменской сгонки у меня опять подскочил собственный вес. Прибавил я и в силе — в приседаниях со штангой на плечах обычным образом и «ножницами». А в жиме вообще произошло чудо — мой результат повысился на 10 кг. Меня, что называется, несло.

          Жена Валентина два раза в неделю массировала меня и заметила, что моя мышечная масса увеличилась. Весы показали, что и в голом виде я тяну на 81,8 кг. Ничего себе, подумал я, откуда такой скачок?

          Я поехал на соревнования в соседний Прокопьевск и там улучшил личный результат в троеборье. Главный судья Орлов, мой старый знакомый, с которым мы не виделись почти 5 лет, бывший штангист, а теперь большой партийный начальник, пригласил меня на ужин. Он от души меня поздравил и поддержал мою идею о переходе в следующую весовую категорию — 82,5 кг.

          В 1955 г. чемпионом СССР в этом весе стал Трофим Ломакин, показавший 130 кг в жиме, 130 кг в рывке и 172,5 кг в толчке. В Прокопьевске я поднял в жиме тоже 130 кг, а в остальных видах несколько отстал от Ломакина — в рывке 125 кг и в толчке 162,5 кг. Но для Кузбасса это была серьёзная заявка.

          Орлов воодушевил меня, сказав, что нас, немцев, скоро реабилитируют, то есть освободят от спецучёта. Он извинился за слово «реабилитировать».

          — Собственно, вы и не совершили ничего преступного, — уточнил Орлов, — но у нас, в партийных кругах, используется именно этот термин.

          Я показал Орлову свои тренировочные записи, он бегло их пролистал.

          — Всё хорошо, Рудольф, — сказал Орлов, — и мы хотим, чтобы ты встретился с нашими трудовыми коллективами.

          Вскоре из Прокопьевска за мной приехали на машине, и я выступил с рассказами о том, как мне помогла тяжёлая атлетика, как я через спорт преодолел свою болезнь сердца. После этого мне прислали много фотографий, обо мне часто писала областная газета «Кузбасс».

          На шахте я был своим человеком и очень боялся, как бы, не дай бог, мои коллеги не сказали, что я зазнаю́сь.

          Меня окончательно оформили подземным дежурным электрослесарем, для чего мне опять пришлось сдавать правила техники безопасности. Без таких корочек меня к подстанции высоковольтного устройства, конечно, не подпустили бы.

          В зимнюю пургу нам на работе доставалось крепко. Всё, что было плохо сделано летом, выплёскивалось наружу зимой.

          Многолетний главный механик шахты Андрей Данилович Котченко, руководивший нами, уехал к себе в Кадиевку, на Луганщину. Его заменил Иван Романович Соловьёв, по-своему тоже очень интересный человек.

          Он обладал талантом убеждения и очень чётко отделял специалистов от тех, кто ими не являлся. Соловьёв быстро разоблачал людей, которые только делали вид, что работают. А специалистам он выписывал ведомость на дополнительную зарплату: тихо, без показухи, сам составлял и заверял список, сам и в бухгалтерию его носил. Вскоре он также пересмотрел тарифы. Среди тех, кому Соловьёв перекрыл кран в мехцехе, были и коммунисты. Им пришлось уйти на подземные участки.

          Иван Романович при каждом удобном случае интересовался жизнью немцев в России. У меня тогда было довольно смутное представление о том, каким образом мы оказались изгоями и врагами в своём отечестве.

          — Как же можно сослать или посадить в лагерь человека только за то, что он немец или татарин? — говорил Соловьёв. — И почему вас держат здесь до сих пор, хотя война уже десять лет как закончилась? Ведь ваши дома на Украине ещё стоят?

          — В основном стоят, — сказал я.

          Иван Романович задумался и говорит:

          — Может, и хорошо, что вы не попали в руки к немцам. Вас взяли как заложников.

          В то время я ещё путал слово «заложник^ со словом «должник» и поэтому сказал:

          — Нет, мы никому не были должны.

          — Ты не понял, Рудольф. Вот бандита поймают на месте преступления, а он берёт заложника — хватает какую-нибудь девушку и приставляет ей нож к горлу: мол, если меня не отпустите, я её зарежу.

          — Но ведь советская власть не бандиты? — задумался я.

          — Да, но вас, немцев, сослали тогда, когда наши войска драпали аж до Москвы. Видимо, Сталин запустил Гитлера поглубже в страну, дабы коммуникации у немцев оказались подлиннее и было чем заняться партизанам, а то они дремали в лесах. Поэтому вас и вывезли, полагая, что Гитлер дойдёт до Волги. Хотя Гитлер не считал вас, фольксдойче, то есть российских немцев, немцами чистой расы. Да он и сам был австрийцем по фамилии Шикльгрубер. Но зато Сталин признал вас чистокровными арийцами.

          Соловьёв чуть помолчал, вздохнул и продолжил:

          — Как видишь, Сталин был человек мудрый, он поставил вас под спецкомендатуру. Для чего? Да чтобы вы не ассимилировались среди русских, украинцев или казахов. Сколько я знаю немцев, они все женятся на своих немках.

          — А я знаю многих немцев, которые женились на русских, и немок, которые вышли замуж за русских, — возразил я.

          — Ну да, любовь вне политики.

          Беседу прервал Иван Иванович Кочегуров, наш лучший электрик. Нам предстояло вскрыть на подстанции стационарный ртутный выпрямитель. Это была сложная аппаратура.

          Кочегуров был человеком пьющим. Не выпив стакан водки, он за сложную и тонкую работу не брался, особенно если она была связана с чертежами. Кочегуров работал, а мы с Соловьёвым только успевали подавать ему тот или иной инструмент.

          Вскоре при откручивании гайки у Кочегурова так затряслись руки, что ключ отлетел в сторону и зазвенел на цементном полу. Мы с Соловьёвым переглянулись: в чём дело? Кочегуров молча сопел. Я заметил, что у него явно нарушена координация движений: руки не трясутся, а как-то шатаются, и он, перебирая ключом, едва попадает по гайке.

          Успех нашей работы, а значит, и добыча угля на шахте зависели от него. Мы могли остановить электровозы в шахте максимум на полчаса. Но не дай бог на час — тут киселёвский трест «Кагановичуголь» встал бы на дыбы. У Ивана Романовича зашевелилась челюсть. Если по вине отдела главного механика будет сорвана добыча угля, то независимо от выполнения месячного плана всех виновных лишат премиальных.

          Кочегуров бросил ключи, отошёл в сторону, выхватил из внутреннего кармана бархатный кисет с табаком-самосадом и трясущимися руками открыл его. Ему еле удалось сжать два пальца, чтобы достать из кисета табак. Бумага лежала рядом, на подоконнике.

          После того как Кочегуров только со второй попытки закрутил самокрутку, Соловьёв понял, что его нужно угостить водкой, иначе не оберёшься скандала из-за долгого простоя шахты. Иван Романович дал мне 30 рублей, и я вихрем понёсся за бутылкой.

          Принёс, тихо подкрался сзади и сунул под нос Кочегурову «чекушку» водки с горлышком, залитым сургучом. В газете у меня было два аккуратно завёрнутых тощих огурца. Кочегуров с лёту схватил «чекушку», а Соловьёв меня для вида пожурил:

          — Ты что это, Рудольф, придумал? Нам ведь работать нужно!

          Но Кочегуров уже соскрёб коричневый сургуч, вытер рукавом горлышко и залил себе в глотку прозрачное содержимое. Иван Романович схватился за чекушку.

          — Ну ты и зверь, Кочегур! Мы что, не люди? Оставь хоть чуть-чуть!

          Кочегуров закусил огурцом, обтёрся рукавом и что-то замурлыкал, вроде: что это, мол, за доза — чекушка?

          — Ты что, Кочегур, мы же на работе, здесь пить вообще нельзя, — как бы виновато сказал Соловьёв.

          — Спасибо, ребята! — поблагодарил Кочегуров, будто протрезвев. — Вчера я перехватил малость с Ключанкиным, а дома хоть шаром покати. Вот и пришёл не похмелившись. Значит, так. Ты, Рудольф, откручиваешь вот эти четыре болта, да смотри: каждый болт должен вернуться на то же место. А мы с тобой, Иван Романович, сходим и отключим четвёртый фидер, и я попробую ещё раз включить запасную ртутную колбу преобразователя. Думаю, она должна включиться. Тогда мы сможем спокойно разобрать выпрямитель с преобразователя.

          И вот фидер выключили. Кочегуров перекрестился — хотя по национальности был татарином. Затем он осторожно снял кожух с колбы, и фидер снова включили. Резиновыми рукавицами Кочегуров держал чудо — стеклянную колбу с тремя отлитыми в стекле отводами. Это было похоже на волшебство. Колбу нужно было встряхнуть так, чтобы внутри неё заплескалась ртуть, волнообразно перемещаясь, и чтобы две ртутных волны, двигаясь навстречу, ударились друг о друга. Ртутные пары́ сначала превращаются в светлячков, потом ртуть закипает, и переменный ток становится на выходе постоянным.

          Руки, прекратившие трястись после 150 граммов водки, выполнили своё дело. Иван Романович с восторгом сказал:

          — Ну, Кочегур, ты просто чародей... За мной поллитра.

          Но нужно было также разобрать большую колбу и найти в ней дефект. Пришли ещё электрики. Кочегуров всех прогнал, оставив одного меня. Меркулов, считавшийся главным электриком, не уходил. Из-за выпивки администрация шахты когда-то сняла Кочегурова с этой должности, чуть снизив ему тариф.

          Меркулов был в недоумении:

          — Кочегур, почему ты сейчас оставляешь с собой Рудольфа, а не меня или Кирсанова?

          Кочегуров подвёл Меркулова к крышке громадной колбы преобразователя:

          — Ты сможешь один снять и отодвинуть эту крышку? Как видишь, здесь толпа не поможет. А Рудольф враз троих поднимает, он мне и крышку приподнимет.

          Работа шла быстро, по-ударному. Я поднял крышку, Кочегуров вытащил испорченную деталь, и мы её заменили. Эту деталь готовились заменить ещё год назад, но главный механик Котченко уже знал, что скоро уедет в свою Кадиевку. К концу смены выпрямитель на подстанции пустили.

          Иван Романович Соловьёв достал хорошую закуску и пол-литра водки, и они вдвоём с Кочегуровым остались следить за вновь пущенным выпрямителем. Часов в 12 ночи Соловьёв стащил пьяного Кочегурова со второго этажа и на санях привёз его домой. Кочегуров не вязал лыка.

          — Да вы бросьте его в сенях, — сказала Соловьёву жена Кочегурова Мария.

          — Что вы, Маша, он — гений! Он так меня сегодня выручил! Вы просто не знаете, какой у вас золотой муж.

          — Хорошо, я вам его дарю, — сказала Мария и пригласила Соловьёва пройти в комнату.

          — Видите, мы с мужем живём как оборванцы, — показала она. — Это у вас он золотой, а у нас вот что получается.

          Соловьёв прошёл дальше, в комнату Кочегурова. Там стоял письменный стол, возле него — полки с книгами. Соловьёв вытащил одну книгу, вторую — все они были про устройство электрооборудования. На стене висел диплом Кочегурова об окончания института в Свердловске по специальности электромеханика. Соловьёв изумлённо уставился на документ.

          — Да-да, — грустно и тихо сказала Мария, — вот что сделала водка с моим золотым мужем. Мы с ним вместе окончили институт. Когда я влюбилась в Ивана, он так безобразно не пил.

          — Но почему же вы с Иваном числитесь на шахте работниками со средним техническим образованием и скрываете, что окончили институт? — спросил Соловьёв.

          — Мы окончили и институт, и техникум. А вы будто с луны свалились, Иван Романович, — засмеялась Мария. — У вас какой оклад? Вот видите, и у Ивана столько же. Но он может позволить себе нажраться на работе и ни за что не отвечает. С высшим образованием куда угодно могут отправить, а со средним — нет.

          В этот момент Кочегуров зашевелился. Соловьёв схватил его за нос, и Кочегуров открыл глаза.

          — Что случилось? — воскликнул Иван, соскочив со стола. — Что-нибудь с выпрямителем?

          — Нет, — успокоил его Соловьёв, — просто мне пришлось тебя доставить домой и немного протрезвить.

          Соловьёв пошёл к выходу, а Кочегуров бросился за ним и надел на него бушлат.

          — Спасибо вам, Иван Романович! — сказал он. — После третьего стакана я свалился. Извините за слабость.

          Соловьёв откланялся, вышел на улицу и жадно хлебнул свежего воздуха. На противоположном берегу небольшого озера его должен был ждать Литвинов. Соловьёв решил рискнуть и пойти напрямик. Озеро замёрзло, но он был не совсем уверен, выдержит ли лёд — Соловьёв весил около центнера. Скользя, как на лыжах, он подошёл к насосной. Оттуда вышел Литвинов. Соловьёв сел в сани и укутался в большой тулуп, который ему специально выдали как табельную одежду. Литвинов рассказал, что выпрямитель действует безотказно и электровозы работают как звери.

          А у Соловьёва не выходило из головы, как живёт его лучший электрик и ради возможности напиться в любой момент скрывает своё высшее образование. «Слава богу, что всё обошлось, — говорил Соловьёв сам с собой, — если потеряю Кочегурова, то хоть с шахты увольняйся. Почему Кочегур, светлая голова, талантище, так пьёт?» — спрашивал он себя.

          Соловьёв посмотрел на дорогу. Она была вся в выбоинах, и летом здесь так бросало телегу, что, казалось, вот-вот оторвёт почки. Но пришла зима, дорогу занесло, ямок больше не было, и дорожники бездельничали, довольные. Вот так и с Кочегуром, пришло в голову Соловьёву. Пока его собираются воспитывать, на шахте обязательно случается авария. Он всё исправляет, и от восхищения его талантом на работе закрывают глаза на художества Кочегура.

          — Вы что такой грустный, Иван Романович? — спросил у Соловьёва Литвинов, заметив его задумчивость.

          — Не говори, Фёдор, размечтался, — ответил Соловьёв. — В пургу у меня падает давление, тянет ко сну, и мне хорошо мечтается.

          На другой день мы с Соловьёвым ездили проверять воздушки и состояние трансформаторов. Вот тогда он мне и рассказал о высшем образовании Кочегурова. В тот день мы с ним ещё много о чём говорили.

          Не знаю почему, но Соловьёвы были расположены к нашей семье. Люба, жена Ивана Романовича, красивая стройная блондинка, приходила к нам домой. Общалась она в основном с моей матерью и, уходя, говорила:

          — Вы мне столько интересного рассказали, Минна Михайловна, что я будто две книги прочла.

          Соловьёвы отличались тем, что были благодарными слушателями и давали высказаться собеседникам. У Ивана Романовича были хорошие инженерные знания, но я заметил, что он всегда старается представить дело так, будто всё решалось сообща. Я «раскусил» его, когда мы однажды оказались один на один. На 10-й шурф привезли новый автомат. Мы поехали с Соловьёвым, чтобы осмотреть его и определить, насколько он будет полезен. Увидев автомат, Соловьёв обрадовался как дитя.

          — Пошлю бригаду Меркулова и Кирсанова, они его подключат, — сказал он.

          Мы немного отъехали, Соловьёв задумался и вдруг говорит:

          — У тебя сумка с инструментом есть? Завтра ребята должны ставить новую муфту, Кочегур тоже занят. Знаешь, давай подключим автомат сами...

          Когда мы открыли автомат, Соловьёв сообщил:

          — Вот, Рудольф, только сейчас наши заводы начали выпускать оборудование, о котором нам рассказывали на занятиях.

          Тут я и узнал, что Иван Романович — прекрасный специалист во всех этих делах. Через час автомат был подключён.

          Наряду с профессиональными знаниями, Соловьёв хорошо владел психологией производства. Это помогало ему выравнивать ту «кривизну», которая возникала во взаимоотношениях на работе. Он всегда давал человеку возможность показать своё умение, не забывая подчеркнуть, как важен для производства тот или иной работник. Увольнений за служебное несоответствие у него не бывало. Если у кого-то не ладилась дело, он подводил всё к тому, чтобы человек сам соглашался перейти на другую работу, более соответствующую его способностям.

          Всем таким нюансам Соловьёв уделял много времени и сил. Увы, этих ценных качеств руководителя недоставало многим нашим начальникам.

          В минувшем году у нас случилась авария: в котельной на шахте № 4 прогорели колосники на котле, который нагревал воздух, подававшийся главным вентилятором в ствол нашей шахты. Я, как дежурный электрик, принял смену у Ф.Литвинова. Вскоре позвонил Андрей Данилович Котченко, который тогда ещё был главным механиком шахты, чтобы я срочно пришёл в котельную.

          Я пришёл и увидел: там сидят в голом виде Котченко и Муштаков, заместитель начальника нашего мехцеха. Меня это не удивило — в углу была дверь, за которой находилась душевая. Но, как оказалось, в котельной случилось ЧП.

          После завершения ремонта котла Котченко и Муштаков крепко выпили. Муштаков пошёл под душ, и, пока мылся, Котченко в шутку сжёг в топке шапку, рубашку и трусы своего коллеги. Помывшись, Муштаков заметил отсутствие части вещей и заподозрил в их исчезновении Котченко. Когда тот, в свою очередь, отправился мыться, Муштаков бросил в топку всю его одежду.

          — Как же я теперь явлюсь домой? — возмутился Котченко, увидев печальную картину. — Снимай с себя всё, не то я тебя прибью и сожгу здесь в топке вместе с остатками твоей одежды.

          Муштаков не согласился, Котченко схватил его за горло и стал душить. Муштаков сдался, Котченко раздел его и тоже всё сжёг. Теперь они оба были как на пляже, а на дворе стоял двадцатиградусный мороз. Звонить домой Котченко не хотел: связистки на коммутаторе могли всё подслушать. Котченко и Муштаков смотрели друг на друга и хохотали.

          Когда я вошёл в котельную, Котченко картинно отдал мне честь.

          — А ты, Муштак, почему не отдаёшь Рудольфу честь? — спросил он напарника.

          Тот нехотя поднял к вискам обе руки и сказал:

          — Господин обер-электрик, мы готовы идти в газовую камеру.

          Я шутку не оценил, обошёл вокруг них и спросил:

          — Вы что, в секту вступили? Я слышал, есть такая секта, где принято ходить голыми.

          — Дурацкая у нас шутка получилась, Рудольф, — ответил Котченко. — Во-первых, в газовую камеру ты нас не отправишь, мы не евреи. Во-вторых, ни в какую секту мы не вступали. Мы просто русские чудаки.

          — Дураки, — уточнил Муштаков.

          — Да, — подтвердил Котченко. — А ты, Рудольф, как немец, должен нас выручить.

          — Каким образом выручить? — не понял я.

          — Каким хочешь, ты ведь сообразительный электрик, — сказал Котченко и добавил, повернувшись к Муштакову:

          — Чего молчишь? Это ведь ты сжёг всю мою одежду.

          — Ты сам начал, вот оно так и получилось, — ответил Муштаков.

          — Что мне делать с вами, с голодранцами? — сказал я. — Съезжу к вам домой, привезу вашу одежду.

          Я собрался идти, но меня остановил Котченко.

          — Погоди, — сказал он. — Ты ведь знаешь буфетчицу Зину из нашей столовой? Так вот, попроси у неё за мой счёт поллитру водки. Пока привезёшь нам одежду, мы ещё малость прогреемся, а то я уже чувствую, что трезвею.

          Вскоре я привёз из буфета бутылку «Московской», два стакана, полбуханки хлеба и три зелёных помидора. Начальники обрадовались как дети. Я запряг нашего Гнедого, доставил им одежду, а затем развёз по домам. Котченко вышел первым и на прощание попытался стащить шапку с Муштакова, но тот изловчился и шапку не отдал.

          На мой взгляд, Котченко был прав: в этом эпизоде действительно проявились в курьёзной форме некоторые черты русского характера — широта души, удаль, природный артистизм, переходящие в озорство. Для меня это было довольно дико и в то же время поучительно.

          После дежурства я рассказал об этой истории матери. Она не удивилась и сказала:

          — Ну да, широка русская душа по пьянке. Не нам судить об этом, главное — им было весело.

          — Но ведь так и дом можно поджечь ради веселья, — заметил я.

          — А что, во время раскулачивания подобные случаи бывали, и не только у русских, — сказала мать. — Наш сосед Боймель поджёг было свой дом — хорошо, что успели потушить. Говорят, после лесных пожаров уничтожается много паразитов, а лес стремительно растёт. Так что, сынок, не переживай — русские только прикидываются дурачками. Если всмотреться поглубже, то у них всё в порядке.

          В результате начавшейся после смерти Сталина разгрузки лагерей к нам на шахту прибывали всё новые люди. И не поймёшь, бывало, о чём они рассказывают: один день о том, как брали Берлин, а через несколько дней — с кем сидели в тюрьме и что творили в поверженной Германии после победы. Меня, да и других наших немцев, они называли недобитой немчурой. Говорилось это в шутку, но мы, немцы, надолго запоминали эти шутки.

          В минуты передышки, когда мы доставляли в шахту крупные детали механизмов, такие освободители всё смотрели на меня и тут же вспоминали разные эпизоды боёв с немцами. А в конце добавляли: конечно, воевать немцы умеют, да и в домах у них порядок, а в сараях и в сухих погребах висят разные окорока и колбасы, даже птицу они коптят на зиму.

          Позже через наш личный стол мы нередко узнавали, что эти люди были осуждены за нарушения воинской дисциплины, то есть за насилия на территории Германии.

          Я углубился в анализ своих тренировок. Книга Н.Лучкина, которая так много мне дала, потеряла для меня актуальность с ростом спортивных результатов. Шаблоны не подходили для серьёзных спортсменов. По общему плану могут тренироваться только начинающие или просто любители поболтать да помыться в горячем душе после тренировки.

          В те времена почти все советские штангисты перешли в рывке на «разножку», то есть на низкий сед. Осталось немного атлетов, которые вырывали штангу низкими «ножницами» — как я.

          Своим ученикам я рекомендовал «разножку», поскольку у большинства из них были короткие ноги и длинные туловища. Мне казалось, что этот приём подходит именно для коротконогих. Но позднее выяснилось, что я был неправ: «разножка» имела преимущество во всех случаях.

          Однако я не отказался от «ножниц» — во время подседа под штангу они получались у меня настолько низкими, что мне не было смысла переходить на «разножку». Я демонстрировал свою технику и московским тренерам. Мой недостаток заключался в том, что при выполнении рывка вес начинал идти назад, а «ножницы» у меня запаздывали, и я не становился на опорное место.

          Тогда специалисты из Москвы порекомендовали мне перейти на «разножку» — мол, это более рационально, а установить мировой рекорд таким стилем, как у меня, практически невозможно.

          Знаменитый штангист и тренер Николай Иванович Шатов тоже вырывал штангу «ножницами». С ним занимались учёные, они советовали Шатову увеличить скорость выбрасывания «ножниц». Но сколько он ни старался, мирового рекорда «ножницами» ему так и не удалось установить.

          — Печальный факт, — говорил Роман Павлович Мороз, другой известный специалист, — но ничего не поделаешь.

          К тому времени я порвал аддукторы, и мои сухожилия в тазобедренном суставе так растянулись, что глубина моих «ножниц» уже не отличалась от глубины «разножки».

          — Это хорошо, — сказал Р.П.Мороз, — но как увеличить скорость ухода в «ножницы»?

          «Ножницы» должны были быть настолько быстрыми, чтобы ноги как бы выстреливались во время финальной части подъёма. Тогда можно успеть подставить корпус под поднятый вес. И я нашёл способ принудительного увеличения скорости.

          Мой брат Николай, занимавшийся в аэроклубе, достал мне за поллитру водки резиновые тросы девятимиллиметровой толщины, на которых буксировались планёры. Один трос я надевал на тренировке на правую ногу, второй — на левую. С этими тросами я и отрабатывал скорость ухода в низкие «ножницы». Никто в СССР такими упражнениями не занимался — во всяком случае, я об этом не слышал.

          За месяц я повысил скорость настолько, что во время выполнения движения не было видно, как мои ноги разбрасываются в глубокие «ножницы». Хотя я тренировал скорость специально для рывка, это помогло мне и в толчке при взятии на грудь; столь же чётко я стал толкать и от груди.

          Штангу я никогда не бросал. В рывке поднимал её широким хватом, подбрасывал, сужал хват, затем опускал штангу на грудь и медленно, тихо клал на помост. Да, такой способ был под силу не каждому, но я нашёл в нём глубокий смысл — здесь достигается концентрация полезного напряжения в единицу времени. Но многие думали, что это показуха, которая, мол, никому не нужна.

          Не моя вина, что в то время, да и в последующие годы учёные не заметили важный момент: такой стиль успешно и причём форсированно развивает скоростную силовую работу. Конечно, рекомендовать легко, но не каждому дано было выдержать весьма сильное напряжение, которое требовалось для этого.

          В возрасте 28 лет я должен был наверстать потерянные годы политических репрессий. Нужно было догнать молодёжь, но как? Вот и приходилось прибегать к интенсивным нетрадиционным методикам. На соревнованиях было видно только, как я поднимаю штангу.

          — Откуда у этого сибиряка такая техника? — спрашивали себя конкуренты. — Ведь там, в Сибири, нет ничего научного. Как он обходит нас, москвичей, ленинградцев, киевлян, минчан? У нас же везде институты физкультуры со специальными кафедрами тяжёлой атлетики...

          В 1955 г. американцы привезли к нам новый метод тренировки в уступающем режиме: атлету помогают поднять штангу до колен, а затем он сам тяжелейшими усилиями, как можно медленнее опускает её. При этом затраты энергии увеличиваются вдвое. Но советские специалисты отвергли этот варварский метод. У американцев была ещё такая дикая методика: штанга намертво фиксируется, атлет берётся за гриф и изо всех сил тянет его, напрягаясь до одурения. Успехи у американцев тогда имели место, но позже выяснилось, что от статических напряжений штангист теряет скорость.

          Наука будто бы подтвердила, что это так, и я не стал намертво фиксировать гриф, а применил следующий приём: делал толчковые тяги, причём две нормальные, то есть поднимал и опускал штангу ускоренно, а на третий раз опускал её медленно, в уступающем режиме. Я выигрывал в силовой динамике, закреплял условный динамический рефлекс и в то же время сполна реализовывал процесс натуживания по замыслу американцев.

          Это было тяжело, но зато я сохранял углы в коленных и в тазобедренных суставах. А трапециевидные мышцы старался держать не в оттянутом, а, наоборот, в приподнятом виде. Трапециевидная мышца — это первый мост в организме штангиста. Второй мост — тазобедренный сустав вместе со спиной.

          Когда в американском стиле стала тренироваться вся Москва и остальные наши тяжелоатлетические центры, они вскоре поняли, что это — путь в никуда, и дань моде лопнула как мыльный пузырь. Все от этого приёма отказались, а я не отказался, сугубо динамично вмонтировав в него энергозатраты.

          Тогда, в 1955 году, я не знал, что можно тренироваться в трёх режимах, которые выделил позднее: первый режим, второй, третий. Если я это знал бы, то достиг бы фантастического результата.

          Всё это я открыл уже после Олимпийских игр 1964 г. Я создал для себя негласную науку, о которой оповещу в своих записках позднее.

          В нашем доме кипела жизнь. Мать содержала огород, заботливо ухаживала за цветами, выращивала в специальных парниках огурцы и помидоры. Весь навоз от коровы и от свиней использовался для удобрения почвы и для создания парникового эффекта на грядках под огурцы.

          Зимы в Сибири долгие, и мы засаливали по несколько бочонков огурцов, капусты, помидоров, а также две бочки арбузов. Их привозили на станцию Акчурла из Казахстана и из Узбекистана. Мы с моим другом Иваном Кошкиным доставляли их в специальной тачке, прицепленной к мотоциклу. Погреб у нас был хороший — не холодный, но и не тёплый.

          На Новый год мы оценивали мастерство нашей матери. Перед тем как по радио оповещали о наступлении Нового года, мать разрезала хрустящий арбуз. Мы выпивали шампанское, и мать подавала нам по куску арбуза. Вкусно так, что невозможно описать. Мне как малопьющему наливали арбузный сок, и я чокался им с близкими.

          У нас в доме не было принято проявлять опьянение. Считалось, что это оскорбляет сидящих за столом. Виктор Риффель, женившись на моей двоюродной сестре Эмме, это уловил. Теперь он выпивал столько же водки, как раньше, но запивал её капустным рассолом или арбузным соком, и водка его не брала.

          Позже я заметил, что многое в этом отношении зависит от степени распущенности. Человек должен держать себя под контролем, не позволять себе разбалансироваться. При этом в каждой компании обычно встречаются несознательные или осознанные провокаторы.

          В русских компаниях на праздник, как правило, считалось нормальным явлением подраться, поставить фингал под глазом, поколотить посуду — иначе на другой день не о чем будет поговорить.

          К нам на Новый год тоже приходили русские и много пили. Но наша мать, заметив, что кто-то хватил лишнего, вызывала его на кухню и давала выпить горячего бульона. Этот рецепт она узнала от дяди Коли Лучанкина, в дом которого в сибирской деревне Пьяновке нас вселили в октябре 1941 г., после изгнания из Донбасса.

          Дядя Коля к гулянкам готовился специально. У него было много гусей, и зимой замороженные гуси всегда висели в амбаре. Однажды Лучанкин достал из амбара очередного гуся и объяснил матери, какие части нужно с него срезать. Она растопила эти куски, и получился гусиный жир.

          Перед уходом на гулянку дядя Коля выпивал почти стакан этого жира, слегка подсолив его и подсыпав чёрного перца: перекрестится и потихоньку пьёт. В карман дядя Коля клал чекушку водки. Тщательно вытирая свою рыжую бороду, он объяснял матери:

          — Это на тот случай, если начало гулянки задержится. Тогда мне нужно будет выпить почти всю чекушку, иначе гусиный жир свяжет моё нутро. В прошлом году я вот так же выпил стакан жира, а столы ещё не были накрыты, и через час у меня начались рези в животе. И знаешь, Михайловна, чем я спасся?

          — Знаю, — сказала мать, — выпили водки.

          — Нет, водка помочь уже не могла, я запоздал. Хорошо, у соседей в это время топилась баня. Я с криком ввалился туда, мне обложили живот горячими компрессами, и боли утихли. Я провёл несколько опытов и установил, что после гусиного жира нужно через полчаса, максимум час, выпить водки. Тогда жир не загустеет и давить не будет. Так вот, Михайловна, стакан гусиного жира нейтрализует полтора литра самогона-первача или водки «Московская».

          — А как же другие выпивохи? — спросила мать.

          — Другие валяются пьяные, как трупы. Я бы тоже повалялся, но моя Апросинья Михайловна устроит мне такую баню! Мне легче выпить стакан гусиного жира, чем получить поленом по голове.

          За недостатком гусей мать создала для нейтрализации алкоголя другой состав. Она выбивала из костей мозг и вываривала кости до образования густого отвара. Затем фильтровала его, добавляла костный мозг и варила три часа, используя много лаврового листа. В итоге получался густой концентрат. Мать разогревала его и подавала в стаканах гостям. Этот отвар нейтрализовал водку почище гусиного жира.

          Знакомые мои или жены никогда не напивались, так что применять концентрат по прямому назначению нам не было нужды. Но мать сказала мне:

          — Если пойдёшь в шахту на две-три смены, то выпей дома этого навара — и вообще не захочешь есть.

          Так оно и получалось.

          Позже, выступая на соревнованиях по тяжёлой атлетике, я после взвешивания пил вместе с бульоном и мамин концентрат.

          После случая с семьёй Кочегуровых и нашего памятного разговора на этот счёт с И.Р.Соловьёвым его отношение ко мне заметно изменилось.

          Мне на работе часто приходилось искать место утечки электроэнергии в землю. Я обесточивал отдельные места, и если там, где производилось отключение, была утечка, то её показывал прибор. В этих местах мы и искали утечку, и Соловьёв нередко туда наезжал. Электроснабжением я занимался и дома, где мы переделали всю проводку.

          Всё это Соловьёв мотал на ус. Кроме того, он понял, что со мной можно многим поделиться.

          Зимой он часто брал два тулупа для нас обоих, и мы ездили в пургу проверять нашу линию с напряжением 6000 вольт или трансформаторы. Отъедем за Афонино, в сторону деревни Кутоново, свернём с дороги, встанем где-нибудь в снегу под высоковольтной линией, и Соловьёв говорит:

          — Ну вот, хоть здесь часок отдохнём от этой проклятой шахтёрской суеты.

          Он молчал, пыхтел, думал о чём-то своём, смотрел, как во время лёгкой пурги метёт ветром сухой снег.

          — Знаешь, Рудольф, — рассказывал Соловьёв, — за свою короткую жизнь в Афонино я наделал уже много ошибок, имея неверное понятие об отношениях между женщиной и мужчиной. После нашей беседы с тобой я понял, что вся вина за это ложится на меня. Я ношу этот грех в себе, он всё время со мной. Мне часто снится, что Люба, моя жена, выставляет на улицу мой чемодан.

          — Нет, — сказал я, — Люба умная женщина и на радость другим вас не отдаст. В материальном плане от этого, может быть, никто не проиграет и не выиграет, но в моральном отношении пострадаете и вы, и Люба.

          Я приблизился к Соловьёву и предложил:

          — Иван Романович, приходите к нам в спортзал. Я покажу, куда отвести лишнюю энергию, чтобы вас не тянуло налево.

          — Думаешь, тренировочный процесс со штангой повлияет на всё то, что у меня творится в голове? — усомнился Соловьёв.

          — Думаю, что да, но есть и другие занятия. Вы можете побегать трусцой, позаниматься дома по системе тибетских йогов или записаться в волейбольную секцию.

          — Правильно, Рудольф, — схватил меня за руки Соловьёв, — я ведь неплохо играл и в школе, и в армии, и в техникуме.

          Он затих, врылся поглубже в свой тулуп, прикрыл глаза и прошептал:

          — Боже мой, как хорошо здесь дышится!

          Стало понятно, что Иван Романович хочет немного поспать — видно, провёл бурную ночь. Подбив под Соловьёва сена, я пригрелся рядом. Лошадь стала фыркать и часто перебирать ногами.

          Лошадь думать не умеет, у неё есть только первая сигнальная система. Так во всяком случае говорил знаменитый физиолог И.П.Павлов. Но наш Гнедой уловил, что мы оставили его без внимания. То влево качнёт нас, то вправо, то дёрнет вперёд. Я понял, что нужно расстегнуть супонь, разнуздать лошадь и дать ей сена.

          Иван Романович тяжело храпел. Я сошёл с саней, не разбудив его. Гнедой деловито принялся за пахучее барзасское сено, а я прогулялся по округе. Заметил, как вдалеке неспешно передвигался вприпрыжку одинокий заяц-беляк.

          Посмотрел на свои старые часы «Победа»: мой шеф отсыпался уже больше часа. На горизонте с блеском заходило солнце. Было похоже, что погода скоро испортится. Я знал по опыту, что на шахте нас уже ищут. Только подумал, что пора будить шефа, как он, будто уловив мои мысли, повёл головой влево и вправо.

          — Ох, Рудольф, как я хорошо отдохнул! — сказал Соловьёв. — Сколько времени я проспал?

          — Час десять минут.

          — Поехали обратно!

          Гнедой уже съел сено. Я подтянул супонь повыше, взнуздал лошадь, и наш надёжный Гнедой поволок нас по сугробам как танк, только снег скрипел под нами.

          Я с опаской въехал в снежную шапку, наметённую пургой над обвалом, который остался после выемки угля. Оттуда мы без посторонней помощи не выбрались бы. А Соловьёв положился на меня и ухом не повёл на нашем опасном пути.

          На шахте была остановка: по вине машинистки забурился грузовой скип. Она прозевала метку, и когда скип стал возвращаться, с ним произошла авария. Всё это было мне хорошо знакомо. У нас стояли наготове специальные ломы, и пока поднимали тревогу, мы с Иваном Романовичем поставили скип на место.

          — Иди домой, Рудольф, — сказал Соловьёв после этого. — У тебя ведь сегодня тренировка?

          В тот день мне действительно предстояла провести большую трёхчасовую тренировку. Через 10 дней мне нужно было выступать, и серьёзных конкурентов у меня не предвиделось.

          Раньше я много работал над собой, занимаясь классической борьбой. В ней большую роль играет психологический момент. Мой тренер по борьбе Евгений Иванович Потапов научил меня, как спровоцировать соперника на приём: демонстрируешь ему движение, но атакуешь с другой стороны, он не успевает провести контрприём и неожиданно оказывается в ловушке.

          Это очень выгодно — положить противника на лопатки, не затратив много сил. Тогда к следующей схватке подходишь свежим и оказываешься в предпочтительном положении.

          В тяжёлой атлетике спортсменов вызывают к штанге по мере нарастания веса. Спортсмен ориентируется, когда его вызовут на помост, заказывая начальные веса.

          Если атлетов в данном весе много, то приходится долго ждать. За это время атлет остывает, и его настрой на вес может вообще пропасть. В результате спортсмены-середнячки не могут реализовать свои возможности. Напротив, фавориты оказываются в выгодном положении. Перерыв между подходами у них совсем небольшой, и им не приходится тратить силы на дополнительную разминку.

          Из-за этого мы на наших местных соревнованиях разбивали весь поток на две группы — на слабую и на сильную. Эффект был невелик, но спортсмены успокоились и перестали сетовать на несправедливость.

          За 5 лет моих усиленных плановых тренировок и экспериментальной работы с учениками в сочетании с профессиональной деятельностью на шахте мне удалось установить свои возможности.

          Боли в сердце исчезли, хотя и не до конца. Оно ещё давало о себе знать, когда я прекращал заниматься бегом, а также при нервных расстройствах.

          Пять лет совместной жизни с Валентиной казались мне праздником. Да и мама была довольна своей невесткой, наш дом полнился весельем и уютом. Оле было уже больше четырёх лет. Говорила она по-немецки — Валентина лучше разговаривала на своём языке, и матери это доставляло радость.

          Немецкий действительно был для Олечки Muttersprache — языком матери, как называют немцы родной язык. Лилечке исполнилось почти два года. Обе девочки выглядели как куклы.

          Налаженный семейный быт — это одно из основных условий, при которых штангист в состоянии переносить нагрузки.

          Работу по хозяйству у нас вела мать. Она не могла только колоть дрова и резать скотину. Мама была физически крепкой женщиной, под её удар все старались не попадать. Будучи старшей дочерью в семье Комников, мама стала первой помощницей в хозяйстве своего отца. В 16 лет она управлялась с пятью лошадьми, тремя коровами и с их телятами, со свиньями и с курами.

          Отец матери, Михаил Комник, и мать матери, урождённая Минна Орт, были выходцами с Украины. Но одно время жили в Оренбуржье. Их предки приехали в Россию в XIX веке. Дедушка и бабушка перебрались в Донбасс из оренбургских степей, поскольку там семь лет подряд были неурожаи — в основном из-за засухи.

          В Оренбуржье Орты и Комники специализировались на выращивании лошадей для русского войска. По рассказам бабушки, у них был дом 10 метров шириной и 50 метров длиной, в котором жила большая патриархальная семья. Когда кто-нибудь из сыновей женился, к дому пристраивали очередную часть.

          После годичного декретного отпуска в связи с рождением Лили Валентина закончила курсы мотористки вентилятора. Началась хрущёвская «оттепель», и на этот раз мою жену не подвергли дискриминации, как было при её учёбе несколько лет назад, о чём я написал в первой книге. Теперь шахтовые начальники могли ставить немцев на ту или иную работу по своему усмотрению. Валентина стала мотористкой на главном вентиляторе у шахтного ствола, внося немалый вклад в семейный бюджет.

          Подсобное хозяйство у нас работало в полную силу, и мы смогли накопить немного денег. Я мечтал купить себе новый мотоцикл с коляской.

          Подошло время пройти медицинский осмотр. Я всё ещё стоял на специальном учёте у нашего врача Антониды Михайловны Кожевниковой. Она говорила, что я редкий фрукт, что мой случай интересен для врача и что многое у меня не совпадает с тем, чему их учили в мединституте.

          Мне нужна была справка о допуске к соревнованиям, и я занял очередь к Кожевниковой. Мои отношения с нашим доктором приобрели дружеский оттенок, и я мог попроситься к ней вне очереди. Но люди меня знали, и такой случай явился бы предметом для разговоров на шахте: мол, эти спортсмены такие наглые!

          И вот я снова стоял перед своим доктором. Кожевникова прослушала меня и недоверчиво покачала головой: дескать, не может такого быть. Она свернула свой фонендоскоп, села на стул и стала разглядывать меня издалека. Лицо у неё было задумчивым. Кожевникова поинтересовалась, продолжаю ли я заниматься дыхательной гимнастикой, как она мне когда-то посоветовала. Я сказал, что занимаюсь, но только утром, когда иду на работу. Затем она попросила меня сделать 20 приседаний, измерила объём воздуха в моих лёгких, тщательно всё записала и снова задумалась. Я заметил, что Кожевникова чем-то взволнована, что её что-то тревожит.

          После пяти лет увлечения тренерской работой я обнаружил в себе удивительную способность — запоминать типичные движения своих учеников в динамике. И если кто-то из них надел бы маску, то по тому, как он тренируется, я безошибочно узнал бы его. Точно так же мне завязывали глаза и подводили к ящикам, где наши штангисты хранили свою спортивную форму, а я по запаху определял, чей это ящик. Правда, были и такие атлеты, у которых запах почти отсутствовал, — их я определить не мог.

          Вот и сейчас я заметил, что с моим доктором не всё в порядке. Я стал одеваться и набрался смелости спросить у Кожевниковой, что с нею.

          — А в чём дело, Рудольф? — спросила, в свою очередь, она.

          — У вас нарушен почерк движения, — сказал я. — Например, вы лишний раз повернулись влево, дважды положили на плечо фонендоскоп. Это признаки того, что вас что-то тревожит.

          — Значит, движения каждого человека запрограммированы? — удивилась Кожевникова.

          — Да, надо только суметь это разглядеть. Почерк движения столь же индивидуален, как почерк человека на бумаге. Вы ведь можете различить почерк ваших знакомых и, конечно, узнать свой почерк. Так и я сразу узнаю почерк движения человека, понаблюдав за ним 5-10 минут. Конечно, при этом он не должен знать, что за ним специально наблюдают.

          Антонида Михайловна посмотрела на часы и спросила:

          — Тебе когда сегодня на тренировку, Рудольф?

          — В 17 часов.

          — А можешь ещё раз зайти ко мне за час до этого?

          — Хорошо, постараюсь.

          Перед моим уходом Кожевникова тронула меня за плечо и сказала:

          — Ты прав, Рудольф, мне нужно посоветоваться с тобой по срочному делу.

          По дороге я зашёл в наш стройцех. Здесь делали всё, что нужно было шахте по части дерева. Там я встретил своего самого умного знакомого, столяра Эдуарда Кирхмайера. Он, как всегда, был весь в стружках. Работала циркулярка, а Эдуард по-немецки исполнял весёлую песню. Увидев меня, он выключил пилораму.

          — Ну что, Рудольф, — спросил он, — опять что-нибудь нужно для спортзала?

          Я дал ему эскизы для изготовления подставок, на которые мы кладём штангу. Они называются плинтами.

          Кирхмайер тут же захотел поделиться со мной новым анекдотом, услышанным от своего напарника Абрамовского, с которым я познакомился ещё два года назад. Тот тогда представился так:

          — Абрамовский, не добитый фашистами еврей.

          И затем прошептал мне в ухо:

          — Фашисты не добили — коммунисты добьют.

          А сейчас Кирхмайер крикнул:

          — Абрамовский, расскажи Рудольфу новый анекдот про синагогу!

          — Мы все недобитые, Рудольф, — начал тот издалека. — Вас не добили во время войны, нас добивают сейчас.

          — Разве вас добивают? — удивился я. — У нас в тяжёлой атлетике столько евреев!

          — Ну-ка расскажи! — заинтересовался Абрамовский.

          — Хорошо, только вы сначала расскажите новый анекдот.

          — У нас, у евреев, новое несчастье, — сказал Абрамовский, прикрыв дверь. — Дело в том, что в Москве опять обворовали синагогу. Украли наши ритуальные обрезки.

          Он говорил с очень серьёзным видом, и я не сразу уловил, что анекдот уже закончен.

          — М-да, — сказал Абрамовский, не обнаружив реакции с моей стороны, — не знаешь ты, Рудольф, наших религиозных традиций. А ещё хотел надуть меня, что бывают евреи-штангисты! Это что, как в самом коротком анекдоте — «еврей-шахтёр»?

          — Нет, я вполне серьёзно, — ответил я.

          — Не может быть, чтобы евреи так напрягались. Они же умные люди! — сказал Абрамовский, жестикулируя в характерной манере.

          Хотя я и спешил, мне пришлось перечислить Абрамовскому фамилии известных штангистов-евреев: Новак, Куценко, Хотимский, Касьяник, Шатов, Вильховский, Журомский, Хальфин, Нисс, Гольдштейн, Рудман, Берлин, Воробьёв, Алтунин, Лях.

          — Они все входили в число призёров, — добавил я. — А сколько евреев ещё тренируется!

          — Слушай, Эдуард, — сказал Абрамовский, обращаясь к Кирхмайеру, — Рудольф хочет, чтобы я ему поверил, а называет почти одни русские или украинские фамилии. Я поверю ему только при условии, что все, кого он перечислил, прошли обряд обрезания.

          — Насчёт этого не знаю, — сказал я, — хотя наши ребята видели в душе на Подольской спортбазе некоторых из тех штангистов, которых я назвал, и говорили, что они обрезанные. И потом, ведь у нас в стране разрешается носить любую фамилию. Даже Ленин и Сталин сменили свои фамилии.

          — Да, но обряд-то не сменишь! — скептически заметил Абрамовки.

          — В 1936-1938 гг. сборная страны по штанге состояла из евреев чуть ли не на 90%, — добавил я. — Вы зря недооцениваете возможности евреев, они в основном хорошо сложены. Возьмите Новака — он ведь чудо-атлет, мой кумир, а характер у него вполне пролетарский, как и у Шатова. А Куценко — какой умница! Да и среди шахтёров, вопреки анекдотам, есть евреи. Вот у нас на «Дальних горах» работает Блайбер — чистейший еврей. Приходите к нам в зал, и я научу вас, как получить радость от разумного процесса тренировки своих мышц.

          — Послезавтра приду, — погрозился Абрамовский.

          — Вот тогда я вам и докажу, что тренировка идёт мужчине во благо, а не во вред, — сказал я. — Эдуард не даст соврать, я был выведен из шахты на поверхность из-за компенсированного порока сердца. Я тогда стал учеником у Кирхмайера, мы строили дома в районе теперешнего клуба «Дальних гор». И доктор Кожевникова, вопреки медицинской науке, решила, что за счёт щадящих спортивных нагрузок я смогу победить свою болезнь.

          — Ах вот как! То-то я думаю: что это евреи делают в штанге? — наконец-то согласился Абрамовский.

          — Сейчас евреям дали своё государство. Вот увидите, они будут процветать! Ты согласен? — обратился он к Кирхмайеру.

          — Конечно, евреи будут процветать в Израиле, — ответил тот. — Там ведь живут арабы, а им нужны умные люди.

          Я попрощался, и Абрамовский сказал мне напоследок:

          — Вот зайду к вам в клуб и попробую, чего же хорошего нашли евреи в холодном грифе штанги.

          Дома я быстро пообедал, почистил коровник, натаскал туда сена, напоил корову и отправился, как мы условились, к своему доктору. Кожевникова уже ждала меня, времени у неё тоже было в обрез.

          — Рудольф, я вот почему хочу поговорить с тобой, — сказала она. — Мой муж Григорий — инвалид первой группы. Он пострадал от аварии на шахте. Ему оторвало пальцы на левой руке, годность правой руки теперь только 50%, левый глаз не видит, зрение у правого глаза — 70%. Трест «Кагановичуголь» выделил мне автомашину «Победа», ты её видел. Так вот, всё было относительно нормально, пока муж не съездил на охоту с высшими чинами нашего города. Он с ними охотился, он же их и возил на своей машине. Попав в плен во время войны, муж окончил в Германии спецшколу и кое-чему там научился. Григорий кладёт ружьё на свою култышку, вдаль его правый глаз видит хорошо. Он прицеливается, и все утки падают в воду. А ещё он демонстрировал там, на Чумыше, такой фокус: бил уток влёт, и они падали прямо рядом с шатром, где сидели подпившие городские начальники. Мы, врачи, лечим всякие болезни, а вот вылечить зависть никому ещё не удалось. Сами же друзья мужа организовали против него анонимки. Прокурор вызывал меня и показывал эти письма.

          — А что же написано в этих анонимках? — спросил я.

          — Написано обо всём, что вытворял тогда Григорий, — сообщила Кожевникова, — стрелял в уток в падении, лёжа на левом и на правом боках. И анонимщики задают вопрос: откуда у власовца Кожевникова такая выучка, если он попал к немцам, когда ему было всего 19 лет? Значит фашисты учили его убивать русских людей. Он всё видит, прекрасно водит машину, вечерами чистит её до блеска. Что это, мол, за власовский инвалид?

          — И как же теперь быть?

          — Все хотят, чтобы он продал им нашу «Победу», — вздохнула Антонида Михайловна. — Прокурор посоветовал немедленно продать машину, иначе с мужа снимут первую группу инвалидности. Скоро придёт Григорий, вы пойдёте с ним, и он поставит машину к тебе во двор. Она сегодня же должна исчезнуть с нашего двора.

          — У меня сейчас нет денег, — развёл я руками.

          — У тебя есть брат, есть тесть, наконец есть мы — все сложатся, и машина станет твоей. Я не хочу, чтобы она досталась этим провокаторам.

          Кожевникова накинула плащ, и мы пошли с ней навстречу Григорию, в сторону шахты «Дальние горы». С ним ничего не нужно было обговаривать. Мы пришли к Кожевниковым, я сел в машину рядом с Григорием.

          Когда мы немного отъехали, он стал ругаться на немецком языке. Дальше мы с ним говорили по-немецки.

          — Как же я раньше этого не знал, — с удивлением заметил он, — мы могли бы общаться, я уже стал забывать немецкий. Машину я тебе отдаю, вот моё заявление, вот техпаспорт и ключи. В городской автоинспекции я уже договорился, поезжай туда и оформляй машину на себя.

          Я со страхом в первый раз проехал на машине по городу: никогда не держал в руках руля.

          Всё шло нормально, пока я не стал заезжать в наш двор, где слегка помял правый бок машины и прижал столб у ворот так, что он накренился. Я очень переживал, поняв, что это произошло по моей неосторожности. Видимо, я подустал и потерял ориентиры.

          — Кто же тебе доверил руль? — спросила, выйдя во двор, улыбающаяся мать. — Видимо, это был не очень умный человек.

          Я подошёл к матери и обнял её, хотя она не очень любила подобные нежности — вечная борьба за выживание не приучила её к ним.

          — Это моя машина, — сказал я.

          — Was spinnst du! — сказала мать, раскрыв большие светло-голубые глаза. — Das ist doch nicht moglich. Du machst Spau!

          — Nein, keinen Spau, das ist mein Auto. Bitte, hier sind die Papiere.*

          Мать посмотрела на техпаспорт, вроде бы собралась сказать что-то ужасное, но воздержалась.

          — А откуда у тебя деньги? — спросила она.

          Я молчал, мать тоже молчала. Мы сидели на крыльце, а машина будто уставилась на нас. Я открыл дверцу и показал матери:

          — Смотрите, внутри как в самолёте!

          Мать подошла, потрогала.

          — Ох, как мягко!

          Она всё ещё не могла поверить в то, что увидела. Села опять на крыльцо, задумалась. Я подошёл, обнял её.

          — Ты что же, мама, недовольна?

          — Нет, довольна, я просто вспомнила, как после войны к нам приходили из спецкомендатуры, хотели отправить нас в Нарым, откуда мы сбежали. Помнишь, когда энкаведешник увидел подкову, прибитую у нас на пороге, он спросил: а где ваша лошадь?

          Я тогда сказал:

          — Зачем вам лошадь?

          — Как зачем? — возразил мне энкаведешник. — У нас по комендатуре числятся немцы, которые живут где-то по деревням и в тайге, и мы будем ездить на лошади и их проверять.

          _____________________________________

          *— Что ты выдумываешь! Это ведь невозможно. Ты шутишь!

          — Нет, не шучу, это моя машина. Пожалуйста, вот бумаги.

          _____________________________________

          Один из энкаведешников всё крутил головой налево и направо, а другой держал папку с нашим делом. Я объяснил, что к чему, и услышал в ответ:

          — Лошадь придётся сдать, а дом мы конфискуем — вы нарушили закон. Числитесь в Нарыме мёртвыми, а здесь вон что вытворяете!

          Мать испуганно посмотрела на нас всех, у неё отнялся язык. Я сказал:

          — За стеной живёт мой брат, он нас и вызвал сюда. А лошади у нас не было и нет, так что придётся вам в деревни к немцам ходить пешком.

          А сейчас мать, увидев машину, только развела руками:

          — Ох, Рудольф, нехорошо всё это! Человеческая зависть («Neid», произнесла она по-немецки) — страшная вещь!

          Я рассказал матери, что машина досталась мне, в сущности, случайно. Приунывшая мать сказала:

          — Боюсь, не будет у нас счастья с этой машиной.

          — Почему, мама, ты так думаешь? — спросил я наивно.

          — Знаешь, сынок, я вспомнила, как после революции по нашим деревням шастали разные банды. Однажды к нам нагрянули махновцы. Заехали во двор: на тачанке пулемёт, сзади запасная лошадь — на случай, если коня в упряжке убьют. Бандиты зашли в конюшню, там стояла наша единственная лошадь и было немного сена. Один махновец завёл туда покормить свою запасную лошадь. В деревне раздалась стрельба, махновцы на тачанку — и давай убегать. Они так торопились, что один даже оставил свою фуражку. Остался в конюшне и серый конь. Он нас замучил — страшно болел, мы больше на него потратили, чем от него было проку. А вскоре серый издох. Вначале нам все завидовали, но зависть оказалась напрасной. Вот я и думаю: нехорошо, что тебе повезло, а Кожевникову — нет.

          В воскресенье я пошёл к тестю. Самуил Адамович обрадовался и отдал мне взаймы все свои сбережения. Брат Николай добавил ещё денег, и через два месяца я отнёс 16 тысяч рублей Кожевникову.

          Он представил в прокуратуру справку, что машины у него нет, и медкомиссия в Кемерово подтвердила наличие у него инвалидности первой группы.

          Машина пришлась нам ко двору, мы всё на ней возили. Но через полгода мои диаграммы показали, что я снизил объём работы со штангой. (Тогда я считал только классические нагрузки, а общий объём, средний вес штанги и интенсивность тренировки не учитывал.) К тому же, занятый машиной, я стал уставать на работе, да и почувствовал себя хуже. И я решил продать машину.

          Предложил брату, но он всё медлил с ответом. Кожевников нашёл покупателя, и я продал «Победу» директору музыкальной школы. Продал за столько же, за сколько купил. Это было в ноябре 1955 г., а в январе 1956 г. цена на машины подскочила вдвое. Кожевников, встретив меня, сказал:

          — Я подарил тебе машину, и ты её тоже подарил.

          Так ради спортивного мастерства я избавил себя от лишних затрат энергии.

          В начале 1956 г. во время недельного отдыха я подсчитал свои нагрузки за 1955 г. и сравнил их с 1954 г. Как выяснилось, я снизил результаты по объёму, по тягам и по приседаниям. В то время мне приходилось много работать над техникой, и это меня выматывало.

          Может, я и повременил бы с продажей машины, но меня вызвали в горспорткомитет по поводу подготовки команды штангистов шахты № 4-6 к предстоящей Спартакиаде народов СССР. Команда была готова почти на 80%, нам недоставало атлетов только в весах 90 кг и более 90 кг.

          В начале 1956 г. мы выступили на соревнованиях в ряде городов нашей области — в Осинниках, затем в Ленинске-Кузнецком, а также у нас в Киселёвске.

          Мой ученик Анатолий Коржов закончил свой романтический вояж мореплавателя. Он стряхнул с себя сухопутную пыль, побывал во многих странах. Молодой, но много повидавший, он за это время изменился в лучшую сторону. Анатолий с Иваном Кошкиным помогли мне пополнить нашу команду. Иногородним несемейным штангистам мы предлагали приехать в наш город, в посёлок Афонино, осмотреться и переезжать к нам жить. Как я уже писал, к нам приехал Николай Малинин — штангист категории свыше 90 кг.

          Затем ко мне обратился Иван Васильевич Жуков из Гурьевска, с которым мы много раз выступали в команде Кузбасса. Насколько я помню, он был первым в нашей области мастером спорта в весе 56 кг.

          Жуков попросил забрать у него Алексея Кунова, известного впоследствии под фамилией Вахонин.

          — Ты же видел, какой он сильный парень, — сказал он мне.

          — Да, — ответил я, — это просто шершавое золото.

          Плохо одетого молодого человека привёз к Жукову рыжий машинист паровоза с шахты «Бабанаковской», что под Белово. Чтобы не запутать читателя, сразу же сообщу, что Кунов — настоящая фамилия Алексея. Вахониным он стал после того, как принял фамилию своей первой жены, на которой женился на шахте «Бабанаковской», хотя их брак просуществовал всего сутки, они даже не провели ни одной ночи в супружеской постели. Дело в том, что Алексей напился и разогнал собственную свадьбу.

          Позже он рассказывал мне: мол, я их просил — давайте распишемся после свадьбы, но невеста настояла на своём — сначала регистрация, а потом свадьба.

          По словам Жукова, машинист, приехав в Гурьевск, стоял на улице с озабоченным видом. Выслушав его рассказ об Алексее, Иван сказал:

          — Пойдём в спортзал, пусть он себя покажет. Слова — словами, а дела — делами.

          Школьный спортзал находился рядом, там были гири и штанга. Алексей выжал гирю правой рукой 10 раз, а левой — 12. Тут же, взяв на грудь две двухпудовые гири, выжал их 6 раз.

          — У меня, — рассказывал Жуков, — мурашки поползли по телу. Не может такого быть, говорил я себе.

          Поставили Алексея на весы — он весил всего 54 кг.

          — Хорошо, — сказал Жуков, — а как у тебя со штангой?

          С жимом дела у Кунова обстояли неважно, но рвал и толкал он отлично, у него были сильные ноги. Иван говорил, что стал состязаться с ним в приседании со штангой на плечах: Жуков присел с весом 140 кг, а Кунов — со 150 кг. «Ничего себе орешек», — подумал Иван.

          Машинист рассказал Жукову, что Кунов живёт у них на угольном разрезе в общежитии. Он предложил Ивану оставить Алексея у себя, пообещав рассчитать его с работы и прислать расчёт по почте. На вопрос, почему он сам не хочет заняться Куновым, машинист ответил:

          — Я — гиревик, а не тренер по штанге. У Алексея задатки штангиста, и ты, мастер спорта, дашь ему всё, чтобы их развить.

          Они ударили по рукам, и Жуков взял Кунова к себе домой. Своего сына он переселил к себе в спальню, а комнату сына отдал Алексею.

          Рассказав мне всё это, Жуков внезапно замолчал, будто у него произошло выпадение памяти. Наша беседа проходила в Сталинске, в студенческой столовой. Вокруг шумело много народу.

          — Знаешь, Рудольф, — продолжил он наконец, — у Алексея есть большой недостаток. Он выпивает, причём не по своей инициативе, а всё с кем-то: Алексея любят за его силу. А выпив, он становится неуправляемым. У меня с ним слишком много мороки.

          Я почувствовал, что Жуков многое недоговаривает. В столовой вроде бы стало потише, теперь мы слышали друг друга нормально.

          — А почему ты думаешь, что я справлюсь с пьяницей лучше тебя? — спросил я.

          — Да потому, что у тебя есть коллектив, — сразу же ответил Жуков.

          — Не у меня, а у нас, — поправил я его.

          — Какая разница! Я ведь знаю, что если бы не ты, то у вас не было бы таких хороших спортсменов.

          — Не знаю, Иван, это решаю не я. Об этом надо говорить с нашим коллективом.

          — Я всё равно его выгоню, — сказал Жуков. — Не хочу рассказывать тебе все подробности о его проделках.

          У меня возникло желание тут же сказать, что у нас нет места. Будто угадав мои мысли, Иван произнёс после небольшой паузы:

          — Понимаешь, он, может быть, из тысяч людей один такой. А у меня из-за него ушла жена, я теряю семью. Я должен куда-то пристроить Алексея, иначе жена ко мне не вернётся. Она перед уходом сказала, чтобы Кунова в Гурьевске больше не было: мол, отправь его туда, откуда он приехал. Я уже и машинисту паровоза позвонил, он обещал забрать Алексея в Белово, там ему вроде бы дают тренерские часы.

          — Вот и хорошо, — сказал я. — Пусть Кунов едет в Белово и там тренирует ребят. Может, став тренером, он и пить перестанет. Но я переговорю на всякий случай со своим учеником Анатолием Коржовым.

          Алексей Кунов получил в Сталинске, где я увидел его в первый раз, нулевую оценку в жиме. До этих соревнований многие проявляли к Кунову интерес, о его физических способностях говорили всюду. Но когда он не смог выжать 85 кг, от него все отвернулись. Никто не хотел вести с Алексеем разговор о том, чтобы он тренировался в Сталинске у Леонида Клышты или в Осинниках у Алексея Галактионова.

          — Толку-то, что Кунов сильный, — говорили тренеры, — он же коряга.

          К нашему удивлению, рыжий парень, машинист паровоза, специально приехал в Сталинск посмотреть, как выступает Кунов. Тут я и познакомился с ним. Машинист подтвердил, что забирает Алексея в Белово.

          — Там Кунова уже ждёт общежитие и сторублёвая зарплата. На первых порах ему хватит, — сказал машинист.

          Я посмотрел на рыжего парня и подумал: не я один беспокоюсь о молодых штангистах, есть и другие такие же фанатики. Поистине щедра российская земля! Машинист сообщил мне обо всех слабых сторонах Кунова, сказал, что после поллитры водки он начинает терять над собой контроль.

          — А если Алексей выпьет 200 граммов, то ничего? — спросил я.

          — Да, но на этом он не остановится.

          Машинист видел, как Кунов выполнял в Сталинске рывок и толчок. Мы оба были в восторге. Алексей установил два рекорда Кемеровской области. Тут же в раздевалке машинист познакомил меня с Алексеем. Рука у Алексея была большая и шершавая.

          — Помнишь горку, которую мы брали с тобой на паровозе? — спросил Алексея машинист. — После того, как ты ушёл с моего паровоза, ни один кочегар больше не может так здорово разогреть котёл.

          Положив Кунову руку на плечо, машинист сказал мне:

          — Алексей не только хороший штангист, но и прекрасный кочегар.

          В целом Кунов произвёл на меня хорошее впечатление. Правда, на мои вопросы он отвечал что-то невнятное. С интеллектом у Алексея неважно, подумал я, но он дитя войны и нищеты, чего можно ожидать от него? Видимо, позже всё образуется.

          А сейчас у меня дома были свои заботы — приехал Николай Малинин, ему нужно было помочь найти квартиру и обустроиться.

          В то же время способности крепыша Кунова не выходили у меня из головы. Я попросил Анатолия Коржова взять его беловский адрес, машинист паровоза тоже дал мне свой адрес. Мы обнадёжили машиниста: мол, если с Куновым не справятся в Белово и на «Бабанаковской», то пусть звонят в наше киселёвское ДСО «Шахтёр». К этому вопросу я подключил и своего ученика Ивана Кошкина.

          Прошло два месяца, мы позвонили в беловское ДСО «Шахтёр», и нам сказали, что Алексей Кунов усердно тренирует ребят.

          Через месяц туда же позвонил Коржов, но беловский председатель ДСО напал на него: мол, мы вплотную занимаемся воспитанном спортсменов, а вы их только переманиваете, ишь какие тренеры нашлись!

          — На днях Алексей женится, и мы воспитаем себе хорошего чемпиона, — добавил он.

          — А он не пьёт? — спросил Коржов.

          — Не сказать чтобы бросил совсем, но терпимо. Мы надеемся, что женитьба отвлечёт его от шахтёрской доброты.

          — Это что за доброта такая? — полюбопытствовал Анатолий.

          — Понимаешь, шахтёры его любят и постоянно наливают.

          — Хорошо, желаем вам успеха, — сказал на прощание Коржов.

          Ещё через два месяца мне позвонили с нашего стадиона прямо в шахту. Я тогда работал три смены на опрокиде, через который из шахты отгружается уголь, мы заменяли изношенные детали. Председатель киселёвского ДСО «Шахтёр» сказал, что во вторник в 11 утра со мной хочет поговорить его беловский коллега. Я, конечно, догадался, о чём пойдёт речь.

          В назначенное время я позвонил на наш стадион «Шахтёр» и попросил соединить меня с председателем беловского ДСО. Мы мило побеседовали, он упрашивал меня забрать Вахонина к себе. Тогда-то и прозвучала впервые новая фамилия Алексея.

          Беседа продолжалась около часа. Шахтовый диспетчер, соединивший нас, не удержался и подслушал, о чём мы так долго говорили.

          — Забери его, — умолял меня беловский председатель, — из-за него я получил выговор за развал воспитательной работы. Мало того что Вахонин разогнал свою свадьбу, — когда люди шли в кино, он валялся в полуголом виде у дверей кинотеатра вусмерть пьяный. Мы договорились с вытрезвителем, чтобы они спортсменов не забирали, но оттуда сообщили о Вахонине к нам в ДСО и потребовали письменных объяснений, почему разрекламированный спортсмен позорит советский спорт. Милиция пригрозила мне: мол, если не примешь меры, мы тебя промоем в вытрезвителе вместо Вахонина. Они предлагают уволить его с тренерской работы.

          Пока мы собирались съездить к Вахонину, он опять женился — на этот раз без регистрации. На собрании наших штангистов мы обсудили вопрос о Вахонине. Ему нужна была работа и, как женатому человеку, — квартира. Через некоторое время освободилась квартира напротив Ивана Кошкина, и наш шахтком выделил её Вахонину. А.Коржов и И.Кошкин поехали за ним в Белово. На шахте «Бабанаковской» им с радостью отдали Вахонина. Из вещей у него с женой было всего два чемоданчика.

          Вахонина устроили к нам на шахту № 4-6, и будущий олимпийский чемпион держался в нашем коллективе со скрипом, но без криминальных фокусов. Безобразия, правда, у него случались.

          Вахонин работал в одной бригаде со всеми нашими штангистами. Они выполняли на шахте самую трудоёмкую работу — затаскивали в забой тяжёлые детали. Тогда появились новые буровые машины, однако конструкторы не подумали о том, что такую машину можно доставить на конвейерный штрек только в разобранном виде. Но и при этом её детали весили до 100-150 кг. Я теперь реже трудился вместе со своими штангистами — моя новая работа была связана с монтажом высоковольтных устройств.

          Работа штангистам нравилась. А я заботился о том, чтобы передать им умение поднимать детали так, как поднимают штангу.

          Чтобы оторвать от земли деталь весом 100 кг, нужно хорошо прогнуть спину и согнуть ноги в коленях. Это самое выгодное положение для подъёма тяжёлой детали с минимальными затратами энергии. В то же время такой старт аналогичен старту при подъёме штанги.

          Я услышал, что есть специальная наука — биомеханика трудовых навыков. Соответствующей литературы у нас на шахте не было. В её поисках я перерыл все московские библиотеки, а в 1969 г., когда хотел писать курсовую работу, пытался что-то найти на эту тему в столичном институте физкультуры, специально получив допуск к архивам диссертаций. Увы, всё тщетно. Литература о биомеханике спорта в Москве имелась, а вот о том, как облегчить физический труд, перенести нагрузку со спины на коленные суставы, как правильно поставить при прогибе позвоночник, ничего не было.

          Наш врач Антонида Михайловна рассказывала, сколько шахтёров страдает от неправильного старта при подъёме массивных и деталей. Даже шахтёрское бурильное сверло, которое называли «бараном», весило 18 кг. Как рационально держать сверло и правильно находить точку опоры, никто не знал. Когда я объяснил ей это, она с восторгом всё приняла.

          Время шло неумолимо. В «Советском спорте» много писали о том, что 1956-й — год олимпийский.

          Пришедший к нам Алексей Вахонин оказался хорошим товарищем. Он выпивал, но по шахтёрским меркам это считалось нормальным явлением. Николай Малинин по моему поручению ненавязчиво, но бдительно опекал Вахонина.

          Но однажды на дне рождения Николая Алексей и его жена Зинаида напились, и Вахонин затеял борьбу с одним нашим маркшейдером, который вообразил, что от водки у него прибавилась сила.

          Эти двое пошли в другую комнату, раздвинули стулья, убрали стол. При росте 185 см маркшейдер весил 85 кг и был довольно худощав. Они сцепились, Вахонин ухватил его снизу за брюки и опрокинул. Тот попытался схватить Алексея, но Вахонин обнял его за талию и так сдавил, что изо рта у маркшейдера хлынула кровь.

          Малинин испугался и вызвал скорую, вечер был испорчен. Вахонин обиделся и ушёл. Его жена Зина осталась — она могла выпить очень много водки не пьянея.

          Вахонин пошёл к себе домой, и по дороге на него напали хулиганы. Он их раскидал, но один ударил его по лицу металлическим предметом — видимо, это была отвёртка. Алексею прокололи кожу на переносице, глаза уцелели чудом. Весь в крови он пришёл к Ивану Кошкину. Скорая помощь обработала рану, и Вахонин просидел три дня дома за свой счёт — больничный ему не оплатили. Пострадавшему от него маркшейдеру сделали операцию. Спортивные результаты Вахонина довольно быстро росли.

          Я устроил своих штангистов в профилакторий — там я мог составлять им меню, богатое белками. Доставал для них доброкачественный творог с Кутоновского молзавода. Мне приходилось следить одновременно за тремя процессами — работа, питание, здоровый отдых. В то время я начал испытывать первые подходы к стрессовым нагрузкам. К этой идее я пришёл, как ни парадоксально, прочитав поучительную книгу историка Е.Тарле «Наполеон».

          Я отметил, какое значение имеет то обстоятельство, когда человек правильно планирует свою жизнь — пусть об этих планах знаем только он и я. Я стремился, чтобы атлеты чувствовали мою заботу, хотя скрывал её от них, дабы они не вообразили себя пупами земли. Всё необходимое для них я делал так, будто это исходило не от меня, а от администрации шахты.

          Пошёл шестой год моей активной тренерской работы, на моём столе лежали груды ещё не обработанного материала. Мать считала, что я учусь, и спрашивала, когда же я закончу 10-й класс. Я сказал, что весной сдам экзамены.

          Знала бы мать, чем я занимаюсь, она вместо меня за скотиной не ухаживала бы. А так она меня берегла. Моя жена Валентина говорила матери:

          — Почему вы не заставляете Рудольфа чистить в коровнике?

          — Пусть сынок учится, — отвечала мать.

          Валентина поняла моё стремление найти оптимальный подход к тренировкам. Для этого требовался поиск. В Сибири жило много одарённых людей, но здесь не было научной базы. А просто книги — это такая же отвлечённая вещь, как учение Маркса и Энгельса. Никто не может чисто теоретически изучить живой организм, особенно если речь идёт о людях.

          Я часто размышлял в тиши: вот я как спортсмен делаю так-то, у меня получается, значит и у другого должно получиться. Но не тут-то было.

          Анатолий Коржов делал то же, что и я, но, увы, не прогрессировал. Иван Кошкин — тоже. Вроде бы с точки зрения физиологии мы были одинаково здоровые люди, но спортивные результаты росли у всех по-разному. За пять лет я понял, на кого из учеников могу положиться, то есть кто может поднять свой результат хотя бы до уровня мастера спорта СССР, а на кого не нужно тратить много сил и энергии.

          Например, Кошкин так и не смог научиться выпрямлять локти, сколько мы ни старались. Дело у него доходило до слёз. На грудь он брал веса мировых рекордов, а от груди едва поднимал результат 1-го разряда. Так что же, сказать ему: ты не годишься, я тебя из секции отчисляю? Нет, ни в коем случае. Иван так и работал с нами, помогал мне в воспитании Алексея Вахонина.

          Анатомические дефекты, неподходящие для занятий штангой, имели многие. У Коржова они отсутствовали, но он не переносил и не терпел перегрузок. Организм настолько страховал его, что даже при небольших весах включалась защитная система.

          Я пытался объяснить ему на бумаге, что можно работать в условиях высокого напряжения и что организм приспособится — связки в локтях и в коленях приобретут нужную сопротивляемость. Можно было нажать на парня, и я добился бы того, что было необходимо ему для достижения высшего спортивного мастерства. Но я не стал этого делать.

          Рано начав прогрессировать, он, ещё будучи школьником, стал выставлять своё «я». Тогда он не мог ни осознать этого, ни контролировать себя. В классе это происходило как бы между прочим, но для постороннего глаза было очень заметно. И вот однажды он подрался с учителем, и его исключили из школы. После этого Коржов, как я уже писал, пытался наложить на себя руки. Его спас один шахтёр по чистой случайности.

          Случай трагичный, но сам Коржов должных выводов из него не сделал. А у меня тогда не было достаточного опыта, чтобы принести Коржова в равновесие с помощью слов. Хорошо, у меня хватило ума сказать себе: стоп, этому парню не суждено быть большим спортсменом. Причина была проста: успехи слишком глубоко влияли на него, оттесняя в сторону моральные нормы. Это проявилось уже в тоне, которым он разговаривал. В нём появилось лёгкое, незаметное поначалу высокомерие, затем зазнайство. Славу он не пережил бы, а потому должен был остаться на своём уровне развития.

          Мои беседы с Коржовым приняли другой оборот: я стал убеждать его, что он хороший организатор и может принести обществу огромную пользу, не обязательно повышая при этом спортивное мастерство со штангой.

          Анатолий тренировался регулярно, но без ударных нагрузок. И получился тот результат, который я и предполагал: без этого развитие штангиста невозможно.

          Позже я проэкспериментировал ещё на двух атлетах. Штанга — самый покорный снаряд на свете, она проверяет действительное умение человека. Это — не картёжная игра, не фокусы на сцене, не кашпировское словоблудие, не политиканство, приводящее к одурманиванию целых народов. Вот она, штанга, лежит на помосте. Если она умела бы говорить, то рассказала бы такое, что нам во многом пришлось бы изменить своё мировоззрение.

          Мы в хороших отношениях со штангой, и она не обидится на меня, если я продолжу рассказ о том, что творится вокруг холодного упругого грифа, на который надевают такие же холодные диски. По поводу этого грифа и дисков создана целая наука, вершится политика, выделяются громадные средства, восхваляется социальная система, разжигается национальная гордость. Когда человек поднимает штангу, ему кажется, что он поумнел. Как говорил Яков Григорьевич Куценко, «примитивная «разножка» открыла нам мир».

          Казалось бы, со штангой всё должно быть честно. Это ведь не классическая борьба и не бокс, где можно проявить наглый субъективизм и решить вопрос с помощью взятки. Я тоже думал, что в штанге мне не помешает никто, а она мне поможет. И штанга стала моей отдушиной.

          Классическая борьба была мне по душе. Но там приходится соприкасаться с живым телом человека, его нужно придавить к ковру, проявить по отношению к нему агрессивность. А я ведь был немец, в то время в моём исполнении этого могли и не понять. К тому же, как мне казалось, такие действия расходятся с известной декларацией о том, что все народы и люди равны, что все мы друг другу братья и сёстры. Борьба требует мобилизации выраженной агрессивности спортсменов. Для её развития необходимы надлежащие санитарные условия и многое другое.

          А штанга, считал я, как раз по моим возможностям. Здесь приводным ремнём был наш коллектив. Во главу всего я ставил задачу поднять спортивное мастерство, что выражалось в конечном счёте в определённой сумме троеборья. Жим + рывок + толчок — это легко подсчитать, об этом можно было поговорить на работе: почему, мол, столько, а не больше и не меньше? И люди спорили по этому поводу — в забое, в бухгалтерии, в администрации.

          Став абсолютным чемпионом Кузбасса, я получал массу писем, на 70% которых отвечал. Не буду утверждать, что я не гордился, — нет, это мне льстило. Газету с моим именем мать приносила брату Николаю. Его жена Мария любила хвалить меня при муже:

          — Видишь, какой у тебя брат! А ты говоришь: er ist dumm*. Вот тебе и «dumm»!

          — Ну да, — говорил Николай, — тут за него дома вкалываешь, а он по свету шатается.

          — А ты что, не гордишься своим братом? — наступала Мария.

          — Конечно, горжусь, но проку мне от этого мало. В шахте, если надо принести что-то тяжёлое, слесари говорят: да вот Николай, он же брат чемпиона, они, Плюкфельдеры, все сильные, так он и принесёт, — ворчливо отвечал брат. — Лучше он коровник почистил бы, чем ездил развлекать людей.

          — А ты тогда что будешь делать? Беречь силу для баб? — говорила Мария, намекая на богатую амурную биографию Николая.

          — Бабы — это человечно, — парировал Николай, — а штанга — холодная. Не знаю, чего он в ней хорошего нашёл.

          — В отличие от твоих баб, штанга от Рудольфа не забеременеет.

          — Ты потише, матери постеснялась бы! — смущался брат.

          Мария улыбалась и смотрела на мать. А та, пожав плечами, говорила:

          — Не пойму — одна мать и один отец, а дети в жизни такие разные.

          — Хорошо хоть, что оба не пьют и не курят, — успокаивала её Мария.

          _____________________________________

          *Он глупый.

          _____________________________________

          Тем временем на шахте продолжалась борьба за добычу угля, пропаганда ратовала за повышение производительности труда. Работа становилась всё напряжённей, хронометристы взвинчивали нормы, а зарплата оставалась на прежнем уровне или даже снижалась. В нашем цехе тоже ввели нарядную систему, то есть сдельщину. Если при повременной системе мы получали премии, то теперь нормировщики могли похвалиться, что борются за экономию средств. Это была грубая обираловка шахтёров. Наша табельщица должна была весь день что-то брать с потолка и записывать, чтобы у нас вышла зарплата поближе к той, которая была при тарифе.

          Трудовые конфликты решались не забастовками, а в кабинетах начальства. Партийные собрания, где обсуждались эти проблемы, были напряжёнными, можно даже утверждать — смелыми. На них особенно отличались фронтовики, проливавшие кровь в разных странах и вернувшиеся с войны в орденах. Судя по их рассказам, особенно много жестокостей творилось в войну на Балканах, прежде всего в Югославии.

          Один из бывших фронтовиков, Григорий Федько, красивый стройный парень, приехал к нам на шахту ещё в 1946 г. Ко всем нам Григорий обращался почему-то одинаково — «славяне».

          Как-то Федько пригласил меня к себе в общежитие. Показывал мне свою военную форму, достал коробку с медалями, у каждой из которых была своя история. Затем показал фотографии, где был заснят с югославским коммунистическим лидером И.Б.Тито. В то время наши отношения с Тито ещё не наладились, и Григорий шёпотом попросил меня никому не говорить об этих фотографиях.

          Политикой я не интересовался, но меня не покидала другая мысль — как уговорить Григория тренироваться вместе с нами? К сожалению, после его интересных рассказов я пришёл к выводу, что Григорий никогда не занимался спортом, более того — был антиспортсменом по убеждению. Природа наделила его здоровьем, но он ничего не делал, чтобы укрепить своё здоровье.

          Я вышел от него разочарованный. Знаменитый воин Федько был по-своему счастлив, но я уже заметил, что у него появились проблемы с организмом. Григорий начал в шахте задыхаться, особенно когда мы поднимались по вертикальному стволу. 30 лет — это ещё даровые годы. После сорока, если не заняться специальными дыхательными упражнениями, Григория ждала одышка. Кроме того, неумолимо нарастал его вес, к Григорию подкрадывалась тучность. Всё это я объяснил Грише и на своём примере рассказал ему, как спорт помогает в жизни.

          Федько не случайно привлёк моё внимание: мне хотелось, чтобы с нами в спортзале был человек с фронтовой закалкой. Люди, прошедшие войну, отличались от остальных большей открытостью и даже смелостью. Напротив, рабочие, завербованные к нам со всех уголков страны, были какими-то замкнутыми и пассивными. Было заметно, что они работают как рабы, по принуждению. А при упоминании о спорте машинально поднимают к виску указательный палец: мол, что я, свихнулся?

          Наша команда потихоньку формировалась, в этом деле мне помогали И.Кошкин и А.Коржов. Добрых слов заслуживал начальник нашего мехцеха А.Т.Клышко. Ратовал за привлечение спортсменов-штангистов и способствовал их быстрому оформлению в цех главный механик И.Р.Соловьёв. С громоздкими трансформаторами, которые нам часто приходилось перевозить, могли справиться только штангисты. Правда, иногда применяя силу необдуманно, они могли повредить наиболее хрупкие части этого оборудования.

          Подобный случай произошёл у нас с трансформатором для преобразования тока с напряжения 6000 вольт на напряжение 380 вольт. Мы на себе везли трансформатор по поверхности, по обвалам. Вертолётов в то время ещё не появились. Можно было использовать специальный кабель, но это требовало больших денег. Нами командовал И.Р.Соловьёв, надеясь, что наши штангисты совместно с Листуновым, Ловейко и Кирсановым сработают как надо. Но когда мы привезли трансформатор, то во время его подтаскивания А.Вахонин приложил такую силу, что согнулась охладительная трубка и трансформатор только чудом не потёк. Поэтому нам приходилось строго следить, чтобы штангисты не перестарались и чего-нибудь не сломали.

          Меня опять вызвали в шахтком, чтобы ещё раз объяснить, какие надежды возлагаются на коллектив штангистов шахты № 4-6 в связи с предстоящим выступлением на Всесоюзной Спартакиаде. Нужно было укрепить команду, сосредоточив на шахте наших лучших штангистов. Профсоюз пошёл мне навстречу в устройстве на шахту людей, готовых у нас работать и тренироваться.

          Началась кампания по выборам в местные советы, и нас снова попросили выступить, мы стали ездить по разным шахтам. После наших выступлений у нас заметно увеличился контингент занимающихся. Мы организовали специальную группу гиревиков.

          Мне дали разнарядку на покупку гирь, штангистских поясов, напульсников, хлопчатобумажных спортивных костюмов и трико.

          Рост моих результатов в жиме и в рывке показывал, что по методике мы находимся на более или менее правильном пути. Теперь предстояла проверка на Спартакиаде народов СССР 1956 г. К этому спортивному празднику, равных которому в стране ещё не было, у нас относились серьёзно. Особо подчёркивалась, конечно, забота партии и правительства о здоровье трудящихся.

          В нашей семье эта пропагандистская кампания отклика не имела. Атмосфера у нас дома была скорее антиспортивной. Мать беспокоилась за моё здоровье, сетуя на то, что я опять много разговариваю во сне. Если я не спал бы у стены, то, наверно, ещё и бродил бы по ночам по комнате как лунатик. Мать напомнила мне, что в те годы , когда я болел, я тоже много ходил во сне. Теперь это исключалось: как только я поднимался, жена тут же прижимала меня к постели. Бывало, что и по ошибке, когда я вставал вполне сознательно.

          Мать думала, что у меня опять проблемы с сердцем. Но я знал, что мои ночные художества — от больших нагрузок. Раньше я тренировался трижды в неделю, а теперь проводил тренировку ещё и в субботу. Это моим домашним, конечно, тоже не нравилось.

          Случилось так, что к тому времени жим стал моим любимым упражнением. Когда-то, в самом начале моих занятий штангой, я выжимал 60 кг, вырывал 70 кг и толкал 105 кг, то есть жим значительно отставал у меня от рывка, а тем более от толчка. А тут произошло чудо: на тренировках я жал больше, чем вырывал. Теперь, рассуждал я, можно поднажать на рывок и на толчок.

          Процентов двадцать нервной энергии отнимали у меня мои ученики. Помимо тренерской работы, на мои плечи ложилась и забота об устройстве моих подопечных. Найдя атлета с перспективными данными, я устраивал его на хорошую работу, рассчитывая, что смогу безболезненно нагрузить его в спортзале, что он вольётся в команду и будет достойно защищать честь нашего коллектива.

          Но мои надежды подчас оказывались иллюзорными. Поступив на льготную работу, получив жильё и дополнительное питание, мой протеже начинал нарушать спортивный режим и устраивать жизнь по собственному усмотрению. И на мой вопрос, почему же он сразу не сказал, что собирается вести себя подобным образом, один такой спортсмен по имени Леонид со смехом ответил:

          — Не каждому дано делать добро, как вам, Рудольф. Разве я один у вас такой? А кем были бы Коржов, Кошкин и другие, если бы не вы? Вы должны с этим смириться. Завтра я приду на тренировку со своей невестой, и вы убедитесь, что такую невесту терять нельзя.

          Позже такие примеры, как с Леонидом, повторялись много раз. И его слова о том, что не каждому дано делать добро, легли на моё сознание постоянным грузом.

          Я обдумывал свои действия, их плюсы и минусы, зная, что в каждом из нас таится и антагонист, и синергист. Никто не может просто так вырвать из себя антагониста, как мы не в состоянии влиять на многое из того, что не нами создано — например, на смену времён года.

          Леонид получил всё авансом, я ходил по поводу его устройства к высокому начальству, а теперь вся моя конструкция развалилась. Стоп, сказал я сам себе, не давай обводить себя вокруг пальца!

          Леонид хотел благополучия, доверил мне делать ему добро, что, как он сказал, не каждому дано. Он облегчил себе жизнь, нарушив данные мне обещания, а теперь вот нашёл добрые слова в мой адрес.

          Поэт Н.Доризо написал:

Прошу, как высшего из благ,
Прошу, как йода против ран —
Ты обмани меня, но так,
Чтоб не заметил я обман.

          Так, может, и мне притвориться, что я ничего не заметил, и сказать себе: лучше делать хоть что-то, чем сидеть сложа руки?

          Возможно, Леонид был по-своему и прав. Он не прекратил ходить на тренировки, но у нас ему нравилось в основном общаться с ребятами и греться под горячим душем.

          Кстати, этот душ мы сделали сами. Как-то, когда я дежурил на шахте, ко мне подошёл наш начальник цеха А.Т.Клышко и сказал:

          — Ты, Рудольф, дежурный электрик, но неплохо владеешь также токарным и кузнечным делом, научился выполнять потолочную и вертикальную сварку. А бочки под бензин можешь сварить?

          С этим заданием я справился. Мне нравилось делать из ничего хорошие, нужные в жизни вещи. Вот мы и сварили ночью с моим учеником Дюшкой Багаевым на третьем этаже нашего клуба бак на два куба воды. Установили в баке обогревающее устройство с автоматическим отключением при нагреве воды до 25°, а также поплавковое устройство для автоматического налива воды.

          Я предлагал поучаствовать в этом и Леониду, но он сказал:

          — Что вы! Я ничего в этом не смыслю, я вам только напорчу.

          Конечно, на деревьях бывают сучки, но это не значит, что доски из них ни на что не годятся. Так и в нашем коллективе.

          Постепенно Леонид понял, что я его раскусил. А когда он привёл ко мне свою невесту Надю, я сказал ему при ней, что его хитрость останется между нами, но если в жизни он будет поступать так и дальше, то его ждёт конфронтация с нехорошим исходом. Леонид покраснел, Надя покосилась на него большими карими глазами.

          — Что же вы опозорили меня при невесте? — сказал Леонид.

          Но Надя возразила:

          — Ты ничего не понял, Лёша. Рудольф спасает меня, а не тебя. Как я поняла, он хочет, чтобы ты прекратил лукавить и не применял в жизни запрещённые приёмы. Ты рассчитываешь на доверие простых неиспорченных людей, которые считают, что ты не можешь их обмануть. Ты, Лёша, не хочешь делать добро другим и надеешься, что они будут творить его за тебя.

          Леонид смотрел то на Надю, то на меня. Я понял, что он хочет, чтобы я спас их отношения от грозящей катастрофы, и сказал:

          — Ты права, Надя. Но Леонида, видимо, так воспитали. Возьми наших шахтёров — что ни слово, то мат, а ведь они совсем неплохие люди. Может, и у Леонида аналогичный случай?

          Леонид взял Надю под руку.

          — Пойдём, я понял, что злонамеренно шутить можно во время сеанса гипноза на сцене, но не в госбанке и не при устройстве на работу. Даю вам обоим слово, что в шахтёрской среде, где работают доверчивые люди, я свои способности к обману больше испытывать не буду. Рудольф, могу я пригласить вас с женой на нашу свадьбу?

          — На свадьбу не приду, — сказал я. — После свадьбы у тебя ещё будет испытательный срок, и Наде предстоит решить, сможет ли она прожить с тобой всю жизнь или нет. А вот на крестины вашего сына или дочери я пришёл бы.

          Это только один из многих подобных эпизодов моего общения с людьми, с которыми я сталкивался по поводу штанги.

          Надеваешь вес на её железный гриф и не знаешь, много это или мало — для кого как. Так и в вопросах морали: один понимает твои слова, а другой страшно оскорбляется. Точно так же обстоит дело в деликатной сфере национальных проблем.

          Чтобы читатель понял, о чём идёт речь, я прерву последовательный рассказ и остановлюсь на нескольких историях, по-своему иллюстрирующих изложенные мысли.

          28-30 мая 1940 г. в Минске проходило 17-е лично-командное первенство СССР по тяжёлой атлетике. Тогда впервые на подобных соревнованиях был поднят государственный флаг СССР, победителям в первый раз вручались трико с советским гербом.

          В то время штангисты ещё плохо знали национальные особенности друг друга, но стать абсолютным чемпионом многонациональной страны тогда, как и полтора десятилетия спустя, считалось престижным делом.

          За абсолютно лучшую сумму в Минске сражались Яков Куценко («Локомотив», Киев, собственный вес 100,6 кг) и Серго Амбарцумян («Спартак», Ереван, вес 122 кг). Как я уже писал в первой книге, на С.Амбарцумяна в те годы возлагались большие надежды. В частности, Сталину когда-то докладывали, что этот атлет из небольшой советской республики может победить на Олимпийских играх в Берлине в 1936 г.

          Страна Советов стала развивать тяжёлую атлетику с целью отвлечь людей, дать им выпустить пар, что и происходило у молодёжи. Размах тяжёлой атлетики перед войной был огромен. Да и то сказать — зал для занятий штангистов не требует больших затрат. Пресса много писала о штангистах, тем более если речь шла о представителях закавказских республик.

          Публика, затаив дыхание, ждала минского поединка тяжеловесов. Печать стремилась создать перед их выступлением соответствующий психологический настрой. Реакция публики имеет большое значение при поднятии тяжестей. Штанга демонстрирует не только силу, но и ловкость, гибкость, скорость, а также внешность атлета.

          Соревнования планировались так, чтобы тяжеловесы выступали в воскресенье, причём во второй половине дня. Минский театр музкомедии трещал от зрителей. В Ереване и Киеве за поединком следили радиослушатели. Кто же победит — Куценко или Амбарцумян? Всегда интересно первым узнать то, что скоро станет известно всем.

          Перед выступлением тяжеловесов аплодисменты сорвал чудо-богатырь Григорий Новак, выжавший 123,3 кг — на 5,3 кг больше мирового рекорда.

          За кулисами царила тревожная суета. Сражение между двумя силачами не играло никакой роли в финансовом отношении, но моральная сторона поединка имела огромное значение, особенно для Амбарцумяна. Интеллигентные красивые мужчины держались с достоинством.

          Накануне Амбарцумян разыскивал Куценко в гостинице — хотел сказать ему перед сном несколько слов о своей силе и о хорошей спортивной форме. Но Куценко ушёл в местную еврейскую общину.

          — Яша спрятался, — сказал Серго.

          Соревнования начались под звуки духового оркестра. Атлеты, особенно претенденты на призовое место, могли заказывать музыку по своему желанию. Но лидерам было не до музыки — им требовались концентрация силы и расчёт.

          Будучи легче Амбарцумяна, Куценко стремился поднимать в каждом движении столько же, сколько поднимал соперник. В жиме Куценко обошёл Амбарцумяна на 2,5 кг — это уже представляло угрозу для Серго. Он носился по разминочному залу и ругался по-армянски. Армяне возили с собой психолога и специального врача.

          После неудачи в первой попытке в рывке Амбарцумян, уходя с помоста, кому-то поддал под зад. Это был болельщик Серго, он почесал себе задницу и сказал с таким видом, будто ничего не произошло:

          — Зря он тратит на меня силу, она ему ещё пригодится.

          Ко второму подходу на 115 кг армяне своего разъярённого, заросшего волосами атлета выпускать не стали. Амбарцумяна выпустили на 120 кг. Но перед этим его решили подразнить. Сергей Квакин был в дружбе с ребятами из Армении, он переживал за Амбарцумяна. Армянский психолог подсказал Квакину: ты, мол, подойди к Серго и обругай его матом. И вот Квакин, хорошо знавший Амбарцумяна, как бы между прочим сказал ему:

          — Ты что, ... твою мать, так нежно обращаешься со штангой?

          Серго страшно разозлился, но его уже вызвали на помост.

          Серго в спешке схватил Квакина за горло и стал душить, держа его чуть ли не на весу. Квакин посинел, врач и психолог повисли на руках у Амбарцумяна. Кто-то небольшим диском ударил Серго по колену. Тот заорал, но не успел разглядеть обидчика. Тут секретарь соревнований подкрутил усилитель громкости и вынес гиганту Амбарцумяну последнее предупреждение — часы тикают, и три минуты, данные Серго для подхода, уже истекают.

          Амбарцумян выбежал, натёр руки магнезией, ударил ладонью о ладонь, и поднялась туча пыли, скрывшая его лицо. Он пыхтел и что-то про себя приговаривал. Публика затаила дыхание. Куценко стоял сзади, с левой стороны сцены и наблюдал за действиями Амбарцумяна.

          Тот схватил штангу весом 120 кг и в высокой стойке зафиксировал вес. Кругом закричали «ура!», и даже медсестра, опекавшая Квакина, ринулась к помосту. А тому было не до радости: он не мог глотать и не держался на ногах.

          — Всё-таки Квакин тебе помог, — сказал Серго его тренер Карапетян.

          Армяне заулыбались, а о Квакине, конечно, тут же забыли — предстояли решающие подходы. Куценко также зафиксировал 120 кг и мог пойти на 122,5 кг. Поскольку он был легче, Амбарцумяну следовало идти как минимум на 125 кг.

          Серго оказался в сложной ситуации. Атака на вес началась на разминке, Амбарцумян всё время обращался к тренеру:

          — Злите меня, злите! Иначе я сплю.

          — Ну да, — сказал кто-то, — разозли его — и окажешься в больнице. Один вон уже лежит и стонет.

          Куценко закончил рывок весом 127,5 кг и подошёл ко второму помосту, где разминался Амбарцумян. Но армянский психолог взял Якова за руку и отвёл в сторону.

          — Не подходите близко, — сказал он, — может случиться беда.

          Куценко всё понял и отошёл подальше.

          У выхода спортсменов на сцену сидели почётные гости, они могли кое-что видеть за кулисами. Серго вроде бы подготовился и пошёл на выход, но вдруг остановился, оглянулся и сказал по-армянски:

          — Дайте чуть покурить, я сильно перевозбудился.

          Ему тут же принесли дымящуюся папиросу, и он вышел на публику, держа её в зубах. В самом конце первого ряда сидел человек с голой, как биллиардный шар, головой. Амбарцумян посмотрел влево и вправо, где бы погасить папиросу. Не найдя ничего лучшего, он потушил её о лысину несчастного зрителя. Тот заорал, в зале поднялись шум, волнение, вопли, скрип стульев. Но Серго, не обращая ни на кого внимания, как танк пошёл на помост.

          Увидев его на помосте, судьи, вставшие от крика, снова сели, зал затих. Амбарцумян схватил штангу, потащил её вверх, но не успел расставить «ножницы» и со штангой в руках завалился на правую сторону.

          — Ну вот, — сказал кто-то из зевак, — недолго музыка играла...

          Лысого человека увела милиция, он кричал:

          — Я его, подлеца, посажу!

          Но люди Амбарцумяна остудили его:

          — Что ты ему сделаешь? Его сам Сталин любит!

          Кто-то из армян сунул лысому две красные купюры по 30 рублей — по тем временам неплохие деньги.

          Украинцы ликовали — перед выступлением в толчке Куценко был впереди уже на 7,5 кг, имея к тому же меньший вес.

          Болельщики, находящиеся за кулисами, шарахались от Амбарцумяна, опасаясь попасть под его железную руку. Но при разминке в толчке он всё же дал кому-то в ухо.

          В 1957 г., когда я жил в Ереване, мой знакомый Михаил Акопянц показывал мне пострадавшего тогда человека, который оглох на левое ухо. Люди в Ереване узнали, что это произошло по вине Серго. Убедившись через медицину, что это так, Амбарцумян предупредил своих родственников, чтобы этого человека, если он зайдёт в принадлежавшую Серго шашлычную, кормили за его счёт. Поев, пострадавший расписывался на чеке, а платил за него Амбарцумян, считавшийся в те годы самым богатым человеком в Армении.

          В толчке на минском чемпионате Амбарцумян остановился на весе 160 кг, Куценко же толкнул 167,5 кг.

          В итоге Яков Куценко стал абсолютным чемпионом с суммой 417,5 кг, а занявший второе место Серго Амбарцумян сумел набрать лишь 405 кг.

          В Советском Союзе, где спорт отвлекал молодёжь от религии, физкультурникам и спортсменам уделялось большое внимание. Партия коммунистов заботилась о том, где кому находиться — кому за колючей проволокой, кому служить и прислуживать на воле.

          Во время раскулачивания и голода на Украине из-под Киева сбежал сын кулака, немец Сергей Каснер. Он мыкался в Подмосковье, затем женился на женщине старше себя. Это позволило ему прописаться в Москве и устроиться забойщиком в Метрострой. Сергей записался в секцию классической борьбы, он был хорошо сложён, красиво смотрелся.

          В 1936 г. Сергей пришёл на Первомайскую демонстрацию, и ему дали в руки знамя: ты, мол, парень крепкий, тебя ветер вместе со знаменем не сдует. Как и остальные метростроевцы, Сергей стал ждать марша перед Мавзолеем, на трибуне которого должен был появиться сам Сталин. О нём тогда день и ночь трубили, что он приведёт рабочий класс к победе мировой революции и что лучше всех знает, кто враг нашему делу, а кто — нет.

          Рядом с Серёжей стояла с красным флажком красивая девушка — Лариса Мухина. Он знал её — Лариса работала штукатуром-маляром на участке станции «Комсомольская».

          Тут к ним подъехал мотоциклист. Коляска его мотоцикла была снабжена небольшой платформой, на которой два акробата должны были демонстрировать спортивные фигуры. Мотоциклист ждал, но пара, с которой он тренировался целую неделю, не пришла. По словам Сергея, позже выяснилось, что у одного из акробатов в ночь на 1 мая забрали в НКВД отца.

          Инструктору физкультуры, находившемуся в колонне, было известно, что Сергей — кандидат в мастера спорта по классической борьбе. [Это у Плюкфельдера неточность: звание «Кандидат в мастера спорта СССР» было введено не в 1930-е годы, а только в 1964 году для того, чтобы сократить разрыв между нормативами «Мастер спорта» и I спортивного разряда.] Знал инструктор и о том, что Сергей хорошо координирован и сможет продержаться на мотоцикле во время проезда перед Мавзолеем. Шествие должно было вот-вот начаться, и инструктор спешно выхватил из толпы Сергея, велел ему лезть на мотоцикл и дал в руки взятый у кого-то макет серпа и молота.

          Заметив, что коляска оборудована на двоих, Сергей предложил инструктору, чтобы рядом встала Лариса и держала на вытянутой кверху руке серп, а сам Сергей — молот. Инструктору эта идея очень понравилась, и они без тренировки тронулись в общем шествии.

          — Мы въехали в переулок, — рассказывал мне впоследствии Сергей, — но тут нас догнал на мотоцикле милиционер. Он сказал, чтобы мы следовали за ним и никуда не сворачивали. Я был весь в тревоге, хотел даже спрыгнуть и убежать. Из нашего дома только вчера забрали троих, а я — сын кулака, меня запросто могли куда-нибудь сослать.

          Но неподалёку от Мавзолея милиционер отдал честь какой-то женщине и сказал:

          — Ну вот, они в вашем распоряжении.

          Женщина попросила мотоциклиста следовать за ней. Они двинулись вдоль Кремлёвской стены — здесь было меньше народа. Остановившись, женщина сказала Сергею и Ларисе:

          — Я — скульптор Вера Мухина. Хочу вылепить вас такими, как вы есть в жизни.

          Они познакомились. Узнав, что Лариса — её однофамилица, скульптор весело рассмеялась:

          — Вот и хорошо, вместе будем мух гонять.

          Она записала в блокнот их фамилии, адреса и места работы на Метрострое. Вскоре за Сергеем приехали на машине и отвезли в мастерскую скульптора.

          — Трудно передать, Рудольф, что она с нами вытворяла, — говорил Сергей. — Нас с Ларисой под видом спортивных сборов с полным сохранением зарплаты на целый месяц освободили от работы.

          Тут Рона, жена Сергея, позвала нас пить чай, а после чая он удалился и принёс выцветшую папку. Открыв её, я с удивлением увидел свои фотографии чуть ли не 20-летней давности. Тут же лежал журнал «Спортивная жизнь России», на обложке которого красовался мой портрет, и газеты с моими статьями за все эти годы.

          — Ну как, ошарашил я тебя? — спросил Сергей с детской радостью в глазах. — Не думай, что ты побеждал только на радость себе. Знаешь, я плакал от радости после твоих побед.

          Затем я нашёл в папке и то, что искал: большие фотографии из московской мастерской В.И.Мухиной. На них в разных видах были засняты Сергей и Лариса вместе со скульптором. Имелись там и вырезки из газет тех лет, где сообщалось о статуе Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», которая произвела фурор на Всемирной выставке в Париже в 1937 г. Правда, о Сергее и о Ларисе в газетах ничего не было.

          Мухина определила, как будет выглядеть гигантская статуя, и началась бешеная работа. День и ночь специалисты сваривали из металлических листов фигуры Сергея-рабочего и Ларисы-колхозницы. На эту тему написаны книги, где опять же тщательно умалчивается о Сергее и о Ларисе. Только после смерти В.И.Мухиной в архивах нашлись материалы о Сергее Каснере и о Ларисе Мухиной. В город Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области, где жил Сергей, приехал журналист из «Известий». Что же он выяснил?

          В сентябре 1941 г. Каснеру было предписано покинуть столицу: немецкие жители Москвы подлежали депортации в Казахстан. В семье Сергея сложилась ситуация — никому не пожелаешь. Русская жена с двумя детьми не пожелала разделить его судьбу. Она сказала:

          — Мы из-за твоей национальности страдать не должны!

          Фашисты стремительно наступали, в Москве полным ходом шла эвакуация. О Сергее вспомнили, но не отправили из Москвы под конвоем с остальными немцами, а доверили сопровождать в Ленинск-Кузнецкий вагон со спецоборудованием. По прибытии на место органы НКВД поставили Каснера на спецучёт. Как и я, Серёжа долгие годы был невыездным. Если мы и ездили по Кузбассу, то каждый раз подвергались серьёзному риску — нас могли упрятать за решётку как минимум на 10 лет.

          В январе 1948 г. Сергей Каснер приезжал в Киселёвск, чтобы выступить на соревнованиях по классической борьбе в нашем Клубе угольщиков. Мы с ним были заявлены в одном весе — 76 кг. Киселёвский борец Леонид Клопов смеялся:

          — Вот посмотрю, как два немца будут душить друг друга!

          Мне принесли освобождение от работы на 3 дня, я зашёл на шахте в личный стол, чтобы зарегистрировать его. Но заведующая личным столом Надежда Афанасьевна связалась с киселёвским ДСО «Шахтёр», и оттуда мне сказали:

          — Рудольф, пришла бумага от председателя облспорткомитета А.Д.Краснова, что ты дисквалифицирован за выступление с профессиональным борцом Буниным.

          Эти события я описал в первой книге. По словам Сергея, от него скрыли, что я не буду выступать. Он вышел на ковёр, и тут было объявлено, что ему присуждается победа ввиду моей неявки.

          Сергей как немец-спецпоселенец отмечался в Ленинске-Кузнецком в комендатуре, он часто звонил в Москву бывшей жене.

          Однажды к ним на практику приехали студентки, будущие архитекторы из Ростова, и Сергей познакомился с Роной, которая была моложе его на 19 лет. Они полюбили друг друга. Первая жена Сергея не возражала против их брака. Она дала Сергею развод, но попросила, чтобы он взял к себе одну из их дочерей. Так Сергей и поступил.

          Он закончил горный техникум, работал на шахте на инженерной должности — начальником участка, а в 50 лет, как шахтёр, вышел на пенсию.

          Я познакомился с Сергеем Каснером и с его женой в 1950-х годах, на матче по тяжёлой атлетике Кузбасс-Караганда, который проходил у нас в Осинниках. Несмотря на разницу в возрасте, Сергей и Рона были красивой парой. Раньше мы с Серёжей не встречались, хотя я запомнил, как после нашей несостоявшейся схватки киселёвский борец Павел Лебедев успокаивал меня: ты, мол, не один такой невыездной, есть ещё и Каснер.

          У моего ученика и товарища по команде Ивана Кошкина была в то время автомашина «Москвич». После выступления мы сели в неё, и тут как из ведра полил дождь.

          Я заметил, как мимо нас прошёл мужчина, прятавший под плащом женщину, вышел из машины и буквально затолкал их к нам. Тут-то я и моя жена Валентина, которая ездила со мной в Осинники, и познакомились с Сергеем и с Роной.

          Нет слов, как мы обрадовались этой случайной встрече. Мы пошли в ресторан и отметили там наше знакомство. Серёжа рассказал о своей судьбе.

          Мы расстались и вновь увиделись только в 1964 г. в Ростове-на-Дону, где Сергей подошёл ко мне во время соревнований. Приветливая Рона все эти годы поддерживала нашу дружбу. Она работала инженером-конструктором, а Серёжа, уже находясь на пенсии, был в семье домохозяином и личным шофёром Роны.

          Приходя к ним, я забывал обо всех своих неприятностях. Они разыгрывали друг с другом целые спектакли. Сначала я принимал всё это за чистую монету, но потом понял, что немалую роль в их шутках и взаимных подзуживаниях играет сожаление, что у них нет совместных детей, которое они тщательно скрывали.

          В Москве я рассказал о Сергее корреспонденту из журнала «Спортивная жизнь России». Вскоре тот приехал к Каснеру в Ростов, и в журнале появилась большая статья об истории Сергея, которую прятали за семью замками из-за того, что он подвергся репрессиям по национальному признаку.

          Через год после переезда из Сибири в Ростов у Сергея начались проблемы со здоровьем — дал знать о себе силикоз, которым его наградила ленинск-кузнецкая шахта. После тщательного обследования выяснилось, что его лёгкие сильно поражены, врачи предполагали даже рак в начальной стадии.

          Его полтора месяца лечили химиотерапией, и при выписке из больницы профессор посоветовал Роне съездить с Сергеем для профилактики в Воронежскую область, туда, где берёт своё начало Дон. Профессор сказал, что это место — лёгкие России, что растущие там деревья — сосна, кедрач, пихта и т.д. — это самое целительное средство при заболеваниях лёгких.

          — Ему нужна только природа и больше ничего, — сообщил профессор.

          — А я? — шутливо спросила Рона.

          — И вы, разумеется.

          Профессор показал на карте лесной массив за станцией Лиски и рассказал, что там валил лес для постройки кораблей ещё Пётр I.

          — Как видите, вырубили не всё, — добавил он. — Люди уже тогда знали лечебные свойства лесного воздуха.

          Роне дали трёхмесячный отпуск, они с Сергеем загрузили свой «Москвич» продуктами и вдвоём двинулись в путь за янтарным воздухом. В Лисках они спросили у первого встречного дорогу к лесу. Прохожий оказался что надо, он нарисовал им маршрут в самую чащу.

          За Лисками они переехали Дон, свернули налево. Ехали и ехали, вокруг ни души. А тут ещё начался дождь, стало темнеть — радости мало. Но Сергей не мог надышаться лесным воздухом. Ночевали они прямо на раскисшей дороге и в душе уже проклинали встречного человека, похоже, подшутившего над ними. Серёжа нарубил веток и бросил под колёса. Машина с трудом выбралась на относительно сухое место.

          Назавтра на дороге появился трактор. Тракторист подцепил автомобиль Каснеров и повёз их к себе в пионерлагерь.

          — Это посреди соснового леса, где лучший воздух в мире, — похвалился Каснер.

          Два месяца Сергей и Рона жили как на необитаемом острове.

          Сергей поправился и затем возглавил в Ростове федерацию борьбы. Позднее он занимался на дому изготовлением этикеток для универмага.

          Я желаю своим друзьям здоровья — счастье они создали себе сами.

          Время шло быстро. Скучать или зачитываться новыми книгами, написанными членами Союза писателей, было некогда.

          Впоследствии мы узнали немало интересного об этой организации, равно как и о некоторых её членах. Тираны, охотно пользовавшиеся услугами придворных писателей, любили литературу, но нередко предпочитали ударить по столу кулаком. Как, например, Мао Цзэдун, приказавший истребить воробьёв. Позже, правда, выяснилось, что делать этого не следовало: воробьи уничтожали вредителей.

          Как обычно, правы оказались те, что не находились у руля или ничего не делали. Но как жить, ничего не делая? Если из продолжительности суток вычесть 9 часов на сон, то всё ещё остаётся 15 часов. Советские трудопсихологи, как я уже отмечал, этим 15-часовым вакуумом не особо интересовались.

          Л.И.Брежнев, придя к власти, принялся уничтожать на юге пшеничные поля, насаждая взамен виноградники. Стране нужно было дешёвое вино. Приняв его, рабочий, спавший обычно по 8 часов, стал спать целых 11 часов. Значительную часть остального времени он тратил на кино или на пребывание в очередях за продуктами питания. Слово «достать» ложилось на душу — это было примерно то же, что сходить на охоту и удачно подстрелить дичь.

          Не могу не отметить и такую примету того времени: хотя за моими соплеменниками всё ещё сохранялась кличка «немец-фашист», мы уже не стояли в очередях в нашу спецкомендатуру, чтобы успеть отметиться. А в 1956 г. комендатуры вдруг исчезли.

          Никто нас больше туда не вызывал, но никто и не говорил, что мы реабилитированы. Ни за что ни про что наказав российских немцев, нам теперь объявили тайную амнистию.

          Это походило на то, как если вор украл бы ребёнка, а затем тайком подбросил его родителям и сказал сам себе: «А ведь мог бы и оставить его в лесу, и он там погиб бы». Мать и отец ребёнка, конечно, вне себя от счастья и даже благодарны преступнику, а он гордо говорит: «Вот какой я хороший!»

          Тем немцам, которые выжили в «трудармии», разрешили воссоединиться с семьями, однако не позволили вернуться к родным очагам.

          Когда у нас собирались одни сосланные, мы первым делом вспоминали тех, кого больше с нами нет. Советское законодательство по-своему мотивировало убийство моего отца в 1941 г.: нам писали не «расстрелян», а «арестован в связи с военным временем». Выходило, будто смерть настигла его просто из-за того, что начались военные действия, и потому в ней никто не повинен.

          Юристы, читавшие эти бумаги, пожимали плечами: мол, конечно, ваши отец и брат погибли, но ведь тогда была война и гибли не только они. Советская система достигла в юридическом крючкотворстве полного совершенства.

          В 1956 г. нас сняли со спецучёта как немецких граждан своей страны. Но своими ли мы были для неё? Речь не о тех российских немцах, которые сохранили германское гражданство: таковых среди нас всегда было немного, а к 1941 г. не осталось практически никого. Однако Советское государство негласно считало нас именно такими немцами, с которыми в случае войны с Германией оно может поступить так, как ему заблагорассудится. Об этом свидетельствует и формулировка о расстреле моего отца — «ввиду войны».

          Кого не расстреляли, тех сгноили в «трудармии» и на спецпоселении. А выживших немцев теперь, после войны, эксплуатировали на «строительстве коммунизма», никому не сообщая, что целые поколения наших соплеменников живут в рабстве, оставаясь заложниками в своей стране.

          Некоторые российские цари разрешали желающим немцам возвращаться на историческую родину. Ленин тоже в какой-то мере шёл на это и, чтобы противодействовать подобным желаниям, предоставил немцам автономию на Волге.

          А Гитлер даже не задумывался над тем, что в СССР есть Volksdeutsche и что они могут пострадать в случае войны. Его волновали совсем другие национальные проблемы: стремясь прийти к власти и идя навстречу дикости обывателей, он выдвинул лозунг: «Die Juden — das ist unser Ungluck».* О российских немцах он не хотел и слышать — видимо, потому, что в своём увлечении расистскими идеями не считал нас чистокровными.

          Сталин тем не менее приучил каждого российского немца к мысли, что он, будучи немцем, наказан за это с раннего детства и до самой смерти.

          О нашем существовании все молчали, нас держали и держали в положении рабов. Желающих поживиться на чужом горе оказалось много.

          В 1955 г. канцлер ФРГ К.Аденауэр попросил Н.С.Хрущёва отпустить в Германию немцев, имеющих германское гражданство, подразумевая и тех российских немцев с оккупированных территорий СССР, которые получили это гражданство во время войны. Что из этого вышло, я расскажу позднее.

          Табельщица принесла к нам в мехцех газету «Кузбасс». В ней поместили мой портрет, написали о моих учениках и о результатах наших выступлений. Меня расписали так, что пришлось краснеть.

          Табельщица предупредила меня: мол, останься, есть разговор. Я остался, и она сообщила, что на шахту пришла бумага: Госкомспорт СССР выделил мне стипендию в размере 120 рублей. Я тут же позвонил Надежде Афанасьевне, заведующей нашим личным столом. Она подтвердила сообщение и сказала, что стипендия выделена с 1956 г.

          — Хорошо, — сказал я, — но увольняться я не буду.

          — А мы тебя уже уволили, — сообщила Надя извиняющимся тоном.

          _____________________________________

          * Евреи — это наше несчастье.

          _____________________________________

          Я ответил, что они поступили неправильно. Надя достала бумагу из секретного сейфа и снова её прочитала.

          — Да, Рудольф, — подтвердила она, — здесь написано про стипендию, но не сказано, что тебе нужно увольняться.

          Она извинилась и попросила меня зайти в личный стол, когда мне будет удобно.

          Мы с братом подсчитали, что означает для меня переход на обещанную стипендию. Прервав свой подземный стаж, я терял выплаты за выслугу лет, которые составляли более четверти моего заработка.

          Я дорожил своей независимостью. Мне было 28 лет, а в 1956 г., когда мне должны были начать выплачивать стипендию, исполнялось уже 29 лет. Какой же из меня в этом возрасте спортсмен-профессионал?

          Через два дня я снова был у заведующей личным столом. Она достала папку с моими документами и спросила:

          — А тебе говорили в Москве, что дадут стипендию?

          — Да, — сказал я, — мне предлагали минимальную стипендию, но я отказался.

          — А почему, Рудольф?

          — У меня 11 лет подземного стажа, я воспитываю двоих детей, на моём иждивении мать. Мой шахтёрский заработок меня вполне устраивает.

          — Но почему же твоя бумага секретная? — задумалась Надя. — Давай-ка прочтём её ещё раз.

          Она бегло прочла бумагу и увидела внизу надпись мелким шрифтом — «с сохранением стажа работы».

          — Вот почему секретно, — сказала Надя. — Такие письма мы получаем на военнослужащих.

          — Хотя стаж сохраняется, — согласился я, — но выслугу лет за подземную работу я потеряю. Она учитывается очень просто: спускаешься в шахту и внизу, у ствола, опускаешь свой номерок. Номера нет — значит, и в шахте тебя нет.

          — Да, Рудольф, ты много потеряешь в зарплате, — констатировала Надя. — Но зато, если через два-три года прекратишь поднимать штангу и вернёшься на шахту, то стаж у тебя не будет считаться прерванным. Так что ты ещё раз всё обдумай и на днях сообщи мне результат.

          Такие вопросы мы обсуждали дома, когда в конце месяца собирались все вместе за обедом и говорили о том и о сём. Мать заранее ничего не планировала.

          — Обед — это радость моей души, — говорила она.

          В обычные дни мы за едой не молились, а собравшись вместе, вставали перед обедом у стола. Сложив руки, наклонив голову, тихо молились про себя, кто как мог. Иногда я не молился, а думал о том, как мне жить по-божески, благодарил бога, что советская власть не снесла нам головы и что он хранит нас в шахте. Я желал себе, чтобы бог не лишил меня разума, чтобы я не был в тягость ближним, а, напротив, мог им помочь, был хорошим мужем, отцом и сыном.

          На этот раз, поразмыслив, я не стал поднимать свои проблемы за нашим столом. Начнутся разговоры, а наша старшая дочь Олечка, такая смышлёная, закидает нас вопросами. Я окончательно решил отказаться от предложенной мизерной стипендии.

          С точки зрения стратегии тренировок, а также биомеханики я разделял жизнь спортсмена на три периода — Генерализация, Концентрация, Стабилизация.

          В 29 лет, когда дармовые природные силы на исходе, ошибаться нежелательно. На то и дан тебе разум, чтобы управлять тем, что у тебя есть и что ты научился реализовать. Теперь, приложив волю и энергию, я должен был распределить свои ресурсы так, чтобы это не пошло в ущерб ни мне, ни жене, ни матери, ни брату. В 29 лет нельзя позволить себе разбалансироваться — человека разнесёт вдребезги.

          Конечно, нужна база. Страх, что с моим сердцем не всё в порядке, заставлял меня заботиться о себе. И за 7 лет борьбы я сделал себя даже не нормальным, а чуть больше.

          Антонида Михайловна Кожевникова, простучав пальцами мою грудь, сказала, что звук стал приглушённым, хотя раньше был звонким.

          — И что это значит? — спросил я у доктора.

          — Это значит, Рудольф, что не только мышцы на ногах, на спине и на руках, но и твоё сердечко укрепилось, заполнив пустоты в грудной клетке. Так оно и бывает в природе: она не терпит пустоты, — улыбнулась Кожевникова.

          В моей медицинской карточке значилось, что я как спортсмен прогрессирую. Я шаг за шагом шёл к увеличению нагрузок, а главное — мне удалось отсечь ненужную работу, систематизировать необходимые именно для меня упражнения.

          Как я уже писал, в это время всё меньше атлетов выступало в стиле «ножницы». Я же не решился перейти на низкий сед — «ножницы» были более надёжными при выступлении на соревнованиях, хотя требовали больше работы и терпения.

          Я занялся изготовлением специальных блоков с резиновыми жгутами. Блоки я вмонтировал в помост с таким расчётом, чтобы их можно было сразу убирать. С ними я занимался рано утром либо после 22 часов. Резиновые жгуты служили противовесом.

          Если спортсмен стартует снизу, то коленный сустав у него согнут и находится в самом невыгодном положении. Но стоит только изменить угол в коленном суставе, то есть выпрямить ногу в колене, как сила увеличивается. Однако за счёт инерции штанги приложенные усилия гасятся. Что делать, как с этим быть? Никто в мире этим вопросом не занимался. Но если использовать блоки, то на завершающей стадии подъёма резиновые жгуты натягиваются и при взятии штанги в толчке на грудь не дают ей развить инерцию. В этот момент как бы нарушается закон инерции. Без тросов я такого результата получить не мог. Недостатки своей концовки в рывке, а также в толчке я ликвидировал этим способом в течение трёх месяцев.

          Над чем надо работать практически, я догадывался. Но мне нужно было прояснить некоторые вопросы с точки зрения теоретической механики. Скажем, сколько будет весить стокилограммовая штанга, если поднять её на один метр с определённой скоростью? Или сколько она весила, пройдя половину этого пути?

          Штанга лежит и молчит: мол, бери меня, как можешь, я тебе не помощница, шевели мозгами сам. Но как это сделать, если ты ещё не закончил 10 классов? Это ведь целая наука.

          Приборов, специальных датчиков у меня не было. На работе и дома у меня никак не выходили из головы мысли: над чем нужно работать, за что следует зацепиться, где приложить силы, чтобы это принесло мне решение вопроса? И как соблюсти при этом установленные правила соревнований?

          Никакой специальной науки на этот счёт в 1955-1956 гг. ещё не существовало. Были книги по биомеханике, по физиологии, по анатомии, но они не содержали конкретных рекомендаций для тяжёлой атлетики.

          Может, она и не нужна никому? Но как же не нужна, если государство тратит на неё такие средства? Значит, есть выгода. Штангу, равно как и слово «спасибо», в стакан не нальёшь, но сколько людей она отвлекает от худшего! Видимо, есть смысл, чтобы молодые занимались штангой: это помогает «выпустить пар» из их перегретого «котла».

          Когда я размышлял над этими вопросами, меня пригласили в Киселёвский горный техникум. Развесили объявления, что придёт чемпион РСФСР с лекцией и с показательной тренировкой с гирями и со штангой. Штанга у них была маленькая и ржавая, но гирь в наборе имелось много. Ребят собралось столько, что лекцию пришлось перенести в большой зал на втором этаже.

          Два с половиной часа я держал аудиторию в напряжении. Как только замечал, что слушатели начинают шептаться, тут же переходил на другую тему, интересовавшую их самих. В конце лекции я поделился теми проблемами, над которыми в то время думал.

          Начался показ, я расправлялся с гирями как со столовой ложкой. Двухпудовые гири вращались, кувыркались на глазах у аудитории. Ребятам это было интересно, они подходили и проверяли гири.

          После выступления ко мне подошёл человек по имени Николай, представившись как старший преподаватель теоретической механики.

          — Я помогу тебе, Рудольф, — сказал он. — Точных приборов для фиксации времени подъёма и падения или для расчёта силы инерции штанги у меня нет. Но если высота и вес штанги известны, то я просмотрю сотню вариантов и выберу среди них правильный.

          Я пригласил его к нам в зал, дал расписание своих тренировок.

          — Мне желательно увидеть тебя, когда ты будешь поднимать веса, близкие к пределу, — сказал Николай.

          Я хотел предложить то же самое, но он меня опередил, и это мне очень понравилось. Дней через десять я расписал всё на бумаге и стал поднимать веса на уровне 80-90% от предельных.

          Наша работа с Николаем приобрела для меня большое значение. Мы договорились не рассуждать о наших делах на тренировке, при ребятах. Мой добровольный научный сотрудник вёл себя как детектив. Мои ребята спрашивали в душевой:

          — Что этому сыщику здесь надо? Откуда он?

          Я отвечал им, что это просто болельщик.

          Через три месяца Николай в течение двух часов рассказал мне о силе инерции в различных фазах моего биомеханического движения и дал чёткие рекомендации — где, на каком участке я должен приложить максимум усилий.

          Прибор для фиксации высоты — самописец или, как мы его называли, «писчик» — у меня был. На конец грифа надевались трубочки с пружинами, сбоку ставилась специальная чёрная доска. В «писчик» вставлялся мел, при подъёме штанги трубочки сжимались, и мел оставлял след на доске.

          Это не моё изобретение. Как я выяснил, «писчик» изобрёл Иван Захарович Любавин, который был моим тренером от ДСО «Труд». Любавин сконструировал и станок, на котором можно было тренировать почти все группы мышц.

          Со временем автора этих изобретений забыли, Михаил Лазаревич Аптекарь также обошёл Любавина в своём справочнике выдающихся штангистов и деятелей тяжёлой атлетики. Как атлет Любавин, может, и не был выдающимся, но в Москве хорошо помнят его как деятеля и организатора тяжёлой атлетики.

          И.З.Любавин отличался от других тренеров тем, что не мешал спортсменам, не навязывал им свои идеи. Мне он нравился своей порядочностью. Порой Любавин казался холёным, но вёл он себя так, что мы считали его своим.

          Этого, увы, не скажешь о Юрии Дуганове, которого я уже не раз упоминал. Он не имел своих учеников, да и не мог иметь — такие люди, которые были ему нужны, ещё не родились на свет. Дуганов любил учить других и наступать им на мозоли, но не терпел, когда ему говорили, что он плохо соображает в широком, в универсальном плане. Правда, Дуганов долгое время страдал тяжёлой болезнью — эпилепсией, от которой избавился только с возрастом.

          В тренерской работе он отстал капитально, хотя заслуги его как атлета в послевоенные годы велики.

          Он был физически талантлив и, как я теперь понимаю, во многом напоминал Давида Ригерта. Вернее, Ригерт был похож на Дуганова — не в смысле анатомии, а безобразным разгоном штанги во время её подъёма.

          Ряд публикаций в газетах о моих выступлениях пошли мне на пользу дома. Жена брата Мария интересовалась штангой, она в основном и читала у нас «Советский спорт» и «Кузбасс». Все приспособления для тренировок я делал сам, и дома решили не загружать меня другой работой.

          Я пускал в дело металлолом, но никто не верил, что станки для приседаний я сделал из ржавых труб. В связи с увеличением своих нагрузок, особенно в тягах, я изготовил специальный станок: лежишь на спине и жмёшь одними ногами, спина полностью разгружена. Это давало возможность наращивать силу ног.

          Мои ученики питались в профилактории, мы готовились к Спартакиаде народов СССР, которая должна была пройти в Москве 7-10 августа 1956 г. Но прежде чем туда попасть, нужно было пройти через промежуточные соревнования — городские и областные.

          Объёмную работу я в тот период решил сохранить, и наши тренировки длились по три часа, а иногда и дольше. От работы нас освобождали со скрипом, но в связи со Спартакиадой моих штангистов стали отпускать на два часа раньше.

          Меня жалел в основном наш главный механик И.Р.Соловьёв — особенно после того, как побывал у нас на тренировках. Мы работали с ним в содружестве и уже тогда знали, какие виды работ наиболее полезны для штангистов.

          К нам приехал хороший полулегковес из Ворошиловграда Василий Боковецкий. Я возлагал на него надежды, потратил много сил на переезд и на устройство семьи Василия. Квартиры для них сначала не было, они поселились в хорошем семейном общежитии, а до этого некоторое время жили у меня — как говорится, в тесноте, но не в обиде. Жену Боковецкого я устроил комендантом общежития.

          Василий был гибким и подвижным спортсменом, намного сильнее Алексея Вахонина. О том, что произошло с Василием в дальнейшем, до конца знал он один. Он совершенно не воспринимал нагрузки — его мышцы не реагировали на раздражения.

          Позже я узнал, что женщина, которую он привёз из Ворошиловграда, ушла от мужа. Молодой сильный Василий был для неё находкой. Но вскоре жена почувствовала, что он сдаёт свои мужские позиции.

          — Он оказался таким же, как мой первый муж, — говорила она. — А я-то, дура, погналась за ним в Сибирь! Теперь мои надежды лопнули как мыльный пузырь.

          Василий еле вытянул Спартакиаду и разошёлся со своей супругой.

          — Мне повезло, — сказал он, — я сдал её здоровенному забойщику.

          Впоследствии выяснилось, что его жена довольна своим новым партнёром. Но Василий надломился и в большой спорт больше вернуться не смог. Тем не менее он посещал тренировки, подкачивался для здоровья. Мы любили его — он никогда ни с кем не ссорился. Если в нашем коллективе обнаруживались какие-то трения, Боковецкий выходил на середину помоста и от души плясал.

          Он служил в армии на Дальнем Востоке, вся его служба прошла на подводной лодке. Василий показывал на карте места на Камчатке, где они высаживались на берег. Он говорил, что там есть селения, почти не имеющие связи с внешним миром и сохранившие такой язык, на котором говорили на Дону ещё во времена Ермака.

          Я много раз предлагал Василию публично показать своё искусство чечётки. Он неизменно отказывался. Я никак не мог понять, почему Василий скрывает свой талант. Мы были в восторге от его пляски, после неё теряли дар речи и казались себе такими бездарными. Василий показал нам несколько коленец своей пляски, но мы смогли воспроизвести только её начало.

          Как-то в столовой профилактория я стал донимать его, почему же он не хочет продемонстрировать своё танцевальное мастерство нашим шахтёрам.

          — Знаешь, Рудольф, — сказал Василий, немного подумав, — мои танцы в основном флотские. Для их исполнения у меня должна быть красивая форма подводника, нужны специальные сапожки или флотские ботинки. Я знаю, ты скажешь: мы, мол, всё это купим. Но главное — у меня по семейным обстоятельствам не лежит душа к танцам. А танцы, чечётка — это крик души. Ноги чувствуют ритм так же, как баянист клавиши. Ведь баянист или гармонист не смотрит, куда ему нажимать, им руководит душа. Да что я тебе это объясняю, ты ведь сам играешь на баяне!

          Разговор с Василием не выходил у меня из головы. Однажды, когда мы снова с ним беседовали, я очень деликатно коснулся его взаимоотношений с бывшей супругой. Мы сидели за столом, он посмотрел мне в лицо и сказал:

          — Рудольф, можно накачать мускулы, можно долго мучиться и сделать шпагат или развить гибкость своего тела. Но душа, как и мозг человека, — тёмный ящик, хотя это звучит не материалистично. Ты вот хочешь мне помочь, но бог, видимо, не дал нам власти над душами людей. Я пытался наладить отношения с женой, а она говорит, что у нас нет совместимости. Она благодарна мне, что я оторвал её от первого мужа, но теперь — всё, Васенька, гуляй!

          Василий, как и обещал, выступил за нашу команду на Спартакиаде, но на этом закончил поднимать штангу.

          Позже он познакомился с девушкой, они уехали в Красноярский край. Боковецкий писал оттуда Анатолию Коржову, что счастлив и опять начал тренироваться со штангой.

          Люди — как живые книги. Пощупать себя человек, может быть, и не даст, его шероховатость или мягкость так просто не ощутишь, но действия людей оставляют глубокий отпечаток.

          Штанга — предмет неодушевлённый, как бы вторичный. Но она заставляет людей говорить о себе, позволяет использовать себя для борьбы. И к ней тянутся целые разделы науки, примериваются, а иногда и примазываются люди. Штанга вызывает и печаль, и восторг, соревнования по штанге становятся отчётом о том, кто есть кто.

          Прошли вьюжные морозные дни начала 1956 г. В этом году нашей Олечке исполнялось 5 лет, Лиле — 2 годика.

          Валентина после декретного отпуска снова пошла работать на вентилятор — на этот раз не на главный, а на шурфовый. В степи, за горами отвалов, был пробит шурф глубиной 600 метров. Здесь, на отшибе, имелось строение, напоминавшее деревянный сарай, сбитый на скорую руку. Рядом с шурфом поднимался пар, там из шахты вытягивали спёртый воздух.

          Работая днём, Валентина добиралась туда пешком одна, но в ночную смену я сопровождал её. Пройтись по свежему воздуху с любимой женой — одно удовольствие. Правда, когда я проводил стрессовую силовую тренировку, у меня после приседаний от напряжения подкашивались ноги.

          Весной 1956 г. прошли соревнования в зачёт Спартакиады. В смысле подводки к соревнованию у нас возникали проблемы. В книгах нигде чётко не описывалось, как при этом следует тренироваться. Я пытался найти наиболее подходящий вариант, но нас преследовали неудачи.

          Примерно в конце марта, когда мы однажды вечером тренировались, как всегда, всей командой, к нам впопыхах пришёл физрук. Он попросил нас уже через час принять участие в показательных выступлениях со штангой.

          Я был удручён тем, что нас не известили заранее. Сказал физруку, что мы уже истратили силы и что он застал нас врасплох. Я считал, что в таком состоянии ребята покажут на сцене низкие результаты, но физрук отчаянно нас умолял: мол, если выступите, то я вам всем выдам по спортивному костюму. Словом, мы согласились.

          Отчётное профсоюзное собрание шло полным ходом, мы находились в ожидании выступления. Нас было пять человек. Шахтёры нас знали и выкрикивали наши имена: мол, давай, Коля!

          Мы выступили и не поняли, что с нами произошло. Смотрели друг на друга: как же так — ведь мы добавили к своим результатам, только что показанным на тренировке, по 5-10 кг, то есть подняли предельные для себя веса... Все, кроме меня: я никогда не позволял себе на показательных выступлениях поднимать такой вес, которого не поднимал раньше. А мои ученики штурмовали личные рекорды при любой возможности.

          Ребята отнеслись к своему выступлению с удивлением, а для меня это стало открытием в методике тренировок. Через много лет все взяли на вооружение наш метод подводки к соревнованиям, отсюда и пошли двойные тренировки.

          Таким образом, я обнаружил, что за два часа до выступления нужно сделать предварительную разминку. Успех был налицо. Вскоре я написал об этом Алексею Галактионову в Хабаровск. Он повторил наш эксперимент и получил такой же хороший результат.

          С тех пор всем известно, что если вечером соревнования, то утром нужно предварительно размяться. Конечно, если интенсивно работаешь на производстве, то разминка необязательна.

          Для нас было ясно, что мы, выступая на Спартакиаде от Кузбасса и от РСФСР, можем претендовать на призовое место.

          Правда, наш Иван Кошкин так и не смог выправить свой дефект в локтях. При толчке от груди его руки не выпрямлялись, а плечевой сустав не становился на место. Иван регулярно ходил на тренировки, но тренировался для себя. Вместо него за команду выступал Анатолий Коржов, а Иван помогал мне в организации выступлений.

          В те времена нужно было преодолеть много бюрократических препон, чтобы организовать выезд на соревнования. Особенно после трагической смерти нашего знакомого прямо на стадионе три года назад. Я уже писал в первой книге, что, пробежав 400 метров, он лёг на траву и умер. Теперь нас, атлетов, проверяли так, будто готовили для космического полёта.

          Особенно много проблем было со школьниками: у них шёл процесс возмужания, и врачи толком не могли понять, почему в их организме происходят значительные изменения. Как правило, при этом увеличивался левый желудочек сердца.

          Некоторым нашим атлетам в центре города заявки на выступление не подписывали. Тогда это делала наш врач А.М.Кожевникова, она знала ребят и их спортивные нагрузки.

          В те годы врачи не имели представления, что сердце можно натренировать так же, как и любую мышцу. В мединститутах учили одно, а на практике вырисовывалось другое.

          Однажды на областной конференции медиков возникла бурная дискуссия о тренированном сердце и о нетренированном сердце, которая дошла и до нас. Виктор Черноусов из г. Мыски сослался там на опыт нашей секции: мои спортсмены не только поднимали штангу, но и много бегали вместе со мной. На конференции столкнулись два мнения. Одни считали, что гипертрофия сердца в конечном счёте чревата неблагоприятным исходом. Другие, опираясь на практику и факты, утверждали обратное.

          В дальнейшем отношение к увеличению левого желудочка сердца изменилось. Со временем была создана специальная отрасль — спортивная медицина.

          Грамотный подход к здоровью не сводится к тому, что надо регулярно мыться, чтобы от тебя не пахло потом. Стыдно, конечно, писать «карова» вместо «корова», но столь же стыдно безграмотное отношение к своему организму.

          Ленивый тщедушный человек, который берёт от жизни всё, — курит, безобразно пьёт, учиняет драки, — знает, что за слабых принято заступаться, что люди снисходительно относятся к такому образу жизни. Он же и бросит тебе упрёк, что у тебя нет мозгов, а одни только мускулы. Всё это — спекуляции лентяев. Таким не стыдно заболевать и пассивно ждать, когда к ним вернётся здоровье.

          Для укрепления здоровья шахтёров наши профсоюзы создавали в клубе и на стадионе различные спортивные секции. Причём не ставилась цель достижения высшего спортивного мастерства, секции в основном носили развлекательный характер.

          В общем-то, шахтёров мало прельщала натужная работа с тяжестями. Но те шахтёры, которых я постепенно — именно постепенно — к этому приучил, так и остались в нашей секции. Они поняли, что укрепление связок и мускулатуры для шахтёров столь же полезно, как, например, игра в волейбол. Затрачивая средства на соревнования штангистов, нас на шахте, конечно, критиковали за то, что штангой занимается мало подземных рабочих непосредственно из забоев.

          В июне 1956 г. профсоюз выделил всей команде штангистов нашей шахты путёвки в дом отдыха. Путёвки были льготными, с оплатой 30% стоимости, но отдыхать мы должны были, конечно, за счёт отпуска.

          Иван Кошкин отправился в намеченный дом отдыха «Торгай» под Сталинском на разведку, однако после его возвращения меня вызвали в шахтком и сообщили, что комиссия не утвердила выделение нам путёвок. Назавтра я должен был объяснить, кто такие наши штангисты, чтобы забрать себе 10 путёвок в разгар летнего сезона. Мне пришлось предъявить комиссии протоколы наших соревнований. В конце концов две путёвки у нас всё же забрали — двое наших штангистов не участвовали в последних соревнованиях.

          Нам выделили автомашину МАЗ, чтобы доставить в дом отдыха необходимые нам помосты, штанги, станки для приседаний и гири. На ней отправились мы с Кошкиным.

          Дом отдыха «Торгай» находится в красивом месте, в тайге, по дороге из Сталинска в Осинники, и принимал тогда до 900 отдыхающих. Там имелась громадная столовая. Спальные корпуса стояли между вековыми соснами и кедрами, которые были занесены в специальную книгу как природная ценность. МАЗ остановился, мы вылезли из кабины и были ошеломлены ароматом хвои и таёжными запахами.

          Вопрос был в том, где мы будем тренироваться. Я знал по опыту, что тренировки лучше проводить не далеко, но и не близко от места проживания. Известно мне было и то, что тренировки на людях являются хорошей пропагандой нашего вида спорта. Я немного прошёлся по территории дома отдыха: здесь стоял папоротник в человеческий рост. В Сибири травы за несколько месяцев после зимней спячки вымахивают выше метра. МАЗ по моей команде заехал поглубже в лес, и мы выгрузились, не спросив ни у кого и нарушив отдых людей своим шумом. Подошёл директор дома отдыха. Я ожидал от него нагоняя за нашу отсебятину, но директор, напротив, восторгался, что мы угадали то место, на которое он и хотел нас определить. Единственное, что здесь было плохо, это комары.

          — У меня есть запас антикомариной мази, я с вами поделюсь, — сказал директор.

          Он взял в руки гирю и специально для нас проделал несколько впечатляющих трюков. За час мы с Иваном справились с оборудованием места для тренировок. Нас накормили, и мы на нашем шумном МАЗе покинули «Торгай». По дороге, под шум дизеля, трясясь на колдобинах, я вспоминал рассказ директора об истории дома отдыха.

          В 1936 г. сюда приехал «всесоюзный староста» М.И.Калинин, ему показали три места под будущий дом отдыха, и он лично выбрал это место.

          Территория дома отдыха была ровная, хорошо распланированная сосланными из Ленинграда садоводами. Здесь имелись маленький парк с танцплощадкой — для знакомств, как сказал директор. Аллея для прогулок уходила в тёмную тайгу. Сворачиваешь с неё налево и попадаешь в парк с густо заросшими беседками, со всех сторон укрытыми от постороннего глаза. Так якобы посоветовал сделать сам Калинин. В этих беседках шла своя жизнь, способствовавшая, быть может, продолжению человеческого рода.

          — Такого громадного дома отдыха вы не найдёте нигде, — похвалился директор.

          У меня ещё отложилось в памяти, как он показывал нам свою молочную ферму.

          — Коров у нас немного, — скромничал директор, — 30 голов. Мы почти на самообеспечении, у нас всё своё, вплоть до хлеба.

          При нас позвонили с Кузнецкого металлургического комбината в Сталинске и попросили директора написать статью о доме отдыха.

          — Вот я и про вас напишу, — сказал нам директор. — Не подумайте, что мы любим себя рекламировать. У нас и без того всегда полно отдыхающих.

          Больше всего меня здесь потрясли не парки, а громадные сосны, вековой кедрач, да ещё прекрасная панорама, которая открывалась за парком с беседками с восточной стороны. Глядя на узкую речушку, протекающую внизу, я думал: какую же красоту таит в себе Сибирь! Директор всё говорил, указывая пальцем:

          — А вон там совершенно секретный уголок.

          Но мне был интересен не этот уголок, а то, как здесь растёт непроходимый лес — голубые пихты, темноватые сосны, выделяющийся своим чёрным цветом кедрач. Директор показал мне и расположенный неподалёку довольно крутой подъём к дому отдыха, пояснив:

          — Бывает, оттуда из берлоги выходит медведь, если кто-нибудь нарушит его зимний покой. Он чует запах пищи, карабкается, чёрт, вот по этой скале и приходит к нашей кухне. Зная об этом, мы оставляем ему еду. Зверя надо кормить, иначе быть беде. Да что там звери, люди такие же — попробуй их не накорми!

          Вот так мы и заехали в дом отдыха. Председатель ДСО «Металлург» из Сталинска В.Ли подослал к нам мальчишку-блондина с путёвкой. Тот старательно тренировался с нами, выделяясь своим толчком — он поднимал штангу изумительно правильно. Рывок у него шёл похуже. Я записал в свой дневник его имя и фамилию: это был будущий знаменитый тяжелоатлет Виктор Куренцов. Через несколько лет мы оказались с ним на всесоюзных сборах. В наш коллектив Куренцов не попал — А.Галактионов оставил его после службы у себя в Хабаровске. Я следил за его способными ребятами и потому знал об этом.

          Теперь мы могли вложить в тренировки всю энергию. Выступали мы и на сцене — с гирями и штангой. «Торгай» был домом отдыха союзного значения, и люди приезжали сюда со всей страны. Интерес к штанге у них был огромен. Ко мне обратились, чтобы я прочитал лекцию на тему «О роли физкультуры и спорта для повышения производительности труда».

          В своё время центральные газеты сообщали о моей болезни сердца, и во время лекции возникал вопрос о моём здоровье. Мне пришлось выступить совместно с врачом дома отдыха. Я много говорил о дыхании в процессе работы, показывал, как правильно дышать и как лучше всего поднять комок угля или, скажем, камень, лежащий на дороге. Рассказал и о дыхательной гимнастике, о роли задержки дыхания. Меня спросили, зачем нужно задерживать дыхание. Я ответил, что это помогает тренировать сосуды мозга, сказал, как полезно стоять на голове.

          Лекция воспринималась с интересом. Нашёлся и отдыхающий, который меня атаковал, напрочь отвергая спорт и физкультуру. Мне пришлось проявить максимум дипломатии и терпения. В чём-то мой критик, говоривший о спортсменах-дармоедах, был и прав. Я спокойно объяснил ему, что спортсмены редко болеют. Рассказал, что на шахтах профсоюзы ведут учёт, сколько средств затрачивается на оплату больничных листов и сколько — на профилактику заболеваний и на оздоровительные мероприятия.

          Мой оппонент имел возможность пообщаться со мной и после лекции. Я сказал ему, как влияют на человека усиленное кровоснабжение мозга и затраты энергии. В конце концов оппонент согласился, что спорт — это клапан, через который выпускают лишний пар, дабы не лопнул котёл.

          Кроме записи наших тренировок, я фиксировал в конце тетради состояние спортсменов на тренировке. Обычно я начинал тренировку с общей разминки, особенно нажимая на бег трусцой с переходом на ускорение. Иногда каждый атлет разминался так, как хотел сам. У тех атлетов, которые бегали, наблюдалось повышенное потоотделение, они были более открытыми при беседе, у них улучшалось настроение. Это я выяснял во время откровенного разговора со спортсменами в середине тренировки.

          Таким образом, убеждал я своих слушателей, физкультура и спорт улучшают настроение людей. То есть для хорошего настроения не обязательно употреблять пиво или водку. Я отмечал: только скептики-ворчуны говорят, что спорт отвлекает людей от производства. Что значит производство — всё давай да давай? Но если человек здоров, то тогда он и сможет выдать то, что от него требуется. Я приводил много примеров, как ведут себя в чрезвычайных ситуациях, особенно в случаях аварий под землёй, тренированные и нетренированные люди.

          Дни на сборах шли быстро. Я писал индивидуальные планы каждому из учеников — работа рутинная, но очень поучительная.

          Пятилетний опыт выдал мне интересные сведения — выяснилось, что почти у 80% моих атлетов нет реакции на ударные нагрузки. Я тщательно скрывал от таких спортсменов, что они неспособны развиваться дальше. Если кто-то догадывался об этом сам, то я говорил ему: мол, давай ещё подождём, и если твой результат не поднимется, то я тебя больше мучить не буду.

          С начальником нашего мехцеха А.Т.Клышко я раз в месяц обязательно обсуждал, как у нас дела в секции. Александр Терентьевич скрывал от пустозвонов, что является ярым болельщиком нашего начинания. У нас в цехе, как я уже писал, имелись люди, особенно партийцы, с чисто потребительским отношением к спорту: мол, если человек спортсмен, то пусть старается, работает за меня, а я пофилоню.

          — Нам рассказывают, что спортсмен отстаивает честь шахты или города, но эту философию мы уже проходили, — с гордостью говорили партийцы на собраниях.

          Срок нашего пребывания в «Торгае» незаметно подошёл к концу, за нами снова пригнали автомобиль, мы погрузили в него свои железяки и поехали домой. Мы хорошо отдохнули и подышали, особенно десятиклассники, которые были с нами.

          Мне пришёл вызов на сборы, которые должны были начаться в Подмосковье 20 июля 1956 г. Моё состояние тренерам было известно: после дома отдыха мы выступили с командой на соревнованиях, где я показал хороший по тому времени результат.

          В те годы на крупных соревнованиях отдельными командами выступали Москва и Ленинград. На востоке страны, от Куйбышева до Приморья, сильных штангистов почти не было. Кроме меня, с этой огромной территории на сборы приехали только Яков Берлин и Аркадий Воробьёв из Свердловска. Я ожидал штангистов из Хабаровска, но тамошний тренер А.Галактионов ещё только пытался найти свой путь в методике тренировок.

          В течение 6 лет моей исследовательской работы с учениками я искал возможности повышения результатов во взаимосвязи со стабильностью. Кроме того, меня интересовало, как отражаются нагрузки на юношах 15-17 лет. За три года из 15 набранных подростков у нас осталось только трое.

          Дальнейшую работу с юношами я прекратил — они вышли из-под моего контроля. Я не успевал проследить за их действиями на тренировках, где они без моего ведома старались поднимать веса, которые им были противопоказаны. И ещё: рано почувствовав себя сильными, они спекулировали своим превосходством над сверстниками. Из школы мне сообщили, что мои подопечные изменились не в лучшую сторону, что вокруг них организуются группы, устраивающие потасовки. Их нужно было тщательно опекать и контролировать.

          Я часто думал: почему в тяжёлой атлетике в центре внимания всегда находится результат в сумме троеборья? А тут создалась такая ситуация, что этот мой результат значительно подрос, и ученики попросили меня, чтобы я больше занимался собой. Самыми активными моими опекунами были Иван Кошкин, Николай Малинин, а также мой первый мастер спорта Анатолий Коржов.

          Он рассказывал обо мне, где только мог, нагонял страх на моих соперников в гостинице и в спортзале, завышая мои результаты. Анатолий никому не говорил, сколько я хочу поднять на самом деле, хотя и догадывался об этом — за годы совместных тренировок он научился определять мои возможности.

          Но я не был заинтересован в том, чтобы пугать моих соперников. На меня самого люди и их разговоры не действовали — я боролся со своими килограммами на штанге. Только позже я понял, как на многих штангистов влияют слухи о соперниках. Эти штангисты лишаются сна, нервничают, рассчитывая на первое место, а в действительности всё порой получается не так, как они надеются.

          Помню, в 1959 г. в Кисловодске, где я наконец познакомился со своим давним кумиром Григорием Новаком, мы разговорились с ним на эту тему.

          Он заинтересовался, когда узнал, что я из Кузбасса и что я «снял» его мировой рекорд в жиме девятилетней давности.

          Мы сидели в ресторане «Кавказ», с Григорием были две девчушки, выступавшие с ним в цирке. У него имелся весьма эффектный номер: он поднимал штангу с двумя шарами на концах, и из этих шаров выскакивали две блондинки, на удивление красивые.

          Во время нашей встречи Г.Новак подробно рассказал мне о своих курьёзных контактах с моими кузбасскими земляками на чемпионате СССР 1949 г. в Воронеже. В первой книге я уже изложил эту историю со слов киселёвских штангистов И.Кошкина и Л.Синько. Не менее любопытно, думаю, узнать, какой она запомнилась самому Новаку.

          В ресторан воронежской гостиницы ввалилась команда Кузбасса, которую возглавлял мой друг Владимир Павлюков. Своим видом в команде резко выделялся Леонид Синько, под руководством которого я когда-то усваивал азы в тяжёлой атлетике: рост 1,92 м, широкоплечий, красивая белая шевелюра. Все кемеровчане крутились вокруг него.

          — Когда я увидел его, у меня ёкнуло сердечко, — говорил Г.Новак. — А потом я подумал: может, это просто «бутафорский» атлет? И мне пришла в голову мысль. Я отозвал в сторону официантку, дал ей три рубля и попросил: когда будешь принимать заказ у соседей, пощупай ладони вон у того большого кривоносого блондина — есть у него мозоли или нет — и сообщи мне.

          Вскоре официантка остановилась перед Леонидом, взяла его за руку — вроде как хочет погадать — и произнесла:

          — Как много у тебя мозолей!

          — А как же, я ведь за золотом приехал, — не растерялся Синько и тут же спросил: — А вон тот, за соседним столом, это что — Григорий Новак?

          — Да, — подтвердила официантка.

          — Вот ему я и испорчу настроение, повезу золотую медаль в Кузбасс.

          Официантка сообщила ошеломляющую новость Григорию.

          — Знаешь, Рудольф, я тогда всю ночь не спал, — рассказывал мне Новак. — Столько женщин недолюбил, курить бросил, столько лет жизни потерял, а тут приезжает какой-то сибиряк и может сожрать меня с потрохами. Потом я встретил в коридоре одного гундосого из команды Кузбасса, он вышел из номера прямо в майке. Слушай, я такой фигуры с такой мускулатурой в жизни не видел!

          Я, конечно, догадался, что это был мой друг Иван Кошкин. Девчонки слушали с большим вниманием: что же дальше? Я, естественно, тоже. А Новак продолжил:

          — Спросил я вашего гундосого про большого блондина: какой у него результат? А тот, не моргнув, говорит: мол, Лёнька страшно сильный: выжал 140 кг, вырвал тоже около того, а толкнуть может даже 160 кг. У меня будто что-то оборвалось внутри. Я, конечно, знал, что москвичи — хохмачи, но чтобы сибиряки так могли подшутить — никогда не поверил бы. Я опомнился, догнал гундосого и спросил, в каком весе будет выступать блондин. А тот говорит: мол, не знаю, у него вес 90 кг, так что может выступить и в тяжёлом, и в полутяжёлом. Но в тяжёлом Яков Куценко, под него он вряд ли пойдёт, значит, остаётся полутяжёлый.

          Официант принёс ужин, я заговорил о чём-то другом, но одна из девчушек пожелала узнать, чем же закончился поединок с грозным сибиряком. Мне тоже было интересно: я уже слышал рассказ на этот счёт от Ивана Кошкина, но не принял его за чистую монету — ведь Иван был известным хохмачом.

          — Уснул я только под утро, — рассказал Новак. — Пришёл на взвешивание, взвесился первым, записал свои начальные подходы. Сижу и жду сибиряка. Ваш блондин появился под самый конец. Разделся, вижу: парень крепкий. Весы показали 89,3 кг — значит, действительно будет выступать в моём весе. С каких же весов, думаю, он начнёт? Секретарь соревнований спросил его об этом, но тот промолчал, повернулся ко мне и улыбается. Секретарь торопит: мол, что же ты телишься! Блондин опять смотрит на меня. Спрашиваю: что, мой совет нужен, сибиряк? Нет-нет, спасибо, говорит, и называет веса: жим — 90 кг, рывок — 85 кг, толчок — 120 кг. Я подумал, что он шутит, и даже заглянул в протокол — но нет, всё точно. Тут-то я наконец и понял, что сибиряки меня разыграли. Жаль только — сон мой из-за этого пострадал.

          Все эти годы я не переставал думать о чемпионатах мира и об Олимпийских играх. Если я сделаю ставку на выигрыш Спартакиады народов СССР, то за три месяца до соревнований должен снизить нагрузки. Тогда меня понесёт — освободятся сухожилия и связки, мышцы станут лабильными и будут способны выдать наработанный результат. Но с чем же я останусь — ведь для нарабатывания усталости в связках, особенно в подвздошной связке, а также в мышцах ног опять потребуется время. А мне уже 29 лет, я не могу надеяться на то, что всё наверстаю в следующем году.

          И я решил пройти Спартакиаду без снижения объёмных нагрузок, хотя эти соревнования были отборочными к Олимпийским играм в Мельбурне.

          Коллектив нашей шахты № 4-6 представлял на Спартакиаде Российскую федерацию. Российская команда на сей раз выставила меня в весе 82,5 кг, который стал для меня уже привычным.

          Мне пришлось выводить на помост всех своих подопечных, и я смог отдохнуть перед своим выступлением только один день. Если честно, я так устал от моих учеников, что мне было уже безразлично, какое место займу сам. Тем не менее я дал бой соперникам. Не знаю, по каким причинам среди них не было Трофима Ломакина.

          Первое место в нашем весе 82,5 кг занял Василий Степанов («Динамо», Рига): жим — 135 кг, рывок — 127,5 кг, толчок — 165 кг, сумма троеборья — 427,5 кг. Вторым стал Василий Пегов («Крылья Советов», Москва) — соответственно 125+127,5+167,5=420 кг. Завесившись на 81,9 кг, я в жиме неожиданно для себя поднял 130 кг, вырвал 127,5 кг и толкнул 160 кг. В итоге я занял третье место с суммой 417,5 кг. На Олимпийских играх в Мельбурне Джим Джордж из США занял в этом же весе третье место с той же суммой, но только с другой раскладкой.

          О том, чтобы оставить меня на предолимпийские сборы, и речи не шло. Меня воспринимали с удивлением: выходец из сибирской глубинки, подозрительная национальность, да и возраст — мне уже было почти 29 лет. Правда, В.Степанов и В. Пегов находились в том же возрасте.

          В итоге на сборы перед Олимпийскими играми взяли В.Степанова и отсутствовавшего на Спартакиаде Т.Ломакина. А В.Пегов, как и я, остался за бортом.

          Сборы проходили в Ташкенте при невыносимой жаре. Спортсмены жили в центре раскалённого города. Из-за нарушения спортивного режима со сборов были отчислены знакомый мне Иван Удодов, Николай Костылев и Трофим Ломакин.

          С Костылевым произошёл трагикомичный случай. Будучи сильно пьяным, он в гостинице забрался по ошибке в чужой номер, разделся в прихожей догола и упал в кровать, где отдыхала женщина. Та с криком вскочила, но Николай решил, что она привиделась ему во сне, и тут же уснул. Администраторша разыскала кого-то из руководителей Госкомспорта, и Костылева с трудом выдворили из номера. Заодно пострадали Удодов и Ломакин, которых видели пьяными вместе с Костылевым.

          В лёгком весе на сборы взяли Игоря Рыбака из Харькова и моего земляка Равиля Хабутдинова из г. Юрга Кемеровской области.

          Для меня остаётся загадкой, почему на сборы попал Р.Хабутдинов, а не Александр Фаламеев из Ленинграда — хороший разумный атлет, набравший на Спартакиаде одинаковую сумму с И.Рыбаком. Боюсь, что тут сыграли роль мои контакты с Александром. Он никогда не чурался общаться со мной при людях, тогда как другие штангисты, находясь на виду, обычно обходили меня за версту.

          После Спартакиады я получил много телеграмм из Кузбасса, в том числе с нашей шахты, из треста «Кагановичуголь», из Киселёвского горисполкома.

          В Москве меня ждали в Госкомспорте, где ещё три месяца назад мне была выделена стипендия. Меня упрекнули, что я её не получаю до сих пор, а Н.И.Шатов рассказал, каких трудов ему стоило включить в мою бумагу пункт о сохранении за мной стажа работы. Мне пришлось объяснить, сколько я при этом потеряю в зарплате, имея на своём иждивении двоих детей, мать, а также двоюродную сестру Герту Циммер, оставшуюся без родителей.

          — Семья несогласна с моим баловством, — подытожил я.

          Шатов задумался, велел мне подождать и ушёл. Вернулся через час и спросил:

          — А как тренер ты что-нибудь получаешь?

          — Несколько лет назад немного платили, но сейчас нет, — сказал я.

          — Так вот, теперь мы будем оплачивать тебе 50 часов тренерской работы в месяц: с профсоюзами я договорился.

          Наша команда во главе с И.Кошкиным уехала домой, я приехал позже. В купе поезда Москва — Сталинск мне встретился человек, который работал комендантом спецкомендатуры для наших немцев. Он быстро вычислил мою национальность, и мы разговорились с ним в коридоре. Комендант сообщил, что вышел специальный указ о снятии нас с учёта в комендатуре. По его словам выходило, что мы, российские немцы, отработали своё за войну Гитлера против СССР и теперь наконец свободны.

          — Спасибо Хрущёву, — добавил мой собеседник, — именно он поставил этот вопрос на Президиуме ЦК КПСС.

          — Хорошая новость, — сказал я. — То-то наш комендант куда-то пропал и больше не интересуется моими делами.

          — Когда приедешь домой, комендатуры уже не будет, — заверил меня собеседник.

          Он сообщил, что наше освобождение связано с недавним установлением дипломатических отношений между СССР и ФРГ. По такому случаю Н.С.Хрущёв якобы договорился с канцлером ФРГ К.Аденауэром, что СССР предложит своим немецким гражданам выбор — остаться в стране или выехать в Германию.

          — Им это ни к чему, — поначалу заверял Хрущёв Аденауэра. — Они народ смирный, не бунтари. Среди наших немцев много коммунистов и комсомольцев.

          — Так давайте предоставим им выбор, — возразил Аденауэр. — Разрешите нам через наше посольство, которое будет создано в Москве, распространить анкеты на выезд российских немцев в ФРГ. Кто хочет выехать, пусть заполнит анкету, мы их примем. А кто не захочет, пусть остаётся, это его дело.

          В конечном счёте Хрущёв согласился, и вскоре из Караганды в Германию отправились несколько эшелонов с немцами. Но тут КГБ втайне организовал в Караганде, в Темиртау и в некоторых других местах кампанию «народного возмущения» против выезда немцев. Фронтовики, воевавшие в Германии, видели, насколько лучше, чем в СССР, живут там люди.

          — Что же это делает Хрущёв? — негодовали они. — Мы воевали, рисковали жизнью, сколько наших товарищей полегло! Это мы должны ехать в культурную Германию, а наши немцы пусть вкалывают здесь и искупают свою вину.

          Мой собеседник рассказывал об этом, оглядываясь по сторонам. Я возразил, что не слышал ни о какой свободе выезда для наших немцев.

          — Ну да, — сказал попутчик, — объясни вам всё это, и вы тут же уедете из Сибири в более тёплые края.

          — Так что же это за реабилитация, если я не могу вернуться в свой дом в Донбассе, из которого меня выселили ни за что ни про что? — спросил я.

          — А ты представь себе, что в твоём доме живёт человек, воевавший с немцами. Ты приедешь, предъявишь свои права, ему вроде бы нужно будет освободить для тебя место. Тут вступит в действие право силы, право победителя, человека, которому много чего обещали перед тем, как он шёл в атаку. Этот бывший воин достанет охотничье ружьё и возьмёт тебя на прицел.

          — Выходит, геноцид против российских немцев продолжается, — заметил я. — Что же это такое? Когда-то немцев пригласили переселиться в Россию, немцы заселили необжитые места, не райские уголки. У русских нет оснований нам завидовать. А между тем один народ по-прежнему подталкивается к сведе́нию счётов с другим. Значит, государству, по-бандитски нас разорившему, этого ещё мало?

          Бывший комендант внимательно посмотрел на меня.

          — Да-да, по-бандитски! — повторил я. — Так поступают бандиты и террористы. Нам говорили, что это было из-за войны. Но война давно закончилась, а власти, зная, что наш народ ни в чём не виноват, продолжают издеваться над нами.

          Мой собеседник остановил меня жестом:

          — Погоди, пойдём поужинаем.

          Мы заняли столик в вагоне-ресторане. Попутчик сообщил, что его зовут Иваном Семёновичем, и спросил:

          — Так на чём мы остановились?

          — Как можно молчаливо соглашаться с теми, кто живёт в чужих домах и готов мстить их хозяевам? — продолжал я. — «Органы» представляют дело так, будто они здесь ни при чём, а всё исходит от самого русского народа. Но разве вы, сотрудники «органов», не часть этого народа? Что скажут о вас ваши внуки? Или вы рассчитываете, что время всё сотрёт?

          — Я уже не работаю в «органах», меня уволили, — тихо ответил Иван Семёнович. — Видимо, в Кремле сидят люди, которые рассуждают не так, как ты. Судя по всему, ваши страдания ещё не окончены. Вы, российские немцы, стали заложниками Второй мировой войны.

          После третьего фужера шампанского мой собеседник раскраснелся.

          — Национальный вопрос вечен, — сказал он. — Гитлеру было выгодно обвинять во всём евреев, у нас кому-то выгодно вроде бы защищать русских в ущерб немцам. Скажи-ка, Рудольф, как же при всём том, что пришлось вынести вам, немцам, у тебя хватило сил терзать себя штангой?

          — Тут много причин. Я с детства стремился быть первым — правда, не в учёбе. Рос в деревне, всё время носился бегом. Ходить шагом было для меня мукой, а вот сбегать за 8 километров искупаться в пруду не составляло труда. Физическая закалка спасла в ссылке и меня, и мать. Я бегал в лес за дровами даже по ночам, а когда нечего было есть, нёсся собирать милостыню быстрее других побирушек, и мне подавали первому. Но когда я спустился в шахту, у меня забарахлило сердце, начались проблемы с лёгкими. Нас по 16-18 часов держали под землёй, где почти не было воздуха. Меня на 3 месяца вывели из шахты по болезни, и тут подвернулась возможность заняться борьбой. У меня неплохо получалось, однако ваш брат комендант не отпускал меня на соревнования. Тогда я занялся штангой, и это пошло на пользу и моему здоровью.

          Это был тот редкий случай, когда я получил информацию непосредственно от человека, связанного с «конторой глубокого бурения», как в то время в народе называли КГБ.

          Я почувствовал, что при Хрущёве в нашей стране начинается новая эра. Сталин ещё всюду стоял на пьедесталах, но по всему было видно и слышно, что развал социалистической системы уже не за горами.

          Мой собеседник решил заказать ещё по 100 граммов водки. Я стал отговаривать его: мол, мы и так уже долго занимаем место, люди ждут, однако он уговорам не поддался.

          Иван Семёнович говорил много нелестного по адресу «органов», особо подчёркивая, что после войны они стали неуправляемыми. Видимо, ему казалось, что я разделяю его взгляды. Но я чувствовал, что чёрного кобеля, как говорится, не отмоешь добела. След его прошлой деятельности в нём всё равно оставался.

          Я вспомнил своего отца, для которого тоже не прошло бесследно его пятилетнее пребывание за колючей проволокой.

          Профессия и образ жизни накладывают сильный отпечаток на характер человека. Я часто ездил в поездах и обычно быстро определял род занятий своих попутчиков. Легко распознать учителей — они воспитанные интеллигентные люди, но их так и тянет в чём-то поправить своего собеседника. Нетрудно определить врачей — они тщательно всё протирают, и если ты пожалуешься, скажем, на головную боль, то тут же получишь от них уйму рекомендаций. А философов просто заслушаешься: говорит — будто по книжке читает.

          Однажды я ехал из Москвы в Ригу. К нам в купе сел человек, одетый как-то по-особому. Он открыл книжку и стал читать, ни с кем не общаясь. Через три часа нам принесли чай, горячий и очень вкусный. Слыша, как мы беседуем между собой, наш попутчик не выдержал. Он извинился и представился нам как профессор русского языка, изучающий говор людей в различных регионах. Каждому из нас он сказал, откуда мы родом. Со мной ему было посложнее — я то и дело вставлял в свою речь украинские слова. Но когда мы с ним разговорились, он сказал:

          — Я понял: ваш родной язык — не русский.

          Как выяснилось, наш попутчик был евреем и хорошо говорил по-немецки. Мы перешли на немецкий, и он верно определил, что мои предки происходят из швабов.

          После каждой поездки, приезжая домой, я кое-что записывал. Мне казалось, что я подрос ещё на несколько сантиметров.

          Я переживал, что мои ученики и коллеги по штанге не привозят со сборов ничего интересного. Да и после ухода из спорта от них трудно было услышать что-нибудь примечательное. Они научились слушать, но не говорить. Их тоже было нетрудно распознать в пути.

          Поезд часто останавливался, и я, как всегда, бегал по перрону, приседал, скакал на одной ноге, прыгал в длину.

          Сколько ни вёз бы меня поезд, я всё равно в конце концов возвращался к себе в Киселёвск. Меня никто никогда не встречал. Я понёс на себе свои чемоданы и вещи, купленные в Москве.

          Возвращаться домой, поверьте, очень мило и приятно, особенно рано утром. Было уже начало осени, хотя трава всё ещё как будто стремилась подрасти. Перепады температуры способствуют концентрации влаги. Если есть роса — значит, дождя сегодня не будет.

          Я успел вовремя, шёпотом сообщила мать, дети и Валентина ещё спят. Нет большего блаженства, чем влезть в тёплую постель под бок к жене. Валентина всегда ровная в проявлениях, бурные восторги не в её натуре. Она никогда не учила меня тому, что правильно и что неправильно, принимала всё как есть. Первый вопрос: как выступил? Затем: как доехал? Долго рассказывать некогда, скоро уже начнёт светать.

          Я проснулся оттого, что дочь Ольга открывала мне пальчиками глаза и обнимала меня.

          — Papa, Papa, du bist wieder gekommen! Wir haben gedacht, du kamst nicht mehr.*

          Младшая дочь Лиля стояла в кровати, топала ножками, что-то лепетала по-своему, теребила привезённую куклу. В основном её интересовало, как кукла одета, она старалась стянуть с неё платьице.

          — Du bist verruckt, — говорит ей Олечка. — Das darf man nicht.**

          _____________________________________

          *Папа, папа, ты опять приехал! Мы думали, ты больше не приедешь.

          **Ты с ума сошла. Так нельзя.

          _____________________________________

          После завтрака Валентина ушла на работу, а я стал ждать брата Николая: нужно было ехать ворошить сено, а то оно могло сгнить.

          Николай поздравил меня. Третье место на Спартакиаде народов СССР — это неплохо, газета «Кузбасс» хорошо обо мне написала.

          — Ну и дела! — воскликнул брат. — Мы работаем по две смены, иногда и больше, выполняем по две нормы, а ты вот как — со своей железкой на весь Союз славишься! Не думал я, Рудольф, что ты так далеко смотрел вперёд. Знаешь, меня на шахте поздравляют, думая, что ты — это я. А я принимаю поздравления и благодарю.

          Затем брат расспросил, как выступила наша команда. На поле, во время обеда я сообщил ему, что нас сняли со спецучёта в комендатуре. Брат усмехнулся.

          — Да, наш бывший десятник по комендатуре Кайзер сказал мне, что ему больше не надо подавать на нас списки. Выходит, нас вынули из петли. Но если повисевших даже вынимают из петли, толку от них всё равно не будет.

          Брат разлил по стаканам молоко. Сильно грело солнце, тёплый ветер моментально высушивал сено. Мы решили сметать его. Крепкие вилы выдержали усилия моих неслабых рук. Брат утаптывал сено, а я его заваливал. Стало темнеть, мы оглянулись — у нас стояло четыре зарода («зарод» — это по-сибирски копна): два Николаю и два мне. Это значит, две машины сена. Сено есть — будет и молоко.

          Больше всех радовалась мать. Она никогда не надеялась на советскую власть, всё повторяла:

          — Коммунисты не думают о людях, они думают о том, как навязать свои идеи другим странам.

          На другой день я ощутил боль в мышцах. Выходит, при подъёме штанги работают не все мышцы? Видимо, мы уделяем недостаточно внимания общефизической подготовке. Сила нам нужна и на работе, а работа часто непредсказуема.

          Меня включили в аварийную бригаду для срочной работы. Наш главный механик Иван Романович Соловьёв назначил специальное время, чтобы я рассказал о том, как проходили наши соревнования на Спартакиаде. Главное, что интересовало его самого — не допускалась ли по отношению ко мне дискриминация?

          — Как я теперь понимаю, — сказал он, — запрет немцам трудиться на ответственных работах был отменён ещё в прошлом году, но приказы о запрете у нас всё ещё действуют.

          Я пожал плечами, поскольку не мог ему ответить. Но я заметил, что Соловьёв хотел, кроме того, услышать от меня нечто такое, о чём он уже знал, но мы с ним ещё не разговаривали. И я рассказал, что наших немцев сняли с учёта комендатуры.

          — Ага, — сказал Соловьёв, — то-то заведующая личным столом заставляет нас оформлять всех немцев так же, как и остальных.

          Осень, как всегда, была у нас напряжённым временем года. Хорошо, что мой организм функционировал осенью лучше.

          Картофельную кампанию мы одолели с помощью моих штангистов, засы́пали картошкой два погреба. Сена заготовили сполна, зарезали бычка и пару свиней. Если есть молоко и мясо, то жить можно.

          Брат всё уговаривал меня бросить штангу и заняться образованием. Он наконец получил возможность учиться в горном техникуме.

          После Спартакиады я выступал на вечерах, организованных трестом «Кагановичуголь». Многие присутствующие не имели представления о штанге. Мы специально привозили штангу, чтобы люди ощутили, что это за вес — 160 кг. После того как все желающие пробовали оторвать штангу от пола и не могли этого сделать, люди не верили, что я этот вес беру на грудь, а затем выталкиваю вверх.

          Когда мой товарищ Анатолий Тузов сообщил на одном из вечеров, что я работаю на шахте, его освистали.

          — Ты нам сказки не сочиняй, — говорили ему. — У нас на шахте числятся четыре футболиста, так они не работают, а только получают зарплату.

          Я объяснил Тузову, почему не соглашаюсь на стипендию Госкомспорта СССР. Да, я, как уже отмечал, не хотел терять выслуги лет. Но, кроме того, забитые от тренировок мышцы быстрее восстанавливались на производстве. Я доказал это тем, что сравнивал свою объёмную работу за месяц в домашних условиях и на сборах, выявляя при этом степень усталости.

          Далее, предположим, что идёт подготовка к официальным соревнованиям, где нужно показать хороший результат, от которого зависит решение вопроса о стипендии. Это означает три месяца упорных тренировок, потом соревнования, затем опять тренировки и соревнования. И если теперь не повысишь свой предыдущий результат, то тебе понизят стипендию и поставят на контроль. А если в следующий раз результат опять не повысится, то стипендию снимут и отдадут её другому.

          Внешне этот процесс отбора справедлив, но многое для атлета здесь зависит от гибкости спины его тренера. Кстати, термин «гибкость спины» провозгласил с трибуны штангист Аркадий Воробьёв по отношению к деятелю тяжёлой атлетики Константину Фёдоровичу Артемьеву.

          Если руки у тренера не пустые и портфель его что-то оттягивает, то руководители отдела тяжёлой атлетики Госкомспорта СССР могут по своему усмотрению продлить стипендию ещё на год, ссылаясь на молодость спортсмена и т.д.

          А рост результата зависит главным образом от двух факторов. Первый — молодость и хорошее кровоснабжение, то есть хорошая венозная система атлета. Второй — стратегия наращивания объёмной работы по всем аспектам анатомии. Если от природы у штангиста нет гибкости, которая нужна, чтобы мышцы-антагонисты не мешали мышцам-синергистам, то требуется определённое время, чтобы создать условия для реализации желаемого. Поэтому не каждый профессиональный штангист-стипендиат сможет выполнить план Госкомспорта СССР. Возникает противоречие между желаемым и требованиями плана. Из-за возраста я мог использовать только второй фактор.

          Но и это ещё не всё. Я был штангистом-«сиротой», то есть у меня не было тренера. А это значило, что всё приходилось анализировать самому, на что тоже требовалось время. Время и мои возможности не сочетались с посторонним диктатом или с какими-нибудь тёмными делишками, которыми занимаются люди, прикрываясь благими намерениями.

          Надо мной также дамокловым мечом висел возрастной ценз, за который фактически выступала вся спортивная печать. Когда старший тренер сборной Н.И.Шатов подавал списки на стипендию, то в плановом отделе Госкомспорта СССР смотрели не на фамилию и не на национальность, а на возраст спортсмена. Шатов рассказывал, с каким трудом добился, чтобы мне выделили хотя бы минимальную стипендию.

          — Как же вы смогли их уговорить? — спросил я.

          — Я сказал: посмотрите на фамилию этого человека. Он немец и до сих пор был невыездным. Как же мы могли привлекать его к соревнованиям в молодости? А теперь немцев сняли со строгого надзора, и в секретном отделе сказали, что он может выезжать.

          По словам Шатова, в плановом отделе его спросили:

          — Что это значит «сняли», он что — в петле висел?

          — Его сняли со спецучёта в комендатуре, где он находился как немец, — пояснил Шатов.

          — Так Плюкфельдер — немец из Германии?

          — Нет, наш, советский.

          — Мне из-за тебя пришлось объяснительную писать, — говорил Шатов.

          Все эти разговоры со старшим тренером страны Советов по тяжёлой атлетике Николаем Ивановичем Шатовым я пересказал начальнику треста «Кагановичуголь» Глебу Александровичу Быстрову, который пригласил меня к себе через наш личный стол.

          Перед этим меня вызвал наш главный механик И.Р.Соловьёв. Он был озабочен тем, чтобы я, пользуясь случаем, выпросил у Быстрова сверх фондов необходимое нам электрооборудование, а также пару электровозов Ю-10. После войны США прекратили поставлять нам электровозы, а два американских электровоза, которые были у нас на шахте, отслужили свой срок. При этом они прослужили около пятнадцати лет, тогда как советские электровозы служили максимум 5-7 лет. Я передал список Г.А.Быстрову.

          Как я уже упоминал, у Быстрова был хороший заместитель и друг — Виктор Александрович Бакатин. Не считая двух наших встреч с Быстровым у нас на шахте, ни одна моя беседа с ним не обходилась без Бакатина.

          Г.А.Быстров имел способность внимательно слушать собеседника. Когда я рассказывал ему о волновавших меня проблемах, он как бы сжимался в кресле и замирал. Быстров очень не любил, чтобы ему мешали в такие моменты, и гневно отчитывал за это секретаршу. На сей раз мы говорили в основном о том, как я, работая на производстве и имея подсобное хозяйство, что в послевоенные годы поощрялось, сумел подготовить трёх мастеров спорта.

          Быстров задавал вопросы, шаг за шагом проясняя интересовавшие его моменты.

          Через месяц наша бригада электриков привезла на трёх машинах из Прокопьевска два искомых электровоза и ртутный выпрямитель. Начальство шахты было довольно, что я выполнил такое хорошее дело. Однако все говорили:

          — Штанга — штангой, но лучше Быстров подбросил бы нам хорошего тренера по футболу. Штангу могут одолеть только сильные, а что же делать нам, слабым?

          В то же время не хочу скрывать, что администрация хорошо относилась к нашим штангистам. И некоторые из них спекулировали этим. В таких случаях мне приходилось принимать огонь на себя, и это вызывало беспокойство у нас в семье. До брата доходили слухи, да и моей жене говорили: мол, ваш Рудольф — диктатор, он видит не человека, а только результат.

          На самом же деле всё было построено просто: если ты оформился в нашу бригаду, то и надо ходить к нам на тренировки — штангист твоего веса нужен команде. Между тем порой выяснялось, что человек использовал меня для оформления на хорошую должность, делал вид, что вошёл в команду, а чуть прижало — сразу: не могу! Но шахтком меня понимал, и наш мудрый штангист переводился на работу на общих основаниях.

          Меня всё больше тревожил тот факт, что наша печать писала о любительском спорте, а в Москве, в отделе Госкомспорта, уже давно ввели для спортсменов стипендии, то есть ставки. Причём мы, спортсмены, понятия не имели, какая ставка самая высокая, а какая — самая низкая.

          На чемпионате СССР 1954 г., в котором я участвовал, среди призёров оказались лишь три спортсмена, представлявших профсоюзы: чемпион в тяжёлом весе Алексей Медведев («Крылья Советов», Москва), третий призёр в весе 75 кг Михаил Акопянц («Строитель», Ереван) и третий призёр в весе 67,5 кг Александр Фаламеев («Авангард», Ленинград). Остальные 18 призёров представляли «Динамо», то есть милицию и КГБ, или «ЦСКА», то есть армию и флот. А это составляло не более 10-15% населения. Но разве рабочие люди были слабее милиционеров или военнослужащих? Получалось, что наши верхи одобряют махровый профессионализм.

          Между тем, как я уже писал, в 1948 г. председатель Кемеровского облспорткомитета А.Д.Краснов дисквалифицировал меня за встречу с циркачом Т.Буниным. При этом Краснов опозорил меня своим приказом, который гласил: «За встречу с профессионалом в корыстных целях, в порядке наживы». Это послужило немаловажной причиной моего ухода из любимого вида спорта — классической борьбы. Выходило, что у нас в СССР имеет место сугубо любительский спорт.

          И что же я вижу теперь? Секретные письма и приказы, стипендии, причём кому и за что, определяет только старший тренер сборной.

          В нашем откровенном разговоре с Г.А.Быстровым я затронул и этот каверзный вопрос. Быстров посмотрел на своего заместителя В.А.Бакатина. Тот покрутил головой, помолчал и затем сказал:

          — Да, шахтёрский труд не сравнить с работой милиционера или студента вуза. Но ведь и у шахтёров энергозатраты не везде одинаковы. Вот ты, Рудольф, работал на участке, работал непосредственно в забое, работал в камере, работал на основном штреке и работал в мехцехе, в подземной бригаде и электриком на поверхности. Помню, вы с нашим врачом исследовали, каковы при этом потери собственного веса. Понятно, непосредственно в забое энергозатраты больше — не хватает кислорода, да и температура повышена. Ты ведь выяснил, что при этих условиях нужно тренировки сокращать?

          — Да, — согласился я. — А когда мой друг-штангист перешёл на основной штрек, то убедился, что там более прохладно, чем при добыче в камере или под щитом.

          Быстров вышел из-за стола и подсел ко мне, как бы показывая, что общается со мной не по службе.

          — Скажи, Рудольф, — сказал он, — а есть ли у наших шахтёров перспектива в большом спорте, например, в тяжёлой атлетике? Судя по тому, что ты говоришь, позволить себе порезвиться после работы могут только те, у кого наименьшие энергозатраты на производстве. Они добьются успехов в тяжёлой атлетике, достигнут высшего спортивного мастерства. А шахтёрам, получается, остаётся рабский труд, и «Динамо» или Вооружённые Силы всегда будут пожинать плоды своего преимущества.

          — Не совсем так, — сказал я. — Например, автоинспектор, который стоит на дороге, дышит выхлопными газами и постоянно испытывает стрессовые ситуации с водителями, тоже не выдержит больших нагрузок со штангой. Или взять военнослужащего, участвующего в учениях: у него может замедлиться рост спортивного мастерства. Разница между нами и, с другой стороны, «Динамо» и Вооружёнными Силами в том, что они ничего не производят. Если автоинспектор просидит весь день в будке, то шофёрам это будет только в радость. А вот если инспектору станет холодно в своей будке, он забеспокоится и скажет: мол, чем Плюкфельдеру штангу поднимать, он лучше нам угля добыл бы. Так и с детскими садами, и со школами.

          Быстров повернулся к Бакатину, тот поднял большой палец, что свидетельствовало, видимо, о согласии со мной. Я сидел сосредоточенный, ожидая, что они скажут: мол, ты, голубчик, сам себе объявил смертный приговор и объяснил, почему шахтёрам нечего делать в большом спорте. Быстров прилёг грудью на стол и сказал:

          — Но ведь ты, Рудольф, — призёр Спартакиады народов СССР. Единственный призёр-шахтёр, который регулярно ходит на работу. А говоришь, что шахтёры выпадают из спорта, что они не могут состязаться со всеми остальными.

          — Могут, но меня трудно сравнивать со всеми, — пояснил я. — Я много испытал во время войны, работал в военные годы в шахте. В этих условиях выжили только те, кто имел сильную волю и природное здоровье. И потом, я ведь не говорю, что шахтёры автоматически выпадают из игры в высшем спортивном мастерстве или в олимпийской программе. Просто нам нужно воспользоваться опытом «Динамо» и Вооружённых Сил. У нас на производстве тоже есть работы, которые могут хорошо сочетаться с тяжёлой атлетикой.

          — Я понял, Рудольф, — сказал Быстров, — а кто тебя поддерживает в этом вопросе?

          — Всё руководство шахты. Да и нам, штангистам, в радость наша особая работа на шахте.

          Затем Г.А.Быстров поинтересовался материальными проблемами штангистов. Я рассказал, что до пяти дней участия в спортивных мероприятиях обеспечивают наши профсоюзы, а остальные дни — организация, проводящая соревнования или сборы.

          — Из-за своих частых выездов, — добавил я, — я потерял в прошлом году 15% выслуги лет, а в этом потеряю ещё больше.

          Быстров посмотрел на Бакатина.

          — Слушай, давай выпишем Рудольфу премию. Узнай, сколько мы можем дать ему по нашему законодательству. А то он славит наших шахтёров и от этого ещё и страдает.

          На этой хорошей ноте и закончилась наша беседа. Я вновь встретился с Г.А.Быстровым и В.А.Бакатиным нескоро.

          Премию, правда, я так и не получил. Видимо, это был тот случай, когда желаемое не совпадает с возможным.

          Подготовка к зимнему периоду будоражила у нас на шахте всех. На селекторных совещаниях шёл грубый разговор на эту тему на подобающем шахтёрском лексиконе. Так уж у нас было принято, ругательства воспринимались как серьёзный подход к проблеме.

          Нужно было утеплить три главных вентилятора, двойные двери в подъёмной машине, подвести тёплый воздух к вспомогательному стволу. Руководствовались известным лозунгом: готовь сани летом, а телегу зимой. Спорт спортом, а добыча угля — это главное, что нас кормит.

          Я до сих пор восхищаюсь начальником нашего мехцеха Александром Терентьевичем Клышко, тем, как хитроумно он использовал нас, штангистов. Он понимал мои суждения о работе, которые я высказывал ему, и знал, что я вхож к высшему руководству треста и шахты. Дело у нас ладилось.

          Штангисты работали, тренировались, неплохо получалось у нас и производство потомства. Так, у Алексея Вахонина намечался уже второй ребёнок.

          Не знаю почему, но я не люблю ходить на дни рождения, свадьбы, именины и крестины. Правда, мой друг Иван Вагнер всё же уговорил меня стать кумом. Там всё было хорошо, но у меня не лежала душа к тому, чтобы видеть, как под воздействием алкоголя люди начинают меняться. Водка действовала на них как наркотик.

          6 сентября 1956 г. подоспел и мой день рождения, мне исполнилось 29 лет. Годам своим я не верил. Мы собрались у нас, пришли подруги Валентины. Как всегда, рядом был мой неизменный друг Иван Кошкин.

          Неудачная женитьба и смерть дочери несколько подкосили Ивана. Он развёлся, обитал в общежитии, и наш дом был его отдушиной. Мою мать он звал тётей Минной. У Ивана, как я уже писал, был дефект речи, но мы настолько к нему привыкли, что не обращали на это внимания. С моей матерью он мог беседовать часами.

          Дни рождения мы справляли только со своими. Если моему тестю нужно было в тот день на работу, то мы с Валентиной, бывало, шли к нему.

          Мать Валентины, Райнгольдина Юлиусовна, урождённая Загер, была женщиной невозмутимой, она никогда ничем не восхищалась и ничего не драматизировала. Моя тёща всё время копалась в огороде, выращивая лук-батун. Только сойдёт снег, а она уже сидит на базаре и витаминизирует шахтёров. За лук она брала копейки и говорила:

          — Я его не продаю, а раздаю. После зимы витамины нужны всем. А мой труд минимальный. Ты ведь тоже, Рудольф, не берёшь денег со своих учеников, когда их тренируешь?

          Я спросил у Валентины, почему тёща так поступает. Жена рассказала, что ещё во время войны, живя в Восточном Казахстане, в посёлке Каинды, её мать выращивала на вскопанном целике табак и тыкву.

          Табак сушили, рубили, и мать стаканами продавала его на базаре. За это её и арестовали. Она месяц просидела в тюрьме, пока в милицию не представили справку, что она сама вырастила табак, а не спекулировала им. За этот месяц она многое увидела и услышала и очень боялась вновь оказаться в тюрьме. Поэтому и потому стремилась как можно быстрее сбыть свой товар, дабы не попасться на глаза милиционерам.

          Вскоре тёща сама рассказала мне, как сидела в тюрьме:

          — У меня было полмешка сушёного турецкого табака, особый сорт. Местный участковый знал, что я своими руками вскопала землю возле речки и сама сушила табак на воздухе. Однажды он спросил меня при встрече:

          — Зигель, когда я попробую твой самосад?

          Я сказала, чтобы он пришёл через неделю. Когда он пришёл, я наполнила ему все карманы, и он поблагодарил меня.

          Мы резали и крошили табак с Валентиной, чуть руки себе не угробили, у нас от ножа появились мозоли. И вот табак был готов. Я взяла маленькую сумку табака, где-то с килограмм, и понесла продавать. В то время табак был в большом дефиците. Мужики меня окружили и чуть не затоптали. И я снова по ночам крошила табак. Он был нужен людям, да и я дёшево его продавала. На этот раз взяла мешочек побольше. Подошёл участковый:

          — Насыпь мне в карман два стакана табака, и я закрою на тебя глаза. А то без документов и справки райисполкома табак продавать нельзя.

          Я насыпала ему три стакана. А тут солнышко хорошо пригрело, ветерок подул, и наш табак уродился великолепный, высокий, от него пахло издалека. Мы с Валентиной рубили его всю субботу и воскресенье. Валентина где-то нашла специальную машинку, которая великолепно крошила не только листья, но и корень. Этим табаком мы себе глаза попортили, да и надышались — аж до тошноты.

          Я попросила у соседа тележку и повезла весь мешок на базар в Каинды. Наш участковый был уже тут как тут, подставил карман. Люди возмущались, что он лезет без очереди. Один казах кричал по-своему: мол, топай отсюда, легавый! Вскоре подъехала милицейская полуторка, в ней сидели три милиционера.

          — Бабка, — велели они, — давай документ, что ты сама вырастила табак, а не то получишь срок за спекуляцию.

          — Вот народ, он не даст соврать, — сказала я. — Я сама сажала табак, это все знают.

          А они мне:

          — Садись в машину, бабка. Табак мы конфискуем, разберёмся в отделении.

          Меня привезли к начальнику милиции, поставили табак посреди комнаты. Начальник заставил меня развязать мешок и сказал:

          — Нам позвонили, что фашисты продают отравленный табак. Закури-ка сама, и тогда я поверю, что это не так.

          — Я не курю и никогда не курила, — ответила я.

          Начальник оторвал кусок газеты, закрутил цигарку, протянул мне и поднёс спичку. Что мне оставалось делать? Я задымила.

          — Давай-ка не дури, — сказал начальник, — а втягивай дым в себя.

          Я затянулась, и у меня вдруг закружилась голова. Господи, подумалось, может, я и впрямь отраву продаю? Но ведь все хвалили. Голова так кружилась, что я чуть со стула не упала. Начальник крикнул милиционера:

          — Отведи её в общую камеру для предварительного заключения. Вот так они и обманывают — сажают всякую отраву, а говорят, что это табак.

          Меня повели, но в ногах будто был свинец. Как же, думала я, эту гадость курят мужики? Меня затолкали в сырую комнату. Там сидели одни полуголые молодые девки и курили. Они посадили меня на краешек топчана и окружили гурьбой. Только я рот открыла, как одна сказала:

          — Да она же немка!

          — Значит, ты считаешь, что у тебя табак отравленный? — всё допытывалась у меня ещё одна. — Закури-ка вот мою закрутку, и тоже в затяг.

          Я два раза затянулась, и получилось то же самое, что и у начальника милиции. Тут-то я поняла, что начальник меня обманул и что у всех, кто начинает курить, кружится голова.

          Прошло три дня. Валентина через знакомых передала мне буханку, варёную картошку и табак в коробке. Девки-проститутки, конечно, все мои продукты съели. От моего табака по камере пошёл сизый дым, и я поняла по запаху, что табак у меня очень хороший.

          Через три дня меня вызвали к следователю. Но прежде чем снимать допрос, меня заставили помыть два коридора. Я вымыла, а следователь к тому времени уже ушёл. Так я и мыла полы через день.

          Следователь сделал запрос, и Валентина пошла в сельсовет с двумя соседями. Они подтвердили, что Райнгольдина Юлиусовна продавала табак, который сажала сама. Через месяц состоялся суд, и мою будущую тёщу освободили.

          — Девчонки учили меня блатным словам, — говорила она. — Там я такого насмотрелась, что если мне кто рассказал бы, ни за что не поверила бы. Никогда не думала, что милиция может так гадко поступать.

          — А мешок вам вернули? — полюбопытствовал я.

          — Да, но только пустой.

          После этого тёща прекратила выращивать табак. А если сама закурила бы, то, может, интерес к этому делу у неё так и остался бы.

          Время шло. Только закончились одни соревнования, как мне опять пришёл вызов. Мои познания в области повышения спортивного мастерства свидетельствовали, что часто выступать на соревнованиях нежелательно, но нам пришлось выступить, не снижая нагрузок.

          В команде появилось пополнение. Однако в большинстве своём новички задержались у нас ненадолго. Примерно 60% ушли потому, что их результаты росли медленно. Не нравилось им и то, что гриф штанги имел насечку, о которую рвались мозоли. Немаловажное значение имело отсутствие поддержки новичков со стороны друзей. Если к нам приходил хороший парень с перспективой, то я, как правило, прикреплял к нему штангиста-фанатика.

          Но часто из этого ничего не выходило — если атлет не мог переносить боль в мышцах и в суставах. Холодный гриф штанги ложится на твою грудь, давит на ключицы — спасу нет. Только волевые люди способны вынести эту боль.

          Правда, на штангу переходили многие борцы. В борьбе тоже ласкового мало, и к тому же там нет времени примериться: тебя хватают, хочешь или не хочешь, и тут же ставят в безвыходное положение. А в тяжёлой атлетике можно разумно, без особой спешки класть штангу на грудь.

          К сожалению, я нигде не читал в литературе, как штангисту надо привыкать к боли и можно ли привыкнуть к грифу, шершавому, как рашпиль. Однако практика показывает, что любая часть нашего тела со временем адаптируется к определённым нагрузкам. Грудь и место чуть повыше, где начинается шея, в течение года становятся от грифа штанги такими же жёсткими, как мозоль на ладони. И боль уменьшается — утолщение кожи защищает нервные окончания.

          Но проходит немало времени, пока человек к этому привыкает. Поэтому нашей основной надеждой были старые кадры приезжих штангистов.

          За год мы выступали командой по 10-11 раз — почти каждый месяц.

          Меня вызывали на центральные сборы по линии РСФСР или СССР. В России старшим тренером по тяжёлой атлетике был Дмитрий Петрович Поляков, безвременно ушедший из жизни в 1965 г. Он работал в московских клубах — в «Динамо» и немного в «Локомотиве».

          Д.П.Поляков впервые стал чемпионом РСФСР в 1927 г. в Ленинграде, а чемпионом СССР — в 1928 г. в Москве. Он был заслуженным мастером спорта СССР, установил 14 всесоюзных рекордов. Закончил выступать в канун войны, когда ему было 34 года.

          Общаясь с Дмитрием Петровичем, я увидел в нём интеллигентного человека, говорящего на хорошем русском языке и вставляющего в свою речь старинные слова. Он напоминал мне моего наставника профессора А.А.Гинке, о котором я написал в первой книге.

          Поляков был немногословен, курил трубку, и когда сильно раскуривал её, это означало, что он собирается что-то сказать. У него был острый ум. Он никогда не вмешивался в методику тренировки, но всегда с вниманием выслушивал нас. Только если атлет уж слишком сильно сбивался с пути истинного, Поляков осторожно подавал совет.

          Поселившись в гостинице, я тут же направлялся к Полякову. Меня удивляло, что он никогда не интересовался моим происхождением, хотя о семье расспрашивал каждый раз. Только теперь я понял, что Поляков не хотел сыпать мне соль на раны.

          Главной темой для разговора у него являлись автомобили — он по профессии был автомехаником. Конечно, он ругал меня, что я продал свою «Победу». У Дмитрия Петровича был старый американский «Бьюик». Он рано овдовел и каждый год в свой отпуск один путешествовал на этом автомобиле по югу, в основном по Кавказу. Я спросил, не угнетает ли его одиночество.

          — Нет, там я не одинок. Я среди гор, а горы — это мои друзья, — ответил Поляков, выбивая пепел из трубки, чтобы снова набить её и продолжать травить свой организм.

          Меня удивляли его логичность во всём, его практицизм в отношении тяжёлой атлетики, его познания в области инженерии и космоса. Но удивляло и слабоволие Полякова по отношению к себе.

          Как-то я попросил у Дмитрия Петровича разок затянуться. Он отдал мне свою трубку и тут же протянул платочек, чтобы я протёр её перед курением. От неё несло перегаром смолы. Поляков смотрел, как я курю, и сквозь морщинки его лица проглянула улыбка, что редко с ним бывало. Я чуть подымил, затем резко втянул дым, оголил себе предплечье левой руки и подул на него. На руке появился отчётливый след смолы.

          Поляков пожал плечами: он прекрасно знал о составе табачного дыма. Видя, что ничем не удивил Дмитрия Петровича, я подумал: ум умом, но человеческие слабости не дано понять никому. После меня Поляков снова протёр мундштук и взахлёб вытянул самое сладкое, что оставалось на дне трубки. Затем мы пошли с ним в сторону гостиницы.

          Было это в Нальчике. Мы находились в красивом парке, его голубые сосны ошеломляли нас. Но я думал не о красотах природы, а о разнице между живыми существами с первой и со второй сигнальными системами. Задал этот вопрос Полякову и услышал:

          — Что же тут непонятного? Мы, люди, мыслим, а животные — скажем, собаки, лошади или кошки — не мыслят, а руководствуются инстинктами и рефлексами.

          Тогда я рассказал ему об эксперименте английских учёных — с помощью специального приспособления они приучили курить собак.

          — Недаром говорят: куришь как собака, — перебил меня Поляков.

          Соль эксперимента состояла в том, что собакам долго не давали ни есть, ни курить, а затем враз подали еду и курево.

          — Как вы думаете, Дмитрий Петрович, что собаки начали делать первым делом — есть или курить? — спросил я.

          Поляков кряхтел и молчал. Было похоже, что он, вопреки обыкновению, хотел увильнуть от ответа. Он понял мой намёк. Задумался, как над шахматной доской, и наконец сказал:

          — Видишь ли, Рудольф, даже учёные не могут точно сказать, что такого привлекательного в этой заразе, а ты хочешь, чтобы я ответил тебе одним махом. Собаки, видимо, бросились на курево — у них сработала первая сигнальная система.

          — А если вам долго не давать еды, то как вы поступили бы?

          — Я набросился бы на еду, без еды жить невозможно, — так же неспешно ответил Поляков. — Я подумал бы: сначала поем, а потом покурю. У меня, в отличие от собак, вторая сигнальная система.

          — Но почему же люди, если у них вторая сигнальная система, травят себя куревом и сознательно укорачивают свою жизнь? — продолжал я.

          Дмитрий Петрович вытащил трубку изо рта и посмотрел на меня.

          — Так ты считаешь, что я слабовольный человек и нахожусь где-то между первой и второй сигнальными системами? — спросил Поляков. — Ловко ты меня поддел, Рудольф. Какое у тебя образование?

          — Десятый класс никак не могу закончить.

          — А рассуждаешь вполне по-марксистски: мол, всё должно подчиняться разуму. Это коммунисты считают, что только если научить человечество мыслить так же, как они, то его можно спасти. Учиться — не работать, это так. Но тем не менее не мешает и поучиться. Однако сколько нас ни учили бы, на вкус и на цвет науки нет. Лишь такие марксисты-ленинцы, как ты, думают: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим».

          Я молчал и думал: вот так влип! Никогда не предполагал, что я ленинец или сталинец, а тут, глядишь, ещё и в ЦК КПСС попаду. Дмитрий Петрович Поляков был неутомимым спорщиком. И я вспомнил, как однажды стал свидетелем спора между ним и С.И.Розенфельдом, уже знакомым читателю.

          Это было на собрании, где, как обычно перед соревнованиями, особенно командными, присутствовали и судьи, и участники. Поляков уже тогда был старшим тренером сборной РСФСР.

          На собрании ставились каверзные вопросы, и Розенфельд был столь цепок в своих рассуждениях, что Поляков заливался потом. После собрания, когда я подошёл к нему, он ругался матом по адресу Розенфельда.

          Будто угадав мои мысли о том давнем эпизоде, Поляков спросил:

          — А ты, случайно, не родственник Семёна Исааковича Розенфельда?

          — Нет, — ответил я, — хотя мы земляки: оба родом с Донбасса.

          Пришла пора идти на обед, и мы с Поляковым поднялись со скамейки. Опаздывать к обеду, подавая дурной пример остальным, нам было негоже.

          — Значит, по-вашему, Дмитрий Петрович, курение есть частное дело курильщика? — спросил я его по дороге.

          — Да, — подтвердил он.

          — Выходит, наше государство заботится о здоровье своих граждан, организует разные виды спорта, тратит народные деньги на оздоровление трудящихся и в то же время каждый может делать то, что ему заблагорассудится?

          — Именно так, Рудольф.

          — А как же быть тем, кто не курит?

          — Вот это, — сказал Поляков, — зависит от культуры курящих.

          Через несколько дней мы продолжили беседу на эту тему, но я так ни в чём и не убедил Дмитрия Петровича.

          Поляков был чрезвычайно честным человеком, никогда не приспосабливался. Мне виделось в нём что-то сибирское, несгибаемое. Позднее я понял, что он был настоящим русским интеллигентом — неподкупным, очень образованным, с универсальным мышлением.

          Поляков считал, что атлет не должен тренироваться до изнеможения, он был сторонником естественной силы, мыслил реалистично, за результатами любой ценой не гнался.

          Забегая вперёд, расскажу о драматичных событиях, которые произошли в нашей тяжёлой атлетике в последние годы жизни Дмитрия Петровича Полякова и, увы, приблизили его кончину.

          В 1962-1963 гг. венгерская фармацевтическая фирма «Гедеон Рихтер» создала препарат, который наш А.Воробьёв называл витаминами. Сами венгерские атлеты понятия не имели, что он представлял собой в действительности. От этого препарата вес атлета увеличивался в течение недели на 6-7 кг. При этом возрастала и сила — до 15-20%. Атлетов распирало до невозможности, и им приходилось бросать тренировки, но резко возросшая сила позволяла им показывать результаты мирового уровня.

          По дневниковым записям венгерских штангистов можно было проследить, что после прекращения ими приёма «витаминов» их вес падал и они соответственно слабели. Позже подобный эффект обнаружился и у наших атлетов.

          Сборную СССР в то время возглавлял Аркадий Никитович Воробьёв. При нём в нашей тяжёлой атлетике шёл интенсивный медицинский поиск, который называли «поиском помощи от усталости».

          Первым из наших штангистов эксперимент по воздействию «витаминов» на организм поставил в 1968 г. Борис Селицкий. По семейным обстоятельствам ему пришлось срочно отправиться домой в Ленинград. Перед отъездом врач сборной выдал ему таблетки разных сортов. Среди них были и «витамины» с буковкой «R», которые штангисты принимали по три штучки три раза в день. Борис уехал так быстро, что не успел посоветоваться со старшим тренером А.Воробьёвым, как быть с полученными таблетками. Он взял их с собой, но принимать не стал, поскольку во время своего отсутствия тренироваться не собирался.

          Борис подробно рассказывал мне, как он каждый день вдавливал по шесть «витаминов» в колбасу и давал её своей собаке. Вскоре голос собаки огрубел, шерсть встала дыбом, голова распухла. Пёс стал важным и даже агрессивным.

          Я ещё раньше понял, что даёт нам доктор: сократил тренировки, а результат у меня подрос.

          Эти медикаменты в тот период не были под запретом, но кому можно их давать, а кому не следует, хранилось в тайне. Поиски в методике тяжёлой атлетики вообще прекратились. На то, что от этих таблеток растёт не только и не столько сила, сколько вес атлета, внимания не обратили.

          Правда, в сборной в то время культа таблеток ещё не было, да и сам А.Воробьёв позднее выступал против них. А.С.Медведев, который уже тогда собрал огромный архив материалов по тренировкам советских штангистов, вообще возражал против любых таблеток.

          Однако, с другой стороны, шли упорные разговоры о перегрузках спортсменов. А.Н.Воробьёв был категорически против объёмной нагрузки. По этому поводу выражала сомнения старая гвардия наших тяжелоатлетов, выступавшая ещё до революции или в период возрождения тяжёлой атлетики в СССР. Но её старались отодвинуть в сторону. Может быть, в своё время они и сами не особо перегружались, однако тут началось что-то невероятное: совсем мало упражнений повышенной интенсивности и среднего веса. Никто открыто не критиковал Воробьёва и его помощников. А Медведев готовился защищать диссертацию и не возражал против воробьёвской «разгрузки».

          Кончилось это тем, что сборная СССР во главе с А.Воробьёвым уступила командное первенство полякам на чемпионате Европы 1965 г. в Софии.

          Обычно никто никого не критикует заранее. Словоблудам ни к чему высовываться раньше времени, они предпочитают выждать момент. Этой тактикой заражены и многие люди, которых к словоблудам не отнесёшь. Не высовываются лишь слишком хитрые (можно добавить: и умные), они предпочитают нанести удар тогда, когда уверены в успехе на 200%. Наконец, хочу подчеркнуть, что больше всех в тяжёлой атлетике критикуют обычно те, у кого нет своих учеников.

          К этому времени в Москву перебрались именитые в прошлом атлеты — Н.И.Шатов, Ю.В.Дуганов и многие другие. В отличие от них, Дмитрий Петрович Поляков считал себя коренным москвичом. Я не знаю в подробностях его биографию, но думаю, что так оно и было.

          И вот после проигрыша полякам в столице началась атака на старшего тренера сборной Аркадия Воробьёва. В «Известиях» появилась небольшая, но хлёсткая статья, подписанная Д.Поляковым, Е.Лопатиным и другими бывшими рекордсменами мира и СССР. Она сильно ударила по самолюбию и по высокомерию заслуженного в прошлом спортсмена А.Воробьёва, который сам никого в жизни не тренировал. Занимаясь только собой, он предпочитал, чтобы общество работало на него. И потому не только окончил Свердловский медицинский институт, но и защитил сначала кандидатскую, а затем и докторскую диссертации по медицине.

          Техника подъёма штанги была у А.Воробьёва явно не образцовой. О том, чтобы он как тренер вывел учеников в большие спортсмены, также не было слышно. Но он постоянно бегал к высокому руководству и рекламировал себя. Председатели Госкомспорта СССР менялись, а Воробьёв продолжал ходить туда и жаловаться, говорил о недостатках в сборной. Старшие тренеры его боялись и стояли перед ним навытяжку. Он пробивал льготы на науку, считая, что только она может поднять мастерство тяжелоатлетов, а также доставал неслыханные витамины — словом, раздувал мыльные пузыри.

          В дальнейшем я ещё не раз встретился с А.Н.Воробьёвым. В 1964 г. сборная СССР под его руководством довольно успешно выступила на Олимпийских играх в Токио, завоевав 4 золотые медали (две из них принадлежали А.Вахонину и мне) и первое общекомандное место. Вторыми стали поляки, будущие обидчики нашей сборной в Софии.

          Советские специалисты по тяжёлой атлетике уже долгое время работали в Польше. Всё, что можно было вывезти туда и в другие братские страны из материалов наших тренировок, переписанных А.Медведевым и не только им, мы вывезли, сами взрастив себе конкурентов. Интересно, о чём думали Медведев, Воробьёв и научная бригада, которая нас опекала?

          Старший научный сотрудник Титов, которого А.Н.Воробьёв пригласил в сборную, со временем стал забирать бразды правления в свои руки. Воробьёв дал научной бригаде полную свободу действий. Бывало, Титов надевал испытуемому на палец нитку, и если пальчик сильно дрожал и аппарат показывал, что «физиологический параметр» атлета не соответствует каким-то критериям, то последнему выставлялась оценка «не годен». Титов говорил на собраниях, что сами тренеры не в состоянии оценить готовность атлета, — мол, это может сделать только научная бригада. Учёные хотели планировать по «физиологическому параметру» Титова даже подходы атлетов к штанге.

          Во Владивостоке, перед Олимпиадой в Токио, когда Титов вмешался в формирование команды с помощью своего «метода с пальчиком», разразился спор. А.Медведев, а также другие тренеры считали, что против А.Воробьёва идти нельзя — он держит всё в своих руках. Они явно рассчитывали, что он сломает себе шею, и втихую думали: чёрт с тобой, если тебе хочется верить в своё карьеристское детище, то и верь.

          Но тут А.Воробьёв спохватился: почему, мол, все соглашаются с Титовым, а вот Плюкфельдер несогласен? Воробьёв тут же на собрании поставил на место Титова, дав ему понять, что тот слишком далеко зашёл. Для научных работников это был удар: как же так, ведь Воробьёв обещал, что они всё будут определять с помощью приборов, а не на глазок...

          Итоги Олимпийских игр 1964 г. воодушевили А.Н.Воробьёва. На сборах, проведённых после них, оказалось больше научных работников, чем самих участников. Вот где можно было извлекать золото из чужих трудов! Если такой, как Плюкфельдер, будет возражать, то вон его из сборной! А.С.Медведев был в душе несогласен с Воробьёвым. Но Воробьёв числился научным руководителем диссертации Медведева — как же тут возразишь? Ведь Медведев не враг себе. По моим наблюдениям, москвичи вообще отличались слабостью в этом плане.

          А.Н.Воробьёв правильно поступил во Владивостоке, не позволив хозяйничать в сборной научной бригаде. Ведь и Польша собирала данные не с пальчиков, а из практики: тренер Александр Иванович Божко увозил туда записи из наших дневников. Гроза прогремела, когда поляки нанесли нам новый ощутимый удар на чемпионате мира 1965 г. в Тегеране.

          В Тегеран А.Воробьёв меня попросту не взял. Весной я был сильно уставшим и из-за травмы спины не решился схлестнуться на чемпионате СССР в Ереване с Александром Кидяевым и Виктором Шишовым. Много сил у меня тогда отняли ученики — Алексей Вахонин, Лев Андрианов и Станислав Червяков. И вообще, май для меня — период подготовки к осенним битвам.

          Об этой моей стратегии А.Воробьёв ничего не слышал и слышать не хотел. Я нарабатывал базу для предстоящих сражений, но в мои дневники никто не заглядывал. Воробьёв, не взяв меня, нанёс удар не только мне, но и команде — Кидяев чемпионат мира проиграл, а Вахонин без меня был неуправляемым.

          Где-то в печати, да и в кругу друзей А.Воробьёв в 1964 г. сожалел, что взял меня на Олимпийские игры в Токио: на чемпионате СССР того года я заболел, и чемпионом страны в моём весе стал В.Шишов. Но Воробьёв взял меня не потому, что отнёсся ко мне по-человечески, нет. Шишов на чемпионате СССР поднял в троеборье 450 кг. С такой суммой он занял бы в Токио всего лишь седьмое или восьмое место.

          Однако у Воробьёва была ещё одна заготовка против меня: не выставлять участника в моём весе 82,5 кг и взамен выставить в весе 75 кг двух атлетов — В.Куренцова и А.Курынова. И тут опять грянул гром: на международной товарищеской встрече в Польше атлет из Чехословакии Г.Здражила набрал сумму 447,5 кг. С таким конкурентом Куренцов и Курынов претендовать на победу не могли. После этого в Воробьёве возобладал трезвый расчёт.

          А.Медведев числился на сборах перед Олимпиадой-1964 моим тренером, и, видимо, они с А.Воробьёвым без труда усвоили эту нехитрую арифметику. Повезло мне и с политической ситуацией. В советских верхах в то время к немцам относились терпимо, хотя практически одновременно с открытием игр в Токио был смещён со своего поста Н.С.Хрущёв. В недавнем прошлом я ни за что не попал бы на Олимпиаду. Всё это позднее дало повод Воробьёву назвать меня неблагодарным.

          Осенью 1965 г. я снова находился в своей лучшей форме, но А.Воробьёв и А.Медведев прошлогоднюю оплошность не повторили и на чемпионат мира, как я уже писал, меня не взяли. Между тем я тогда усовершенствовал толчок и поднимал 190 кг.

          Когда мне объявили, что я не еду в Тегеран, я жил в одной комнате с тяжеловесом из Белоруссии Рябоконём. Я рассказал ему, что распознал новые возможности в толчке, но он засомневался. Тогда я предложил ему пойти в спортзал, ключ от которого у меня был. Часов в 19 вечера я размялся и толкнул при Рябоконе 190 кг. Он вздохнул и сказал:

          — Видно, тебе не судьба выступить.

          На чемпионате мира в Тегеране советская сборная потерпела целую серию чувствительных неудач: в моё отсутствие «забаранил» мой ученик А.Вахонин; продвиженец Воробьёва А.Кидяев уступил в сумме Н.Озимеку из Польши 12,5 кг, хотя тот, в свою очередь, не добрал до моего токийского результата 2,5 кг; В.Голованов проиграл Л.Мартину из Великобритании, не дотянув до своей олимпийской суммы 7,5 кг; любимец Воробьёва В.Каплунов, как и в Токио, подвёл Аркадия Никитовича, заняв на сей раз лишь третье место (на Олимпиаде он стал вторым) и уступив своему токийскому результату целых 20 кг.

          Итак, А.Н.Воробьёв подходил к серьёзным делам субъективно. Когда Воробьёв выступал сам, он знал, что более возрастные атлеты устойчивы на ответственных соревнованиях. В 1960 г. чемпионом СССР стал В.Двигун, но его не взяли на Олимпийские игры в Рим. В весе 90 кг там выставили А.Воробьёва и Т.Ломакина, и о Воробьёве не случайно говорили, что он устойчивей Двигуна.

          Но по отношению ко мне А.Воробьёв был настроен заведомо пристрастно. Что им двигало, бог его знает. Может быть, то, что я всё ещё был под подозрением из-за своей национальности? Или он недооценил мои возможности как опытного спортсмена и тренера?

          Как там ни было бы, под руководством Воробьёва в 1965 г. сборная СССР проиграла полякам чемпионаты Европы и мира. И всё из-за неправильного мышления А.Воробьёва и А.Медведева. Они не смотрели вперёд, а если смотрели, то не видели того, что необходимо было видеть. Я-то это видел, но кто же меня спросит?..

          После неудачи в Тегеране дебаты в печати разгорелись с новой силой, старики-тяжелоатлеты пошли в бой. Такого унижения со стороны бойкого периферийного спортсмена А.Воробьёва в столице терпеть никто не хотел.

          Возможно, А.Воробьёв сам ещё опишет, как перебрался в Москву. А если нет, то ему может прийти на помощь Владимир Уенаев из Нальчика, чей отец в своё время был одним из руководителей Кабардино-Балкарской АССР. Мог пособить Аркадию Никитовичу и Юрий Власов.

          Появление А.Воробьёва в Москве пришлось не по душе многим, это я знаю точно. А проигрыш такой громадной державы, как СССР, полякам было расценено как недопустимое явление. К этому спаду привели внедрение Воробьёвым никому не понятной научной методики и страх возразить ему. Статья в «Известиях» подпортила реноме не только Воробьёву, но и его научным протеже.

          А.Н.Воробьёв сильно разозлился на Дмитрия Петровича Полякова, подпись которого стояла под статьёй первой. Пусть слова, которые употребил Воробьёв в телефонном разговоре с Д.П.Поляковым, лежавшим в больнице с инфарктом, останутся на совести Аркадия Никитовича. Я могу только воспроизвести эту постыдную сцену со слов Сурена Петросовича Богдасарова, тренера Ю.П.Власова.

          Речь об этой сцене зашла в Москве, на расширенном заседании Федерации тяжёлой атлетики СССР. Собрался большой форум, включая членов федерации и тренеров. Собрание было бурным. Средства информации, равно как и общественные организации, почувствовали себя после ухода Хрущёва более свободно. Старая гвардия тяжёлой атлетики вылила всё, что накипело в душе, на головы А.Н.Воробьёва и отчасти А.С.Медведева.

          Самый тяжёлый для Воробьёва момент настал после выступления Богдасарова, который рассказал, что ему звонила дочь Д.П.Полякова. По её словам, отца вызвали в больнице к телефону, а после разговора он упал и потерял сознание. Его увезли в палату, сделали укол. Поляков находился ещё в бессознательном состоянии, когда к нему приехала вызванная врачами дочь, и только ночью пришёл в себя. На вопрос дочери о том, что случилось, Поляков чуть слышно сказал, что ему звонил Воробьёв. Дочь спросила, о чём шла речь, но у отца полились слёзы и больше он ничего сообщить не смог. Вскоре замечательный человек Дмитрий Петрович Поляков скончался.

          По словам С.П.Богдасарова, дочь Полякова рассказала о телефонном звонке главврачу. Тот вызвал связистку, соединявшую по коммутатору Дмитрия Петровича с человеком, который ему звонил. Связистка сказала, что звонивший, заикаясь, грозил больному уничтожить его, когда тот вернётся из больницы, после чего она тут же их разъединила. А.Н.Воробьёв на собрании всё отрицал. Тогда Богдасаров сказал ему:

          — Если не извинитесь перед дочерью Полякова, она подаст на вас в суд. Вы ведь дипломированный врач, Аркадий Никитович, и знаете, что за это полагается.

          Мы сидели на собрании, затаив дыхание и ожидая, что же предпримет Воробьёв. Где правда и где ложь? Я было подумал, что на Воробьёва наговорили, и мне даже стало его жаль. Но тут произошло неожиданное: Воробьёв, который только что говорил, что вообще не звонил в больницу Полякову, вдруг сказал:

          — Да, я звонил, но разговаривал с Поляковым в вежливом тоне и пожелал ему скорейшего выздоровления.

          В зале повисла тишина. Кто-то из сидевших рядом со мной ребят из Белоруссии сказал, что А.Н.Воробьёв попал в петлю, как фазан. Слово взял Ю.П.Власов, который подверг грамотной критике систему Воробьёва и Медведева. Но, как выяснилось позже, всё это не затронуло душу Воробьёва.

          Однажды я спросил у врача нашей сборной по тяжёлой атлетике Марка Борисовича Казакова, как А.Воробьёв пережил свой разговор с Д.П.Поляковым и его смерть. Казаков, человек весьма дипломатичный, ответил:

          — Не знаю, с сердцем у Воробьёва всё в порядке.

          — Er hat einen Schweinemagen, — сказал я доктору, который понимал по-немецки. Это образное выражение означает, что у человека хороший желудок, он всё переварит.

          Что ни случалось бы наверху, в Москве, без периферии они были ничто, хотя им и в голову не приходило, что это так. Но когда человек с периферии перебирался в столицу, москвичи тут же атаковали его. И получалось как в анекдоте: клюй ближнего, марай нижнего, а сам забирайся повыше.

          В Москве хватало своих дилетантов от науки, использовавших тяжёлую атлетику в качестве инструмента. И тут на их голову свалился Воробьёв — человек с хорошими локтями, двукратный олимпийский чемпион по тяжёлой атлетике. Вот ему, как говорится, и карты в руки.

          Но где были атлеты и где наука? Деньги, которые государство отпускало на науку, практически не отражались на результатах штангистов. Науки о тяжёлой атлетике просто не было и быть не могло, пока кандидаты рвались в доктора и хотели защищать диссертации о том, что делалось без всякой науки. В тот период результат ушёл вперёд науки.

          Зачем А.Н.Воробьёву были нужны ученики? С ними много мороки, они бывают неблагодарными. Позже Воробьёва старались унизить и затоптать люди, которых он вынес в кандидаты наук на своих руках. А Дмитрий Петрович Поляков был человеком, воспитанным в старых традициях, он на людей никогда не наговаривал. Но он знал цену Воробьёву и всем тем нашим чемпионам, которые путали килограммы с интеллектом и от высокомерия теряли чувство реальности.

          Тем временем советская печать раздувала их персоны после побед на помосте, изображая этих спортсменов вундеркиндами. С другой стороны, примазавшись к штанге, некоторые советские учёные открыли для себя удобную лазейку, чтобы делать деньги.

          А.Н.Воробьёв не являлся аналитиком. У него даже не было своих дневников — в отличие, скажем, от А.С.Медведева. Вот Медведев был аналитиком, искавшим в тяжёлой атлетике истину. Д.П.Поляков в беседе со мной говорил, что Воробьёв был в армии водолазом.

          — Он и сейчас ходит в тяжёлых свинцовых ботинках, как тогда, — сказал Поляков.

          А про Юрия Власова Поляков говорил, что тот хочет быть Келдышем [фамилия тогдашнего руководителя Академии наук СССР], но какое, мол, отношение жим, рывок, толчок и сумма троеборья имеют к науке или к журналистике?

          — Я работаю в зале и тренирую с 1928 г., а те, кто теперь поднимает штангу, вдруг оказались образованнее нас всех и делают вид, будто до них ничего не было, — сказал Поляков. — Николай Лучкин написал учебник, переведённый на многие языки, по нему тренируется вся периферия, а эти новоиспечённые тренеры Воробьёв и Медведев ходят к большому руководству и ломают то, что было наработано годами, даже не ссылаясь на прошлый опыт.

          Дмитрий Петрович Поляков, человек образованный и мыслящий, принимал всё это очень близко к сердцу. Сурен Петросович Богдасаров и Юрий Власов крайне возмущались несправедливостью, допущенной по отношению к нему.

          Рассказ о Д.П.Полякове закончу стихами:

Благословенно прожитое мною,
Всё, что уже не повторится впредь,
Всё то хорошее и всё дурное,
Чем мне гордиться и о чём жалеть.

          Моих учеников на шахте уважали. Правда, шахтёры сожалели, что наши штангисты не футболисты или, на худой конец, не волейболисты — эти виды спорта были более популярны. Тренировались мы, как я уже писал, в клубе нашей шахты. К 18 часам клуб немалых размеров был полон людей. На втором этаже слева находился кинозал, а справа было большое фойе для танцев на паркете, натёртом до зеркального блеска.

          После войны подросла новая молодёжь, которую тянуло ко всему, что находилось под запретом. Советских идеологов тревожило, что молодёжь поворачивалась лицом к Западу. Меня часто вызывали и настаивали на привлечении молодёжи к спорту, к тяжёлой атлетике.

          Наши штангисты дежурили, когда в клубе проходили вечера. Один вид нашего гиганта Николая Малинина гарантировал, что инцидентов здесь не будет. Чтобы разгрузить себя от общественной работы, я привлекал к этим делам и капитана нашей команды Анатолия Коржова. Нужно отдать ему должное, он справлялся великолепно.

          После Спартакиады народов СССР, заняв третье место, я почувствовал жажду победы во что бы то ни стало. Я понял, что иду в верном направлении, что мой шестилетний упорный труд в спорте, в сочетании с работой в производственном коллективе и с семейным уютом у домашнего очага, приносит плоды.

          Работа на шахте не была мне в тягость, но после горячего душа, забившись в мойке в уголок, я, случалось, засыпал намертво. Я уже писал, что сплю мало, но когда засыпаю, то меня невозможно разбудить. Приходилось регулировать и планировать нагрузки на тренировках в зависимости от ситуации на производстве. Спорту мешала и моя общественная работа.

          На Спартакиаде я в жиме и в рывке шёл наравне со своими соперниками В.Степановым и В.Пеговым, а вот в толчке заметно им проиграл. Мне нужно было сконцентрировать работу на тренировке толчка. Однако главная моя проблема состояла в неумении подводить себя к таким ответственным соревнованиям, как чемпионаты СССР или РСФСР.

          Я находился в самом зрелом возрасте, но в Москве не делали ставку в спорте на рабочий люд. Напуганный когда-то обвинением и профессионализме, я готовился сражаться на помосте с производственниками. Ведь считалось, что спорт принадлежит у нас рабочему классу. А тут стали выдавать спортсменам стипендии, чего я никак не мог взять в толк.

          После долгих бесед с Николаем Малининым, а также с Анатолием Коржовым мы пришли к выводу, что мне нужно продолжать терзать себя и что наши люди воспримут это положительно.

          Наш начальник цеха Александр Терентьевич Клышко продолжал брать к себе штангистов и гордился своими питомцами. Но ему, конечно, не нравилось, что я по две недели и более бываю на сборах, особенно в напряжённые осенние дни.

          Однажды команда шахты № 4-6, представлявшая наш Кузбасс, должна была без меня выехать в Караганду. А.Т.Клышко команду во главе с Н.Малининым не освободил — на шахте было много работы. Дело дошло до начальника треста «Кагановичуголь» Г.А.Быстрова, Клышко имел большие неприятности и написал заявление об уходе.

          Претендентов на его место было много, но меня увольнение Клышко не устраивало. Мы наладили с ним взаимопонимание, нормальные отношения между трудом и спортом, а тут — на тебе! Находясь в Подмосковье, на Подольской спортбазе, я позвонил по этому поводу в трест Быстрову, тот заступился за Клышко, и вопрос урегулировали. Тем не менее этот случай отчётливо обнажил противоречие между повышением спортивного мастерства и выполнением производственных задач.

          А.Т.Клышко стал посещать наши тренировки.

          — В штанге я не специалист, — говорил он, — но лодыря вычислю всегда.

          Вскоре Клышко подал мне мятую бумагу, где чёрным карандашом были написаны фамилии тех наших штангистов, которых он считал сачками.

          — Если кто-то из них за три года станет чемпионом РСФСР, ставлю ящик коньяка, — сказал Клышко. — Ты сбереги бумажку, Рудольф.

          Примечательно, что в этой бумаге не фигурировал Алексей Вахонин. В целом мнение Клышко совпало с моим.

          — Мы можем освобождать твоих ребят от работы, — говорил он, — тем более что шахта им зарплату не сохраняет. Но ведь за ними следит народ. Возьми, Рудольф, наших футболистов. Наш тренер Суставов их тренирует, они бегают, суетятся, после футбола напиваются. А вот надолго, как твои штангисты, они на сборы не уезжают. У футболистов ничего не поймёшь, у вас же всё ясно — два мастера спорта из десяти человек.

          — Нам нормативы повысили, — вставил я.

          — Да, — согласился Клышко, — вот и нам увеличили план добычи угля. Если раньше на работающего человека шахте планировали 4,5 тонны угля, то теперь план довели до 8 тонн. Хочешь не хочешь, а тунеядцев приходится с шахты увольнять. Когда твои штангисты разъезжают, их коэффициент полезного действия катастрофически снижается. Но я понимаю, не хлебом единым жив человек.

          А.Т.Клышко был человеком, который жил и работал в своё удовольствие. Бывало, все его подчинённые давно уже были дома, а он всё торчал на комбинате. Он всё время будто ждал, чтобы кому-нибудь помочь.

          Так и сегодня — след слесарей в мехцехе уже простыл, а Клышко сидел за своим столом и мыслями был весь в том, что нужно сделать завтра и как лучше распределить силы. А я как раз в кузнице сваривал бачок для нагрева воды в нашем спортзале. Не ждал и не гадал, что застану Терентьича в раздумьях на рабочем месте.

          — Рудольф, я как раз думал о твоих ребятах, — сказал он. — Нам нужно выдать на-гора два списанных электровоза: прислали план по металлолому. Вот я и нашёл выход — думаю, наши штангисты с этой работой справятся.

          Мы поговорили с Терентьичем о производительности труда, о жизни рабочих. Затем Клышко помолчал и после паузы произнёс, откликаясь на мои мысли:

          — Ты прав, Рудольф: о чём нам вспомнить, когда мы выйдем па пенсию? Внуки спросят: ты что, дедушка, только и знал — работа, дом, опять работа, и так всю жизнь? Для чего же тогда, скажут они, делали революцию, зачем полегло столько народу? Чтобы работа была в удовольствие, а не для выжимания пота, как это делают наши нормировщики и хронометристы. О большой культуре и речи нет. Наша молодёжь смотрит на отцов, которые пьют и философствуют в угаре пьянки. А молодёжи такая философия ни к чему, им всё нужно показать конкретно, как показываешь ты, поднимая штангу: все на равных, подходи и подними, вот и вся философия. Уголь лежит в земле, он сам на-гора не пойдёт и в топку не полезет. Конечно, приятно читать в газетах о тебе. Шутка ли: наш Рудольф занял на Спартакиаде призовое место! У меня дома только и разговоров что о тебе и о нашем Малинине. Мне всё время говорят: почему, мол, Малинин не чемпион — он вон какой здоровый, а если рядом с тобой стоит Плюкфельдер, то никогда не подумаешь, что он намного сильнее тебя.

          А.Т.Клышко осмотрел мой бачок, постучал молотком по сварным швам и сказал:

          — Молодец, Рудольф, что взял и сделал сам. Если делать всё по правилам, то этот бачок ты получил бы только через два месяца. Вот я и думаю, что во всех делах, связанных с обществом, должна преобладать частная инициатива.

          Терентьич был прав, но наше общество молниеносно отворачивалось от инициаторов всего частного. Клышко согласился с этим моим суждением и добавил:

          — Частная инициатива во все времена напоминала любовь. Вот молодые влюбляются — и всё тут. Им говорят, что невеста или жених с массой недостатков, но любовь слепа.

          К нам на тренировки приезжали новые спортсмены из центра города. Пришёл Девис Черентаев — вес 90 кг, застенчивый, послушный. Затем появился ещё один атлет — Никифоровский. К новым людям я отнёсся серьёзно, где-то и преувеличил их возможности. Черентаев остался добрым и отзывчивым, в чужие дела не вникал, спокойно воспринимал даже серьёзные вещи, истерик не закатывал, публично высказываться не любил. Зато Никифоровский оказался просто чемпионом по наглости.

          Мы выяснили причину этой заносчивости: его мать работала в Барнауле научным сотрудником в области сельскохозяйственных наук и была хорошо знакома с самим Хрущёвым.

          Вскоре Никифоровский сказал нам, что мы — группа тёмных лиц, а он пойдёт к прокурору города и выведет нас всех на чистую воду. Алексей Вахонин не выдержал его подковырок и издевательств над собой, бросился на него с железным прутом — мы использовали их в зале для имитации движений. Но Никифоровский вовремя среагировал, лом пролетел мимо него и вылетел в окно.

          Коржов, Малинин и другие ребята были возмущены наглостью Никифоровского, его клеветническими обвинениями в наш адрес. Меня он в открытую компрометировал при всех и сказал:

          — Подумаешь, открыл тут немецкую школу штангистов!

          Тут я впервые сорвался и попросил его выйти из зала. Он не подчинился. Ребята ждали моей команды, чтобы выкинуть Никифоровского, но я ничего им говорить не стал и схватил Никифоровского сам. Тот не сопротивлялся и залился смехом. Получилось так, будто всё это было розыгрышем. Но эта шутка стала для Никифоровского последней, доступ в наш зал ему закрылся.

          Больше Никифоровский к нам не заявлялся. На шахте № 1-2 он сумел запудрить людям мозги, пообещав создать по моему примеру коллектив в противовес нам. Я потерял его из вида, но Геннадий Ащеулов, который тоже жил в центре города и был вторым после А.Коржова мастером спорта, подготовленным мной, рассказывал разные истории о деятельности Никифоровского. С помощью громких слов, которые не сразу и проверишь, тот достиг служебных вершин, стал заместителем начальника шахты.

          Мой свояк Виктор Риффель, о котором я уже писал, работал шофёром на автобазе. Узнав о наших родственных связях, Никифоровский вызвал к себе Риффеля и сообщил ему, что тренировался у меня и очень сожалеет о случившемся. Они выпили, и Никифоровский с восторгом рассказал, как вынудил меня схватить его за горло.

          — Я понял, что перегнул со своим языком, — говорил он, — мои шутки они восприняли всерьёз. Руки у Рудольфа оказались как клещи, в голове у меня моментально помутилось. Но главное — пока Плюк меня душил, кто-то, Ащеулов или Малинин, дал мне под зад. Горло у меня прошло быстро, а вот задница болела долго. Вот чем закончилась моя мечта тренироваться у твоего родственника.

          — И что же ты ему ответил? — спросил я у Виктора.

          По его словам, он рассказал Никифоровскому в ответ, как несколько лет назад был у меня в гостях со своей женой Эммой, моей двоюродной сестрой.

          — Там во время «кавказских» тостов я распоясался, — сообщил Риффель Никифоровскому. — Бывает, в машине стучит колесо, которое разбалансировалось. Вот так и я. Приставал к гостям, которые пришли на день рождения к тёте Минне, матери Рудольфа. Ночью мне взбрело в голову пойти домой, а ты ведь знаешь, сколько людей шастает по ночам в Афонино с ножами. Жена говорит: его, мол, прирежут пьяного. Рудольф схватил меня и принёс домой как мальчишку.

          — А ты что, врезать ему не мог? — возмутился Никифоровский.

          — Я и врезал. Только после этого проснулся ночью у Николая, брата Рудольфа — он живёт за стеной, — посмотрел на себя в зеркало, а у меня нижняя губа будто вывернута наизнанку. Ты знаешь, мне так стыдно было перед Рудольфом! Теперь я выпиваю два стакана — и всё. Мне почему-то сразу лезет в голову Рудольф, а иногда жена издалека напоминает мне о нём, произнося только его имя. Знаешь, Рудольф меня почти вылечил.

          А.Т.Клышко перевёл меня в дежурные электрики, и вскоре я обнаружил, что моя спина ослабла. Когда я работал в бригаде, где нужно было таскать двигатели, ставить столбы, спина принимала изрядную нагрузку. Поэтому после работы я план тренировки переписывал заново, учитывая, что спина у меня уже нагружена.

          Выше упоминалось, что во время подъёма тяжестей я стартовал в таком же положении, как со штангой, придерживаясь привычной биомеханики и стереотипа движения. На глаз определял, сколько приблизительно весит деталь. Если до 200 кг, то я стартовал с рывковой тяги, а если больше, то принимал толчковый старт. Через три года работы я стал применять только рывковый старт — отдача и нагрузка от него была более ощутима.

          Наши ребята пребывали в хорошем настроении. Николай Малинин служил нам примером. Мы никогда не слышали, чтобы он ругался матом. Бывало, в шахте что-нибудь не заладится, мы плюнем и заругаемся, а Николай — ни за что. Сначала мы думали, что он верит в бога и скрывает это от нас.

          По дороге на тренировку я часто заходил к Малинину. И однажды спросил у его жены Валентины, был ли случай, чтобы во время их шестилетнего супружества он заматерился. Она расхохоталась и крикнула:

          — Дорогой, иди сюда! (Валентина всегда называла мужа «дорогой» или просто «Малинин».) Ты же шахтёр, да ещё и сапожник высшего класса, а ругаться матом не умеешь. Вот Рудольф просит, чтобы ты выругался.

          — Что ты, Рудольф! — Николай сердечно засмеялся, обнял меня и прижал к себе.

          Так я ещё раз убедился, что Николай Малинин — человек с большой душой. Позже я узнал, что у Николая было тяжёлое детство — его родителей сослали как кулаков, и он ещё совсем мальчишкой, в 9 лет пошёл работать в Сталинске в сапожную мастерскую, где специализировался на модельной обуви.

          Иногда я вставлял в свою речь «для связки» матерное слово. Но Малинин сильно на меня повлиял, и я эту привычку бросил. Что заметили и Валентина, и мать.

          Мать хотела, чтобы я ходил молиться, верующие говорили ей: мол, сила твоего сына — дар божий. Проповедником в молельном доме был наш знакомый Франк. По воскресеньям, когда у меня ещё имелась машина, я подвозил туда мать и Валентину, а затем привозил их назад. Но сам я не мог от всей души произносить молитвенные слова, хотя они меня действительно волновали.

          Мать приложила много сил, чтобы приучить меня к лютеранской религии. Она считала, что супружеская пара должна быть одной веры и одной национальности. Наши задушевные беседы с матерью, хотя и запоздалые, стремление матери высказать наболевшее имели для неё огромное значение.

          Мой брат Николай обычно не выдерживал этих рассуждений матери и вступал с нею в спор: ты, мол, мать, не то говоришь. А мне значимость умения выслушать человека разъяснил ещё профессор А.А.Гинке, когда работал у нас в экспедиции, на погрузке угля.

          После одного из выступлений в нашем клубе ко мне подошёл отец-шахтёр с просьбой посмотреть его сына: дескать, он сильный и крепкий. Рядом с мужем стояла жена и подтверждала:

          — Да, Серёжа крепкий мальчик, вчера вон отца свалил. Серёже некуда девать энергию, вот мы и хотим, чтобы он спускал пар в вашем спортзале. Приходите и посмотрите его.

          Я предлагал, чтобы их сын сам пришёл к нам. Позже выяснилось, что Серёжу посадили за хулиганство. Его отец около часа упрекал меня на автобусной остановке, что я не зашёл к ним и не привлёк их Серёжу к занятиям тяжёлой атлетикой. После ареста сына мать, по словам отца, слегла.

          Я нашёлся бы, что сказать, но мог ли меня понять отец Серёжи? Мы пропустили уже второй автобус, а отец Серёжи всё говорил и говорил. Я видел, что он ищет помощи, хотя она уже запоздала.

          Я сказал, что в милиции и в прокуратуре у меня знакомых нет, что кроме работы, дома и спортзала меня ничто не интересует. Тут отец Серёжи внезапно вытащил из внутреннего кармана пачку денег и спросил:

          — Что, и это тебя не интересует?

          — Меня — нет, у меня всё для жизни есть, — ответил я. — Но, может быть, в городе и найдутся люди, которых вы можете заинтересовать своими деньгами.

          — Рудольф, скажи их фамилии, я к ним обращусь, — засуетился отец Серёжи.

          Мне действительно хотелось ему помочь, и именно поэтому я посоветовал собеседнику больше не соваться к людям с пачкой денег. Я направил его к нашему участковому милиционеру Баранову, о котором хорошо знал, что он честный и справедливый человек.

          Вскоре я встретил отца Серёжи в шахте. Он поблагодарил меня, сказав, что обратился к Баранову от моего имени.

          — И что же, ваш сын дома? — спросил я.

          — Нет, но он вернулся из заключения, и мы отправили его на Украину, к бабушке и к дедушке. Здесь ему оставаться было нельзя, дружки пригрозили его прирезать.

          Может, я и виноват, что не сходил когда-то к Серёже. Беседа с его отцом на автобусной остановке не выходила у меня из головы. Вот до чего может довести людей социальное иждивенчество! Отец Серёжи обвинял государство и школу, которая плохо воспитывает, обвинял меня.

          — Кому нужны ваши спортивные секции и соревнования? — говорил он. — Ведь хулиганство не уменьшается, а, наоборот, увеличивается. Зачем нужны ваши рекорды, если вы не смогли привлечь моего сына к какому-нибудь полезному занятию?

          Пришлось растолковать собеседнику, что я работаю на шахте так же, как и он сам, что я тренирую юношей исключительно по своей инициативе.

          — Если вы хотите создать какую-нибудь группу по воспитанию трудных ребят, — сказал я, — то давайте пойдём в шахтком, там найдут для этого возможности.

          — Что ты, что ты, — замахал руками мой собеседник.

          Как я понял, отец Серёжи хотел, чтобы воспитанием его сына занимался кто-нибудь другой.

          Уверен, что теоретики коммунизма и социализма не могли учесть все пороки человека. Но коммунистическая пропаганда, как я уже не раз подчёркивал, обещала: не можешь — научим, не хочешь — заставим! Вот на это и рассчитывал отец Серёжи — кто-то должен был заставить его сына ходить на тренировки.

          Коммунисты красиво изложили всё это на бумаге, но они никогда не обучали людей идеям саморегулирования. Так же в то время обстояло дело и с генетикой, с учением о наследственности: оно считалось антисоциалистическим. В конечном счёте каждое правительство склонно считать: люди должны знать только то, что устраивает данное государство.

          У нас на шахте становилось всё меньше немцев, и мать жаловалась, что в молельном доме остались считаные верующие.

          С началом войны наши власти недвусмысленно дали понять: сколь далеко ни зашли бы фашисты, советских немцев, включая сибирских, мы фашистам не отдадим — советские немцы наши, мы их и будем наказывать за то, что гитлеровская клика напала на СССР. Теперь же, слава богу, домой могли вернуться хотя бы сибирские немцы, издавна жившие на Алтае и под Омском.

          Но многие немцы уже нашли себе могилу в шахте. Если полностью соблюдать технику безопасности, то план добычи угля не выполнишь. Вот люди и гибли в забое.

          С весны 1956 г., освободившись от спецпоселения, немцы, депортированные в Сибирь во время войны, стали уезжать отсюда на юг — в Казахстан и в Среднюю Азию. Что же касается нас, немцев с Украины и из других регионов Европейской части СССР, то мы попадали под подозрение, даже если просто пытались взглянуть на наши отнятые в 1941 г. дома. Не распространяясь уже о том, чтобы потребовать от правительства их возвращения.

          Практически ничего не изменила в отношении имущества российских немцев, унесённых коммунистическим ветром, то есть изгнанных советскими властями из родных мест, и горбачёвская «перестройка». Правда, в начале 1990-х годов власти распространили на немцев, находившихся под принудительным надзором советских «органов», некоторые льготы, установленные для жертв политических репрессий: право бесплатно пользоваться городским общественным транспортом и т.п.

          Говорят, ФРГ ещё в 1950-х годах хотела принять российских немцев, но якобы возразили западные оккупационные власти, испугавшись, что Германия опять наполнится немцами, причём немцами с трудной судьбой и изрядно озлобленными. А ФРГ нужны были люди послушные, приниженные, смирившиеся с тем, что Германия стоит на коленях перед всем миром.

          Итак, в Германию наших немцев не пустили, их оставили в СССР в качестве заложников. Но наш «немецкий вопрос» дебатировался в верхах, и Н.С.Хрущёв, неготовый его решать, тем не менее включил российских немцев в число объектов своих игр в демократию, в нечто вроде «народного социализма».

          У нас на шахте участился травматизм, люди работали в загазованных штреках. В погоне за снижением себестоимости хронометристы нагло урезали шахтёрам зарплату и премии.

          Участок уходил далеко вперёд, и нужно было подтягивать электрооснастку. Бронированных кабелей не хватало. Приходилось тянуть провода по воздуху и устанавливать на поверхности трансформаторы. В таких случаях мы с бригадой Меркулова и Кирсанова работали и по ночам. Трансформатор весом 600 кг мы, штангисты, переносили через обвалы на себе, я изготовил для этого специальное приспособление.

          Получил тяжёлую травму Володя Зигель, брат моей жены Валентины. Его завалило в шахте, он чудом остался жив. Володю спасло то, что когда сбоку обвалилась кровля, его голова оказалась в щели между крупных кусков породы, куда поступал воздух. Володю откапывали два часа. У него была повреждена голова, сломано несколько рёбер. От давления породы на голову Володя оглох.

          Это был его второй завал в шахте. А у шахтёров есть такой неписаный закон: если ты два раза ушёл от смерти, то знай — на третий раз тебе капут. И мой зять начал искать более безопасное место работы.

          Я уже писал в первой книге, что у нас на шахте работало много казахов, в основном из бывших военнопленных. Теперь они уехали к себе в Казахстан, и там многие получили хорошие посты. Глядя на то, как работали на шахте немцы, казахи списывались с ними и приглашали их к себе.

          Уехал в Казахстан и Володя Зигель, получив приглашение от тамошнего министерства дорожного строительства. Права машиниста экскаватора он имел. Надо заметить, что у нас на шахте были мудрые люди. Пока шахтёры работали под землёй, их нацеливали на другие профессии и обучали, не отрывая от работы, за счёт шахты.

          У Володи было уже 15 лет подземного стажа — достаточно, чтобы уйти на пенсию в 50 лет, и теперь он мог, ничего не теряя, выйти из шахты на поверхность.

          После травмы у Володи восстановился слух, зажили рёбра, и он ещё некоторое время проработал в шахте. Трудился он теперь на сбойках, а его друг Владимир Долматов остался работать в камере под щитом. Прошло всего несколько месяцев, как Зигель вышел на работу после травмы, и тут случился новый удар — в шахте убило его друга.

          Володю Долматова я хорошо знал — он со своей красивой женой Полиной часто приходил ко мне на тренировку. Главной проблемой в семье Долматовых было отсутствие детей, и они решили усыновить мальчишку из детского дома. Долматов хорошо зарабатывал. Наш общий знакомый Анатолий Тузов говорил мне, что если он будет работать в том же духе, то может получить Героя Труда. Правда, для этого Долматову нужно было вступить в партию. Володя этого не сделал, Героем Труда не стал, но похоронили его с почестями.

          После гибели мужа Полина чуть не умерла от горя. Врачи посоветовали ей больше быть на людях, и через два года она вышла замуж за С.Торгаева. А ещё через 20 лет, когда я с кружкой в руке стоял в Ессентуках у источника минеральной воды, мы лицом к лицу столкнулись с Полиной.

          Я узнал, что теперь у неё пятеро детей: как пошли дети от Торгаева — хоть свет туши! Она сказала, что детей у неё много, а вот счастья с Торгаевым нет.

          — Проклятая водка — вот враг нашей семьи, — жаловалась Полина.

          Осенью 1957 г. Владимир Зигель с женой и с четырьмя детьми покинули Сибирь и уехали в деревню Михайловка Джамбульской области. В те края съехалось, в основном из Сибири, много немцев. Они покинули предписанные им когда-то места ссылки, многие вновь оставили свои дома.

          У нас говорили, что когда канцлер ФРГ К.Аденауэр в 1955 г. приезжал в Москву и просил вернуть Германии немцев, её бывших подданных, Н.С.Хрущёв нарисовал перед ним идиллическую картину: мол, немцев с Севера не выгонишь, они такие счастливые в этом краю, и со стороны коммунистов было бы просто преступлением стронуть их оттуда. Но в действительности многие российские немцы уже очень скоро оставили в стылой Сибири могилы своих близких и перебрались в более приветливые края.

          Отец и мать Зигели остались в Киселёвске. Отец завёл пчёл и засеял весь огород специальной травой, от которой, как он говорил, у мёда растёт сила. Осенью он спрашивал меня, сколько мне нужно мёду, чтобы победить весь мир. О каждом соревновании я должен был рассказывать ему всё до мелочей.

          Самуил Адамович был глубоко верующим человеком, он всегда жил с Библией. Он не мог забыть о кошмарном прошлом, и когда у него накипало на душе, обращался ко мне с таким вопросом:

          — Как ты думаешь, вот у тех, кто выкручивал мне руки в сталинской тюрьме и загонял под ногти гвозди, у них ведь есть семьи и дети?

          — Видимо, есть, — отвечал я.

          Тесть задумывался и говорил:

          — Aber sie werden doch von Gott bestraft.*

          — Bestimmt,** — соглашался я.

          Летом 1957 г. прошло несколько соревнований, где я победил безо всякой подводки. Предстояло главное выступление года на Всемирном фестивале молодёжи. Это были мои первые международные соревнования, тут я должен был себя показать.

          Наши сборы перед фестивалем проходили в Москве. Сначала тренировались на новом стадионе в Лужниках, где мы и жили. Но из-за наших тренировок там чуть не рухнул второй этаж, и нам предложили перейти на стадион «Динамо». В этом зале хозяевами были Володя Пушкарёв, знакомый мне ещё по чемпионату СССР 1954 г., и Евгений Лопатин. Этот зал также находился на втором паже, но строители постарались так его укрепить, что он выдержал наши безобразные бросания штанги сверху, с поднятых рук.

          Как уже упоминалось, я считался в этом вопросе «белой вороной». Польза от «уступающего режима» при опускании штанги на тренировке казалась мне довольно ощутимой. В 1955 г. об этом было написано и в журнале «Теория и практика физической культуры». Но Ю.Дуганов, А.Воробьёв, В.Пушкарёв и другие штангисты считали такой «американский» подход неэффективным.

          _____________________________________

          *Но их всё равно накажет бог.

          ** Конечно.

          _____________________________________

          В тех сборах участвовало много спортсменов, приехавших даже из наших азиатских республик. Отношение ко мне со стороны тренерского состава было весьма насторожённым. Один Алексей Медведев относился ко мне нормально. Всё, что я делал, он воспринимал философски: дескать, посмотрим, что из этого выйдет. Зато Юрий Дуганов относился ко мне надменно: почему, мол, поднимаешь не так, как мы?

          — Ты, Рудольф, делаешь ошибки, — говорил он. — Что это ты там в Сибири себе надумал? Ты же приехал в столицу учиться, а твои действия на тренировках противоречат принятой у нас методике, которая давно опробована. Но это ещё не всё — в Сибири выступай как знаешь, а здесь ты своей техникой подаёшь плохой пример другим. И среди тренеров идут разговоры, что тебя нужно переубедить. Так, как ты прихватываешь штангу руками, её не поднимает никто в мире, мы с этим явлением боремся. Ты что, на семинарах не бываешь?

          Мне было трудно возразить — мировой рекорд в рывке в моём весе, установленный в 1956 г., принадлежал именно Ю.Дуганову. Но уже в 1958 г. я со своей неправильной, по его мнению, техникой этот рекорд побил, подняв 138 кг, то есть на 1,5 кг больше Дуганова, а затем превысил мировой рекорд ещё семь раз, доведя его в 1963 г. до 142,5 кг.

          С Юрием Дугановым я сцепился довольно жёстко. Он вёл себя со мной как милиционер на вокзале. Тогда я не знал, что Дуганов страдает эпилепсией. Однажды он приблизился ко мне, выкручивая себе руки и весь побелев.

          Через его плечо я увидел нашего доктора Марка Борисовичи Казакова. К нему я относился с большим уважением, он отличался от всех врачей, которых мы знали. Бывало, заболит у кого-нибудь голова, так Казаков не отстанет, пока боли не прекратятся.

          Я увидел, что Казаков, заметив наш конфликт с Дугановым, машет мне руками, показывая пальцем на моего оппонента, а затем на свой висок: брось, мол, с Юрием спорить, он не в себе. Я понял, что спорить тут действительно ни к чему. Тем более что проблему, о которой шла речь, я решил для себя почти два года назад с помощью преподавателя теоретической механики нашего горного техникума, о чём уже написано выше. А Дуганов наскакивал на меня:

          — Я настаиваю, чтобы ты не подгребал штангу руками раньше времени!

          — Хорошо, Юрий Владимирович, — согласился я.

          Ю.Дуганов выступал в рывке в стиле «разножка» или, как принято говорить, в низком седе. Стиль рациональный, но на соревнованиях часто приносит атлетам разочарования. Самым неудачливым из них в этом отношении и был сам Дуганов.

          Как я сейчас понимаю, он был сверхталантливым атлетом. Но в сборную СССР его обычно не брали из-за неустойчивой техники. На чемпионате СССР 1954 г., в котором участвовал и я, Ю.Дуганов победил, однако на чемпионат мира и Европы в Вене вместо него выставили Ф.Богдановского.

          Фёдор Богдановский тогда впервые стал чемпионом Европы, но проиграл проводившийся параллельно чемпионат мира американцу Питеру Джорджу. В 1955 г. Богдановский вновь уступил Джорджу на чемпионате мира, на сей раз уже по собственному весу. На чемпионате мира 1957 г. Богдановский опять стал вторым, проиграв Томми Коно из США. В 1959 г. на чемпионате мира повторяется та же история, здесь я уже стал её свидетелем.

          Ф.Богдановский вводил в заблуждение тренеров сборной, показывая высокие результаты на тренировках. Но перед ответственными соревнованиями он по двое, а то и трое суток не мог спать. При виде своего соперника Томми Коно у Богдановского начиналась нервная дрожь, и он ничего с собой поделать не мог. Я знал, чем ему можно помочь, но высокомерие и пренебрежительное отношение Фёдора останавливали меня. Талантливый атлет остался за бортом.

          По раздражительности и по самолюбию Ф.Богдановский напоминал Ю.Дуганова. Увы, не нашлось человека, который мог их убедить, как правильно подвести себя к ответственным соревнованиям в тактическом и в физическом отношениях. К Дуганову и к Богдановскому можно добавить и Д.Ригерта. Это тройка атлетов с выдающимися возможностями, но они не могли сами разобраться в своей сложной технике.

          Изумительно пластичные, гибкие, в высшей степени возбудимые во время поднятия штанги, Ю.Дуганов и Д.Ригерт после нулевых оценок шли в дополнительных, незачётных попытках на мировые рекорды и фиксировали их. Но для команды это оборачивалось большим разочарованием. Все эти три атлета были высокомерными, а тренеры, которые пытались им помочь, не имели должной квалификации. Мешало ещё и то, что Дуганов, Богдановский и Ригерт никого не хотели слушать, стремились быть самостоятельными, как А.Воробьёв или А.Медведев.

          Старший тренер сборной СССР Н.И.Шатов являлся не только опытным тренером, но и хорошим психологом. Однако у него был слишком мягкий характер. При нём на тренерский руль претендовал А.И.Божко. Он выпустил книгу по тяжёлой атлетике, был старшим тренером Вооружённых Сил. А сборная СССР в те годы на 80% состояла из армейцев. Правда, А.Воробьёв тренировался самостоятельно, Божко к себе не подпускал, только иногда, приличия ради, советуясь с Шатовым. Являясь капитаном сборной, Воробьёв, скорее, и был тем человеком, который командовал штангистами Вооружённых Сил.

          Так почему же Фёдор Богдановский на тренировках фиксировал большие веса, а на соревнованиях был на помосте как лапша? Здесь, на мой взгляд, имелось несколько проблем. Прежде всего нужно было решить вопрос с его сном. Кроме того, именно для Богдановского большое значение имела правильная подводка к соревнованиям. А главное — с Богдановского нужно было снять напряжение, которое он испытывал, ставя перед собой чрезмерные задачи. Но здесь имелись скрытые обстоятельства, которых несведущие люди не видели. Мне они понятны сейчас, но не были ясны в 1957 г.

          Ф.Богдановский — атлет интересной спортивной судьбы. Сначала он боролся за место в сборной с Ю.Дугановым, и тот своими неудачными выступлениями открыл дорогу Богдановскому. Но на мировой вершине Богдановский наткнулся на Т.Коно, очень грозного и устойчивого атлета. Порой Фёдору и не везло. А вскоре у него появился в сборной новый конкурент — Александр Курынов. В итоге Богдановский так и не нашёл способа оторваться от своих соперников.

          В 1956 г. Фёдор Богдановский выиграл Олимпийские игры в Мельбурне, опередив в троеборье своего старого соперника Питера Джорджа на 7,5 кг. В то время Томми Коно перешёл в вес 82,5 кг, оставив весовую категорию 75 кг. Богдановский почувствовал себя триумфатором. В этот период и были заложены все неудачи, которые Богдановский потерпел после 1956 г. Из-за развода, новой женитьбы и проблем со своим обустройством Фёдор перестал работать над созданием базы, то есть запаса прочности.

          Можно интерпретировать дело и таким образом, что Ф.Богдановский не был готов к дальнейшим победам психологически. Но это — только слова. Если хотят сказать так, чтобы было непонятно, о чём идёт речь, то всегда говорят, что спортсмен не готов психологически и морально. А корень проблем Богдановского — это, повторяю, создание базы. У него не было запаса прочности, отсюда вытекала и неуверенность в решающие моменты.

          Большая победа порой кружит голову штангисту, и тогда события приобретают для него неблагоприятный оборот.

          Но вернусь к тому, как в Москве на меня набросился Ю.Дуганов, чтобы переделать мою технику в одночасье — до соревнований оставалась всего неделя.

          Через много лет мы вновь встретились с Ю.Дугановым, на сей раз уже как два тренера. Разница между нами состояла лишь в том, что я был тренером, который готовил и выводил на помост атлетов, а Дуганов был тренером-фантазёром. Он смотрел на атлетов как бы сзади и сбоку, он был рождён только давать указания или осуждать.

          Это похоже на то, как если бы бездетная мать считала, что лучше знает, как обходиться с ребёнком, чем та мать, которая воспитывает детей, да причём не одного, и давала бы ей указания. Но факт налицо: кто ходит к начальству, того и слушают. Начальство, как правило, поддерживает идеи, высказанные у него в кабинете.

          В 1957 г. я едва успел освободиться от спецкомендатуры, и мне ещё нужно было освоиться в большом спорте. Но философов от тяжёлой атлетики я избегал, ибо знал: их единичный опыт, равно как и мой, ещё ничего не означает для других.

          О наращивании базы я много беседовал с Романом Павловичем Морозом, о котором уже писал. Он во всём меня поддерживал и специально организовал фотосъёмку кинограммы моего рывка. Р.П.Мороз не совсем согласился со мной только насчёт подхватывания штанги руками, то есть работы на бицепсы, чем отличался мой рывок. Я убедил Мороза, когда сказал ему, что виновата в этом моя спина, принимающая недостаточно активное участие в процесс подъёма: сгибание рук опережает спину. Мороз даже раскрыл рот от удивления.

          — Точно, Рудольф, — сказал он. — А я вчера даже ночью думал: почему же он, в нарушение всех правил, вырывает большие веса? Вот мы и нашли резервы.

          — Но как быть с критиками-тренерами? — спросил я.

          — С критиками всё просто. Когда ты начнёшь устанавливать мировые рекорды, как Дуганов, то он от тебя отстанет. Я скажу тебе вот что, Рудольф. Николай Иванович Шатов когда-то был во многом похож на тебя. Вернее, ты похож на него. Я ведь знаю, что тебя критикуют за чрезмерные нагрузки. А Коля делал то же самое. Правда, тогда не было столько науки, как сейчас.

          — Я слышал, — прервал я собеседника, — что Николай Иванович до 10 раз вырывал 80% своего предельного веса, не отрывая рук. Его считали сумасшедшим. А сейчас он за меня не заступается. В чём же дело, Роман Павлович?

          Р.П.Мороз глубоко вздохнул, оглянулся — недалеко от нас сидели штангисты. Тогда он подал мне знак, мы вышли с ним на улицу и зашагали в сторону метро «Динамо». Я всё ждал, когда Роман Павлович сообщит мне что-то такое, чего я ещё не слышал. Мы сели на скамейку, Роман Павлович положил руку на моё острое колено и начал:

          — Рудольф, ты можешь назвать мне известного спортсмена из советских немцев? Вот и я не могу. А Колю Шатова я знаю, он очень осторожен. Он партизанил в тылу у немцев, и слово «немец» сидит у него в печёнках. Я считаю, что он просто сам ещё не знает, правильно ли поступит, если даст тебе совет. Он ведь не Дуганов, который всем раздаёт советы. Думаю, Шатов не хочет вмешиваться в процесс твоего развития. Ты ведь уже наступаешь на пятки Трофиму Ломакину. А Ломакин — это Вооружённые Силы, и их тренер Александр Иванович Божко — друг Николая Ивановича. Если Шатов тебе поможет, то Божко может этого не понять. Поэтому Шатов и уклоняется. Ты же видишь, что народ ещё не отошёл от сталинских порядков. А ты...

          На этом Р.П.Мороз остановился, не закончив начатую фразу и предоставив мне додумать её самому. Со стадиона «Динамо» докатывалась музыка, шла подготовка к приезду гостей фестиваля.

          Прохладный ветер обдувал мою чрезмерно загруженную спину. Я вставал со скамейки, натягивал рубашку, которая то и дело задиралась, и мне казалось, что я сижу раздетый — нагрузка на спину обескровила мои позвонки. Мороз заметил это и посоветовал мне перед соревнованиями держать спину в тепле.

          — Закаливание тебе теперь ни к чему, — сказал он. — А завтра сходи в Сандуновские бани.

          Мы расстались, и я поехал в гостиницу, размышляя о своей последней большой нагрузке.

          Я вернулся к себе, а из головы не выходили пакости, которые постоянно встречались на моём пути. Будь я послушным — куда меня занесло бы? Место под тяжелоатлетическим зонтиком определяет результат. Я гордился тем, что ни от кого не завишу. Теперь вот освободился и от спецкомендатуры. Но избавился ли я полностью от надзора?

          Встретившийся в поезде комендант мне ведь объяснил: мол, снятие вас, немцев, с учёта в комендатуре ещё не означает освобождения от надзора КГБ, власти просто решили разблокировать немцев в целях развития социалистической экономики, а заодно использовать бездельников-комендантов в мирном строительстве коммунизма.

          У меня поднялся собственный вес. Когда я тратил энергию на работе, а после этого ещё тренировался, то мой вес держался на уровне 83 кг — всего 0,5 кг лишних. А тут я много лежал и вот — належал вес. Утром натощак я теперь весил 84 кг.

          Лишнего жира у меня не было. Значит, следовало согнать 1,5 кг за счёт уменьшения рациона, освободившись от лишней жидкости в желудочно-кишечном тракте. Раньше я, случалось, сгонял по 5 кг, так что избавиться от 1,5-2 кг мне было несложно.

          Как я уже писал, в те времена среди штангистов преобладали армейцы и динамовцы. Меня волновало, почему здесь нет штангистов-шахтёров. И потом, если это фестиваль молодёжи мира, то почему для спортсменов не установлен возрастной ценз? Мне было почти 30 лет, и на молодёжном мероприятии я чувствовал себя неловко.

          Со мной мало кто общался. Правда, А.Медведев проявлял ко мне интерес в том плане, что уже в то время шлифовал свой немецкий язык. У нас бывали с ним разногласия при переводе. Каждое слово может быть переведено на другой язык в трёх-четырёх вариантах. А тут ещё восприятию мешал мой швабский диалект, и Медведев впадал в растерянность.

          Мне было особенно дорого то, что А.Медведев воспринял меня как рабочего человека. О шахтёрском труде он не имел представления, но именно Медведев, чаще других общаясь со мной, ненавязчиво выпытывал у меня шахтёрские термины.

          У меня была справка, что за три месяца я выработал 82 упряжки при таком-то среднем заработке. Я пытался в точности рассказать А.Медведеву, что такое упряжка. Мои объяснения не очень убеждали его, пока я не принёс старую фотографию, где шахтёр на коленях по-собачьи тянет за собой железный короб с углём. Шахтёр был запряжён как лошадь в буквальном смысле слова. Эти упряжки или шлеи выдавались из забоя шахтёрами на-гора при свете керосиновой или газовой ламп. С тех пор у шахтёров было принято называть упряжкой одну смену работы.

          Это слово стало фигурировать в нашей штангистской сборной как шутка. Один лишь Трофим Ломакин воспринимал его правильно: он сам и его предки работали на алтайских рудниках.

          Здесь, в Москве, я решил применить свой метод подводки к ответственному соревнованию в отношении сна. В народе говорили: он ведь сильный — спит как дурак. Спит беспробудно, отсюда у него и сила. Трудно спорить с народной мудростью.

          А тут соревнования: по три подхода в жиме, в рывке и в толчке — арифметика простая. Если набранные в троеборье суммы одинаковы, то победа присуждается тому, кто легче согласно протоколу взвешивания. А если и вес одинаков? Бывало и такое. Тогда на штангу ставили вес, на 5 кг превышающий тот, который только что толкал атлет. Если и в этом случае результат соперников оказывался одинаковым, то чемпионом становился тот, кто первым толкал максимальный вес. Последнее правило сохранилось, но дополнительный вес атлеты вскоре толкать перестали.

          Итак, я впервые попал на международные соревнования. Это почётно, хотя титул чемпиона Фестиваля молодёжи для меня особого значения не имел.

          1957-й являлся у меня годом наращивания силовой базы, а тут был разгар лета, когда я держал себя на объёмных нагрузках. Что делать? Если снижать нагрузки, то этим надо было заниматься уже за 10 дней до выступления. Летом, когда жарко, умные штангисты загорают на юге. Меня радовало и удивляло, что мне впервые доверили выступить за сборную СССР. И в то же время эти летние соревнования нарушили мои планы по наращиванию силового фундамента.

          Мне скоро должно было стукнуть 30 лет, времени для ошибок фактически не осталось. В отношении базы я кое-что раскопал, особенно когда получил красноречивейший результат в эксперименте на трёх группах штангистов по 8 человек. С 1951 по 1956 гг., как уже упоминалось, я вёл наблюдения за своими совсем молодыми атлетами: самому младшему было 12 лет, затем 14 лет, затем по 16-17 лет. Итог оказался сугубо отрицательным: я установил, что планировать нагрузки молодым можно только с 18 лет.

          Когда наваливают груз на молодые кости и связки, то результат получается плачевным. Если у совсем молодых атлетов и бывают хорошие протокольные показатели, то только за счёт подделок в свидетельствах о рождении, погони за успехом в тренерской работе. Ранней специализации в тяжёлой атлетике я ещё коснусь.

          А тогда, летом 1957 г., я не хотел снижать объёмную нагрузку, рассчитывая добиться осенней реализации результата. Я выступил, дабы не обидеть моих земляков-шахтёров. Шахта не сохраняла мне зарплату на время трёхнедельной командировки, но я прекрасно знал, что наутро после приезда в Киселёвск А.Т.Клышко предоставит мне на наряде слово перед коллективом нашего мехцеха, и я должен буду по порядку рассказать, как там было на Фестивале.

          Пока я готовился к выступлению, моя жена Валентина взяла двухнедельный отпуск и приехала в Москву. Я обрадовался её приезду. Она хотела не только увидеть Всемирный фестиваль молодёжи, но и закупить кое-что необходимое. Дети росли, им нужна была новая одежда, и поскольку Валентина могла всё шить сама, она набрала нужных тканей.

          Устроить её в гостиницу не было никакой возможности. У А.Медведева, моего единственного близкого знакомого в Москве, и без того уже жило много гостей с Кавказа, а также из ГДР. Мой знакомый тренер по фехтованию устроил Валентину в общежитие вместо одной фехтовальщицы. Валентина была довольна, носилась по Москве одна. Вечером Валентина допоздна рассказывала мне о том, что видела и слышала.

          Вскоре приехал и мой друг Иван Кошкин, который очень хотел увидеть фестиваль. Во время распределения нарядов у нас в мехцехе ему надоедали с вопросом: а ты, Иван, почему не едешь? Ребята предложили начальнику цеха А.Т.Клышко такой вариант: они соберут Ивану денег на железнодорожные билеты до Москвы и обратно, а он должен привезти всё, что ему закажут.

          Вскоре Иван оказался у нас в общежитии. Первые три ночи он спал у меня в комнате, а затем ему пришлось перебраться в коридор на дерматиновый диван. Однажды я увидел, как Иван нагнулся и стал смотреть под мою кровать.

          — Ты что там потерял? — удивился я.

          — Там лежат 1600 рублей, завёрнутые в не очень чистую тряпку, — улыбнулся Иван. — На эти деньги я должен всем купить то, что они заказывали. Завтра начну покупать и отправлять из Москвы посылки.

          Иван любил делать людям добро. Наш дом, как я уже писал, стал и его домом. Кошкин держался настолько тактично, что с годами становился нам всё ближе.

          Состоялась грандиозная церемония открытия фестиваля. Москва раскрасилась во все цвета радуги.

          Перед открытием нас, спортсменов, собрали в Лужниках. Комсомольский босс А.Н.Шелепин прямо сказал нам, что в СССР приехало много шпионов: мол, будьте бдительны! По его словам, африканки, жившие в своих странах в антисанитарных условиях, здесь позорили нас на весь мир из-за того, что в отведённых им гостиницах не было специальных женских унитазов (очевидно, он имел в виду биде), чтобы они могли подмываться, как положено мусульманкам, по три раза в день. Все конфликтные ситуации на фестивале, по мнению комсомольского начальника, сознательно нагнетались западными спецслужбами.

          Я вернулся в гостиницу в недоумении: в газетах мы были целиком за мир и за дружбу, а здесь из уст высокопоставленного чиновника открытым текстом звучали явно подстрекательские заявления.

          Прошло и наше штангистское собрание, где утвердили, кто и в каком весе будет выступать. Нас ознакомили с соперниками — разумеется, по протоколам заявки.

          Поскольку я выступал за общества профсоюзов, меня прикрепили к тренеру Ивану Захаровичу Любавину. Он был человеком интеллигентного вида или, как я выражался, тонкой кости. Любавин никогда не надевал на тренировке спортивный костюм. Его одежда была идеально подогнана — говорили, что ему шьют лучшие портные-евреи Москвы.

          На тренировках Любавин сидел мало, в основном ходил по залу из конца в конец. Через каждые 20-25 минут он уходил в конец коридора и смолил папиросу. Курил он изящно, так ловко выпуская дым, что всё время было видно его лицо, тогда как другие стояли рядом, окутанные плотной пеленой.

          Любавин знал ответ на любой вопрос, будто угадывая наперёд, о чём я его спрошу. Только в шахтёрском деле он был профаном. Но он даже с гордостью сказал об этом:

          — Шахта не для меня, пусть этим занимаются те, кому положено.

          На фестиваль приехала почти вся сборная США по тяжёлой атлетике во главе с Бобом Гофманом, о котором много писала советская печать. Высокий Гофман резко выделялся в толпе. Вся его грудь и шляпа пестрели значками, которыми он любезно обменивался. Я тоже подарил ему значок. Гофман принял его, снял шляпу и отстегнул взамен значок Федерации тяжёлой атлетики США.

          Я поблагодарил и хотел отойти, но Гофман взял мою правую руку, развернул её ладонью вверх и профессионально нажал большим пальцем на мои мозоли. Если так нажмут при больших нагрузках на тренировках, то боль бывает невыносимой. Однако я снизил нагрузки уже неделю назад и не почувствовал ничего особенного. Гофман нажал посильней, я молчал и улыбался. Он заговорил на английском, но я только пожал плечами.

          Тут Гофман подозвал Исаака Бёргера, американского атлета в весе 60 кг, и, как я понял, попросил его переводить. Понятия не имею, откуда Гофман мог меня знать. С Бёргером я тогда и познакомился, он был из немецких евреев и свободно говорил по-немецки. Гофман снова взял мою руку, руку Бёргера и стал что-то картавить. Судя по переводу Бёргера, он сказал:

          — Видишь, Исаак, как надо трудиться. Я уверен, что он выступит хорошо.

          После парада участников начались открытые соревнования на звание лучшего спортсмена и лучшей команды Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Все команды были из соцстран [а что же, интересно, делали на фестивале штангисты США?]. Дворец спорта переполнял народ.

          Через день должно было состояться моё выступление, а сегодня мне удалось поспать всего два часа. Мне предстояло всю ночь флиртовать со своей женой. Вокруг наших общежитий было много зелени. Утром я встал пораньше и специально обошёл весь огромный Измайловский парк, чтобы как следует изучить его: в темноте здесь можно было и заблудиться.

          Соревнования штангистов начались с пафосом, торжественно. В первый день, как обычно, соревновались спортсмены категории 56 кг. От нашей команды выступал Арнольд Хальфин из Львова — красивый, хорошо сложённый атлет. Закончив толчок, он начал праздновать победу: снял ремень, вышел вперёд, к зрителям. Его сопернику из Китая Чэнь Цинкаю для победы в троеборье нужно было толкнуть на 20 кг больше Хальфина. Китайские атлеты выделялись среди европейцев и американцев — свежий цвет лица, красивая форма.

          Такого чуда, как в тот день, я больше на помосте не виде. Чэнь Цинкай — человечек ростом 150 см — взял на грудь 137,5 кг. Мощные ноги поднялись его из низкого седа, как домкраты. Публика затаила дыхание.

          — Господи, — шептала женщина, стоявшая рядом со мной, — неужто он покажет китайский фокус?

          Штанга передавила Чэнь Цинкаю горло. Вставая, он захрапел, как лошадь. Встав, китаец чуть сдвинул штангу, чтобы освободить горло. В зале раздались крики, в основном на китайском. Мы молчали.

          Валентина вцепилась в трицепс моей правой руки, и, пока Чэнь Цинкай вставал, так сжала пальцы, что её ногти прошли насквозь через мою тонкую футболку. Я чувствовал боль, но не подал вида. В зале было так тихо, что если я крикнул бы, то болельщики просто прибили бы меня.

          Поправив штангу, китаец начал балансировать. У ботинок Чэнь Цинкая были высокие каблуки — значит, вес, поднятый на грудь, следовало хорошо сбалансировать по вертикали на пятки. Китаец чуть подышал. Штанга пружинила, и он искал жёсткое положение для выталкивания её строго вверх. Кроме того, штангист должен был попасть в ритм резонанса, возникающего от вибрации грифа.

          Диски по краям замерли и теперь как бы ждали, чтобы атлет мягко раскачал груз. Тогда тяжесть встретят спружиненные ноги, и гриф будет атакован грудью. Гриф штанги впился в живое тело, но атлет, находясь в кураже, ничего не чувствовал.

          И вот снаряд вылетел от груди вверх. Резко расставились ноги, и тонкие, как спички, по сравнению с мощными ногами, ручонки атлета подхватили вес 137,5 кг — по тем временам мировой рекорд.

          Зал утонул в шквале аплодисментов, а я схватился за руку, обезумев от боли. Валентина держалась одной рукой за рот, чтобы не закричать, и смотрела на меня с недоумением. Я оголил руку — у меня в одном месте потихоньку сочится кровь, и на руке были видны три синяка, оставленные пальцами Валентины.

          — Кто это тебя так, Рудольф? — не поняла она.

          — Да ладно, — сказал я, — пошли в зал к Арнольду.

          Но Арнольда Хальфина уже увели журналисты, и теперь ему ни до кого не было дела. Кто же предполагал, что китаец сможет отыграть так много? В спорте это называется иронией судьбы.

          Пышное награждение и великолепная организация придали нам хорошего настроения. Мне было жаль, что всего этого не видят друзья по работе — Ловейко, Листунов, Меркулов, Афонин, а также мои сменщики Чугаев и Литвинов. Под шум музыки и смех людей я сказал Валентине:

          — Вот видишь, чем твой муж занимается уже семь лет.

          Первые три года я наращивал силу почти в одиночку. В то время мы с Валентиной ждали каждый день и час, что нас опять могу сослать туда, куда пожелает наше мудрое правительство. Мы молились и благодарили бога, что нас не расстреляли, как моих отца и брата.

          — Да, — сказала Валентина, — штанга честный вид спорта. Казалось бы, всё просто — холодный металл, длинная ось, по бокам колёса. А смотри-ка, что тут делается и как это интересно!

          Да, интересно — но только в том случае, если спорт сочетается со здоровьем, а также с соответствующей экономической политикой.

          Социализм с его производственной системой, в которой во главу всего была поставлена полная занятость, фактически установил «щадящий» режим труда. Энергозатраты на социалистическом производстве были гораздо ниже, чем на частнокапиталистическом. После работы, по моим данным, у советского рабочего оставалось немало сил и нерастраченной энергии.

          В политическом плане наш рабочий был закабалён, но на работе вёл себя так, как ему заблагорассудится. Он «волынил» или, как говорят шахтёры, «филонил», а уволить его было практически невозможно. Тем более это касалось фронтовиков — они обычно только делали вид, что работают.

          Поэтому и находилось так много желающих тренироваться в нашем зале. А те, кто не мог или не хотел повышать свои результаты в спорте, становились нашими болельщиками. Они нас подбадривали, а на соревнованиях сидели в первых рядах.

          Мы с Валентиной поужинали за мои талоны. Она жаловалась, что устала: Москва суетная, без привычки здесь находиться трудно.

          — Сегодня, Валя, тебе придётся пожертвовать отдыхом и уделить внимание мне, — сказал я.

          — Разве только сегодня? — несколько разочарованно протянула она.

          Мы бродили по Измайловскому парку до тех пор, пока милиция не предупредила, чтобы после 12 ночи нас здесь не было. Тогда мы сели на скамейку у входа в общежитие. Валентина прижалась ко мне, и я почувствовал, что она засыпает.

          Меня тоже начало клонить в сон. Нет, приказал я себе, ты не имеешь права заснуть даже на минуту! Я знал эти штучки со своей стороны: стоит мне только уснуть, как весь мой эксперимент пойдёт насмарку. Сегодня я должен был спать не больше 2-3 часов. Но это я, а Валентина тут при чём? Я уговорил жену, и она ушла к себе.

          Фехтовальщицы, с которыми жила Валентина, ещё не спали. У них сегодня тоже были и победы, и неудачные выступления.

          В нашем общежитии, в самом конце коридора, скрючившись на диване, лежал Иван Кошкин, который также не спал.

          — Знаешь, Рудольф, — сказал он, — меня ошеломил китаец.

          Когда Иван говорил тихо, его дефект речи не был слышен. Я сел рядом с Иваном. Посидев, предложил Ивану погулять до трёх часов ночи. Он радостно вскочил.

          На улице было удивительно тепло. Всё замерло. Замолкли и птицы, которые днём распевали здесь на разные голоса. Мы понаблюдали издалека, как жильцы нашего общежития украдкой влезают в окна, зная, что дежурная строго следит за тем, чтобы никто не опаздывал. О своей ночной прогулке я предупредил её ещё с вечера.

          Иван рассказал мне, что именно он купил и что ещё нужно купить. Затем, вспомнив о чём-то, убежал, предупредив, что сейчас вернётся. Вскоре Иван выскочил из общежития и понёсся ко мне зигзагами, растопырив руки, будто крылья самолёта. В его руке я заметил бумажку — он сунул мне её на бегу и упал на скамейку.

          — Телеграмма от Клышко, — сказал Иван, — там ждут твоей победы.

          — Это ты организовал? — спросил я.

          — Почему я? В «Советском спорте» написано, когда ты выступаешь. Телеграмму принесли в общежитие из Госкомспорта.

          — Хорошо им там на шахте рассуждать и желать мне победы... — вздохнул я.

          Как всё сложится на самом деле? Я ведь впервые должен был выступать на таких ответственных соревнованиях. Я вроде бы не трус, в шахте часто находился между жизнью и смертью. А тут, ну что — не подниму, так и не подниму. Но я всё же очень серьёзно относился к своим выступлениям.

          Моя беда заключалась ещё и в том, что я не снизил нагрузки. Иван Захарович Любавин не заметил, что я тренируюсь в полную силу. Другие штангисты уже давно помылись, сидели в автобусе или покуривали на скамейке, а я всё ещё тягал штангу. Из тренеров на это обратил внимание только Юрий Дуганов.

          — Упрямая голова, — обратился он ко мне, — тебе же через четыре дня выступать, а ты, я вижу, поднял в общей сложности минимум 10-12 тонн. Когда ты думаешь восстанавливаться?

          Любавин, услышав слова Дуганова, плюнул, резко удалился от нас и вполголоса произнёс своё любимое слово «говнюки». Глядя на меня, он добавил:

          — Может, Юрий и прав.

          — Конечно, прав, — сказал я. — Но цыплят по осени считают.

          Дуганов забыл, что мне почти 30 лет и что время дармовых сил у меня поглотила ссылка. Скепсиса у него был полный мешок. Он ворчал и критиковал налево и направо, как те, кто ничего не может делать сам. А ведь в ту пору Дуганов ещё мог бы поднимать штангу. Но нет, это было тяжело и сразу стало бы видно, кто он есть. Ему было удобней упрекать меня за то, что я не снизил нагрузку. На тренерском совете он с пеной у рта говорил, что я пренебрегаю его рекомендациями. А И.З.Любавин сказал:

          — Рудольф — представитель шахтёров Кузбасса. Все эти годы мы его не видели. От стипендии он отказался, мы ничем не можем его привлечь. Меня он не слушает, на него может влиять только Роман Павлович Мороз. Я знаю, вы скажете: давайте не выставлять его за команду. Но в мае во Львове он занял второе место, проиграв только Трофиму Ломакину, а следующий атлет, Матвей Рудман из Харькова, отстал от Рудольфа в сумме на 5 кг. Ломакина и Рудмана здесь на сборах нет, так что нам фактически некем заменить Рудольфа.

          Ю.Дуганов остался недоволен аргументами Любавина. А старший тренер сборной СССР Н.И.Шатов, человек с мягкой душой, пожал плечами:

          — По-моему, ничего страшного здесь нет. Я сам восстанавливался всего за два дня. Так что посмотрим.

          А что тут было смотреть? Дуганов оказался в наивыгоднейшем положении: если я выступил бы хорошо, то он пожал бы плечами: «Ну что ж, немецкий сибиряк — загадочный атлет». А если я проиграл бы, то тут уж Дуганов отыгрался бы по полной программе. Ох, сколько на свете таких людей, как мой «доброжелатель» Дуганов!

          Прав ли он был? По-своему прав, повторю я. Не моя вина, что в стратегии подготовки атлетов Ю.Дуганов отстал навсегда.

          Мне бы его спортивный талант! В своё время в рывке, а также в толчке он мог творить чудеса. Рассказывали, что на тренировке Дуганов вырывал правой рукой 100 кг. Одарённый от природы, он мог позволить себе выступать спонтанно.

          Но если атлет талантлив, то это ещё не значит, что он станет талантливым тренером. Моя практика и мои анализы показали, что дело обстоит, скорее, наоборот. Опыт в тренерской работе был равен у Дуганова нулю.

          Вот я и нажил себе заведомого врага. Ещё не выступал, а мне уже вынесли приговор. И рассчитывать на дальнейшие выступления в сборной СССР мне, по всей видимости, не приходилось.

          Тут могло помочь только то, что как вид спорта я выбрал именно штангу. В классической борьбе спортивное начальство может позволить себе выбрать победителя по собственному усмотрению. То же самое и в боксе, если не считать побед нокаутом.

          У меня когда-то была такая мысль: остановиться на боксе. Тренер по боксу В.Пиншин, о котором я писал в первой книге, умолял меня об этом чуть не на коленях: мол, я с тобой пройду и Рим, и Крым. В соревнованиях по боксу я не участвовал, но два месяца тренировался. Пиншин хвалил мои длинные руки и широкие плечи, за которые всегда можно спрятать челюсть. Но когда я побоксировал с моим другом И.Люфтом и с А.Кривко, ребята сложили перчатки и сказали:

          — Ищи себе других спарринг-партнёров.

          А что другие? Я ведь мог рассчитывать на успех, только свалив соперника в нокаут. А по очкам — это, как говорится, «das kannst du vergessen».* То же самое и в борьбе — я мог быть уверен в победе, лишь положив противника на лопатки.

          А вот штанга для российского немца — в самый раз, особенно рывок и толчок. В жиме ко мне придирались, но что поделаешь — жим у меня действительно был не майеровский (немецкий стиль, о котором я писал) и не в стиле Григория Новака или Ефима Наумова из Сталинграда. Так что дугановцы должны были замолчать только в том случае, если я хорошо выступил бы осенью. А пока я думал выступить по средней программе.

          Политика меня не интересовала. Мне были до́роги мой цех, мои друзья, ученики-штангисты. По душе было и руководство шахты, которое на профсоюзных собраниях иногда вспоминает о наших спортивных делах и о том, сколько хулиганов мы перевоспитали, переманив с улицы в наш спортзал.

          _____________________________________

          *Об этом ты можешь забыть.

          _____________________________________

          — Ну что, Иван, — сказал я, очнувшись от раздумий, своему другу Кошкину, сидевшему рядом со мной в Измайловском парке, — вот уже и повара идут, готовятся к завтраку.

          Вон какая масса людей приехала на фестиваль, а ведь их нужно в одночасье накормить. Придя к себе, я упал в кровать и тут же уснул. В 9 утра Валентина подула мне в ухо:

          — Steh auf, es ist schon spat.*

          Я быстро поднялся и побежал. 20-минутный бег трусцой по утрам — это для меня обязательно. Помылся в душе, спустился на первый этаж — там стояли контрольные весы. 81 кг — хорошо! Предельный вес для выступления — 82,5, так что у меня в запасе оставалось 1,5 кг.

          В столовой было полно народа, стоял гул, люди говорили на разных языках. С нами жили только делегаты из наших республик, одетые и национальные костюмы.

          — А где зарубежные страны? — спросила у меня Валентина.

          — Видимо, на Ленинских горах или в другом комфортабельном месте, — ответил я.

          Тут же в столовой висели объявления — куда можно сходить. Мы стояли и рассуждали, как лучше провести время Валентине. Вот любопытная китайская программа, а после обеда можно вместе с нашими штангистами поехать на соревнования. Сегодня выступали атлеты двух категорий: 67,5 кг и 75 кг.

          Мы расстались с Валентиной, и я прилёг на кровать, задрав ноги и подложив под них матрац, чтобы расслабить позвоночник, который ещё не отошёл от нагрузки.

          Пришёл Иван Кошкин и стал вспоминать о своих похождениях в детском доме. Иван — сирота, равно как и его красивая сестра Рая с неповторимым голосом. Я спросил, почему Раиса не найдёт хорошего наставника-культработника. Иван сказал, что культработники хотят с ней только спать, а насчёт голоса, чтобы направить его в нужное русло, видимо, должен побеспокоиться кто-то другой.

          _____________________________________

          *Вставай, уже поздно.

          _____________________________________

          Да, жизнь интересна. Интересна ещё и тем, что сегодня ты чего-то не знаешь, а завтра то, о чём тебе хотелось узнать, известно уже всем.

          Ивана я предупредил, чтобы он не давал мне уснуть — я недоспал, и меня начало клонить ко сну.

          Вскоре ко мне в комнату вселили Михаила Акопянца с его родственником Ашотом Акопянцем. Иван Кошкин умолк, зная, что незнакомым людям его невнятная речь режет ухо.

          Михаила я запомнил ещё по чемпионату СССР 1954 г., где мы выступали в одном весе — 75 кг. Он стал тогда третьим после победителя Ю.Дуганова и второго призёра Ф.Богдановского, впервые выступившего на таких крупных соревнованиях.

          Мы с Михаилом вместе мылись в душе, и я не мог не обратить внимания на его тело, обильно поросшее волосом, и почти безволосую грудь с наколотыми изображениями Ленина и Сталина. Когда Михаил шевелил грудью, то Ленин, выколотый слева, подмигивал, а Сталин справа морщил лицо и дёргал усами.

          При появлении соседей я вскочил со своего сооружения, на котором отдыхал. Михаил Акопянц рассказал Ашоту, как познакомился со мной. Ашот задал мне немало вопросов по поводу нашей высылки и ругал Сталина, отправившего за решётку и сославшего в Сибирь многих армян.

          Пока мы беседовали, Иван сбегал за бутылкой шампанского. Мне завтра предстояло выступать, и поэтому я, извинившись, налил себе чистой воды. Ашот поднял стакан и пожелал мне успешного выступления. Михаил, продолжая тему сталинских репрессий, сказал:

          — Сталин посадил лучших поэтов и художников Армении. И вот на тебе — армяне не только не затаили зла, но ещё и славят его. У нас в Ереване на горе стоит статуя Сталина — самый высокий памятник вождю в мире.

          Я запомнил, что сталинские погоны были 2,5 м длиной и использовались вместо двери для проникновения в статую. С началом осени птицы устраивали на погонах и на голове Сталина свои базары.

          Один армянин так разозлился на это кощунство, что стал стрелять по птицам и картечью попал статуе прямо в глаз.

          Иван налил по второй и поинтересовался, что сделали с этим защитником Сталина.

          — Говорят, его арестовали и в виде наказания 5 лет заставляли по два раза в год отмывать голову Сталина, — сказал Ашот. — И он занимался этим с великим удовольствием.

          После шампанского Иван упросил Михаила показать наколки Ленина и Сталина, о которых я ему рассказал. Ашот предусмотрительно запер дверь на ключ.

          — Знаешь, Рудольф, — вздохнул Михаил, — если пять лет назад мне кто-то сказал бы, что скоро будет позорно показывать наколку Сталина, я ни за что не поверил бы. А сейчас его портреты сдирают, статуи снимают. Говорят, киевляне однажды проснулись и вместо Сталина увидели на высоком пьедестале Тараса Шевченко. Вдобавок ночью кто-то намалевал на постаменте чёрной краской: «Диты-диты, шо вы натворылы — на задницу Сталина хохла посадылы».

          Михаил наскоро стянул рубашку. Кошкин, любивший Сталина, смотрел на наколку с восторгом, даже потрогал её рукой. Михаил чуть подёргал грудью, и Ленин со Сталиным подмигнули друг другу. Это было и смешно, и печально. Михаил рассказал, что его уже вызывали по поводу наколки в «органы» и советовали на пляже носить майку.

          — Не один ты, Михаил, такой непредусмотрительный, — сказал я и протянул свою левую руку.

          На предплечье у меня выколот кинжал, воткнутый и пень и обвитый змеёй. Эту память оставил мне Эмиль Кригер в афонинском общежитии в 1948 г. Парни жгли галоши, собирали сажу, смешивали её с чернилами, и получалось что-то вроде туши. Кригер рисовал и сам выкалывал, пользуясь двумя иголками, обмотанными нитками. По глупости подставил руку и я. Теперь, когда я поднимал штангу, наколку было видно, и блатной мир принимал меня за своего.

          К обеду подоспела Валентина. Она рассказала, что смотрела китайскую оперу. Публика не восприняла совершенно непонятное зрелище и вскоре стала разбегаться.

          — Мне было неловко, — говорила Валентина, — ведь китайцы так старались. Но когда я увидела, что зал почти опустел, то тоже ушла.

          После обеда мы с женой пошли гулять в сопровождении Михаила и Ашота. Ашот хвалил свой Ереван и сказал:

          — Вы ведь теперь освободились от комендатуры, так, может быть, переедете к нам?

          Валентина, неготовая к такому разговору, пожала плечами: мол, не знаю, что скажет муж.

          Мы с Михаилом шли чуть позади. Я не очень хорошо знал его, но он располагал к себе, и мне захотелось расспросить, на что намекает Ашот. Михаил пояснил:

          — Понимаешь, у нас в Армении после ухода из спорта Серго Амбарцумяна и других старых штангистов в тяжёлой атлетике образовался вакуум. Перед фестивалем нас вызывали в республиканский спорткомитет. Там шли бурные дебаты, ветеранов критиковали, что они не подготовили себе смену. Надо сказать, что наши бывшие штангисты, Амбарцумян и Манукян, считаются самыми богатыми людьми в Армении. Например, Амбарцумян имеет собственное кафе-шашлычную. И когда Серго раскритиковали на комитете, что он заботится только о себе, тот сказал: «Приглашайте хороших штангистов, я их полностью обеспечу». Так вот, Рудольф, Ашота прикрепили ко мне именно для этой цели. Мы с ним переговорили и решили предложить тебе приехать к нам в Ереван осмотреться. У нас есть институт физкультуры, спортивный техникум. Насчёт квартиры, думаю, мы договоримся быстро.

          — Уехать мы теперь можем, — согласился я, — хотя и не в любое место. К тому же я выработал 10-летний подземный стаж и могу выйти на пенсию в 50 лет. Но у меня есть мать, брат, другие родственники, мне нужно посоветоваться с ними.

          Валентина, услышав наш разговор, сразу загрустила. Заметив это, Ашот положил мне руку на плечо и сказал:

          — Не бери в голову, Рудольф, тебе ведь завтра выступать. А после мы соберёмся и всё обсудим.

          Михаил с Ашотом удалились, а мы с Валентиной углубились в размышления. Володя, её брат, собирался уехать в более тёплые края, за ним хотел последовать отец. Если уедем и мы, то в Киселёвске останется один мой брат Николай. Что скажет на всё на это наша мать?

          Мы с Валентиной нашли поблизости кинотеатр, Кошкин сходил за билетами. До сеанса мы переговорили с Иваном, строя разные варианты. Иван сказал, что, по слухам, скоро шахтёрам для досрочного выхода на пенсию потребуется уже не 10 лет подземного стажа, а 15 лет. Валентина возражала против перемены места жительства.

          Из кино мы вернулись в хорошем настроении. Правда, после бессонной ночи я то и дело клал голову на плечо Валентины. Они с Иваном здорово отвлекли меня от мыслей о соревнованиях. Сегодня мы туда не пошли и теперь узнали последние результаты только вечером.

          Перед ужином я сходил на весы. И обнаружил, что мой вес «горит» — а это нежелательно. Видимо, на меня повлиял разговор с Михаилом Акопянцем. Значит, я мог позволить себе за ужином котлету по-татарски с двумя сырыми яйцами, 100 г сметаны, 50 г хлеба и горячий чай с лимоном. Всё это я имел право заказать на основании списка участников соревнований, который отнёс в столовую наш доктор.

          Хотя я всё время был на людях, время тянулось медленно. Скорее бы началось выступление! Я был на сборах уже 20 дней. И меня интересовало: что там поделывают мои друзья, ученики, коллеги — дежурные электрики? Сено, я знал, у нас накошено, нужно было поскорей его вывезти. Как там наши дочки — Олечка и Лиля, которой всего три года?

          Мать прислала мне два письма. «Когда ты образумишься? — писала она. — Тебе уже 30 лет, а ты всё мотаешься, как пацан». Валентина читала это и смеялась.

          — Знаешь, как мать меня донимает? — сказала жена. — Недавно она хотела выкатить на улицу твою самодельную штангу, чтобы её утащили ребятишки. Мать всё говорит: «Как же так? В детстве у Рудольфа от тяжестей вылез пупок, а сейчас почему-то не вылезает. Раньше он жаловался на сердце — а теперь молчит».

          — А ты хочешь, чтобы я бросил спорт? — спросил я Валентину.

          — Знаешь, Рудольф, ты давно вдолбил мне в голову, что спорт для тебя первичен, а всё остальное — вторично. И другой жизни я уже не хочу. Что будет, если ты покончишь со спортом, я не знаю. Но я знаю, что жена твоего брата постоянно причитает: «Хоть бы Николай занялся спортом, как Рудик! Тебе вот, Валентина, день и ночь известно, где находится твой муж, а я часто понятия не имею, где болтается Николай». Так что, Рудольф, пока есть результат, останавливаться нет смысла. Если бы не твой спорт, я и с Москвой не познакомилась бы. А сколько новых людей я узнала — и всё благодаря тебе!

          «Да, подумал я, спорт — это живая культура, честный видимый диалог между людьми, где сразу выявляется, кто есть кто. Есть у нас в спорте и говоруны, на трибуне они гиганты. Но спустится такой «гигант» с трибуны, возьмётся за гриф штанги — вот тут-то сразу и становится очевидной его дурь».

          — Конечно, вся тяжесть такой жизни ложится на тебя, Рудольф, — продолжала жена, — а косвенно и на нас, на мать и на меня с детьми. Но физкультура и спорт спасли тебе жизнь, это факт. Хотя слишком высоко, может, подниматься и не нужно — от Земли до Солнца далеко, могут и крылья обгореть. Твои электрики у меня всё время спрашивают, когда же ты отдыхаешь. Ваш Листунов как-то сказал: «Рудольф в шахте работает, нами командует, а прихожу с женой в клуб — ещё и там штангу таскает. Скажи честно, Валентина, когда он выполняет свои мужские обязанности?» Потом его жена спросила то же самое, и я ей ответила: «Если у Рудольфа не было бы лишней силы, то он в спортзал не ходил бы. А тебе я желаю, чтобы твой муж тоже окреп и больше не интересовался чужой семейной жизнью».

          Я засмеялся, тронул Валентину за нос и спросил:

          — А ты не сказки мне рассказываешь?

          — Хорошо, примем всё это за сказку, — со смехом согласилась жена. — Тебе-то перед завтрашним выступлением ни сказку рассказать, ни пофилософствовать не дано. Ты же сам говорил: штангу поднимать — не языком трепать.

          — Да, — сказал я, — вот и в шахте так же. Сколько метров пройдёшь на сбойке или в основном штреке, столько и получишь.

          — Там ты получишь столько, сколько нормировщик и хронометрист назначат тебе за труд, — возразила Валентина. — А здесь ты ещё не выступил, а государство уже затратило на тебя средства.

          Это так, подумал я, но в шахте темно, там тебя никто не видит. А здесь ты весь на виду. Выступишь завтра, и тут же на весь мир сообщат, что в весе 82,5 кг победил такой-то спортсмен.

          Если проиграю, то наши скептики в мехцехе житья не дадут. А выиграю — они опять что-нибудь придумают. Хорошо быть скептиком: он как ванька-встанька: куда ни наклонишь, — встанет и опять прав.

          Я почувствовал, что еле держусь на ногах и ужасно хочу спать. Я проводил Валентину на третий этаж к фехтовальщицам, они там опять праздновали чью-то победу. Я принял холодный душ и, уже собравшись в постель, заметил на своих ладонях выпуклые мозоли. Завтра в кураже они могут сорваться, подумал я, занесу инфекцию, и ладонь раздует. Лучше срежу их потихоньку лезвием, потру пенопластом, и утром мои руки будут как замшевые. Наконец я залез в постель.

          Чтобы скорей уснуть, применил испытанный приём: лёг на спину, подогнул ноги, положил бумажку между коленей и стал давить ими друг на друга. Вскоре наступило утомление в тазобедренном суставе, и я заснул.

          Проснулся я в 8:30. Восемь часов сна — для меня ужасно много, я был этому рад. Теперь я почувствовал в спине кошачью гибкость. Кажется, тупая усталость оставила меня. Подпрыгнул вполсилы: мне будто кто-то помогал, в ногах ощущалась необыкновенная лёгкость. В то же время я знал, что радоваться ещё рано.

          Завтракал я вместе с Валентиной.

          — Девчонки-фехтовальщицы такие интересные, — рассказывала она, — всю ночь допытывались у меня, каково быть замужем за спортсменом, да ещё иметь двоих детей. Одной из них мать говорит: мол, выходи за кого угодно, только не за спортсмена.

          Валентина видела, что я слабо реагирую на её рассказ. Теперь я находился уже в зоне отсчёта времени и экономил энергию. Психоэнергия должна сохраниться, ведь скоро мне предстояло выходить на старт.

          Я собрал вещи, заново всё проверил: майку-полурукавку, ярко-красное трико с гербом РСФСР, бандаж с плавками, носки, белые ширпотребовские теннисные туфли, в которых ты как в тапочках, напульсники, нашатырный спирт. В столовой налил себе в термос крепкого чая с лимоном. Иван Кошкин ждал, когда я передам ему сумку, он исполнял роль как бы моего оруженосца.

          Хотя я не русский, мы присели на дорожку по хорошему русскому обычаю. Посидели молча минуты две. В это время я вспомнил, что в столовой доктор заказал мне полкурицы. Я дал Кошкину талон, и он принёс тёплую курицу в фольге.

          Специальный автобус повёз нас в Сокольники на теннисный корт «Шахтёр». Мы договорились с Валентиной, когда и где встретимся, я вручил ей входной билет, и мы с Кошкиным удалились.

          До взвешивания оставалось ещё полтора часа. Я занял одну из раскладушек. Сходил на сцену, осмотрел зал, сымитировал движение со штангой и определил, в какую балку перекрытия крыши должен упереться глазами во время жима. Потом размерил пальцами гриф штанги, надел на неё два диска по 20 кг — вместе с грифом, стало быть, 60 кг — и проделал жим, а затем рывок в стойку. Штанга показалась мне удивительно лёгкой.

          Всё, адаптационный режим я прошёл, мы с помостом и со штангой были на равных. Этот момент я считал важным для себя, теперь я как бы зрячий и стою на твёрдой почве.

          Началось взвешивание. Я взвесился одним из первых: 81,5 кг — килограмм имелся в запасе. В те годы штангисты взвешивались и получали номера в порядке живой очереди: кто раньше пришёл, того и записывали выше в протоколе. Я представлял здесь сборную СССР.

          С запозданием появился мой ответственный тренер на данных соревнованиях — Иван Захарович Любавин. Узнав, что я уже взвесился, он стал ругать меня: зачем, мол, поспешил, нужно было ловить по весу своих соперников.

          — А кто мои соперники? — поинтересовался я.

          И.З.Любавин достал список.

          — Если вы хотели кого-то ловить, — возразил я, — то вам нужно было приехать к нам в общежитие и поговорить со мной. А то я вас три дня не видел и вообще уже не думал, что вы придёте.

          Любавин смотрелся здесь не как выводящий тренер, а как цирковой конферансье или так, будто собрался на очень важный бал. Костюм на нём был с иголочки.

          После моих слов Любавин прекратил упрекать меня. Возможно, решил, что сейчас не время для разборок. Но для меня главным было дело, и я подумал: долой всякую дипломатию и притворную интеллигентность!

          Я достал свой «тормозок» — курицу, кусочек хлеба, полбаночки сметаны. До моего выступления оставалось ещё около двух часов. Участники соревнований заполняли большую комнату. Независимо от страны, нас разместили всех вместе, в одной раздевалке.

          И.З.Любавин рассказал мне кое-какие новости. Настроение у него было вроде неплохое, и я вежливо спросил, как он станет выводить меня на помост, не имея спортивного костюма.

          — А что? — не понял он.

          — Как что? Я ведь могу случайно запачкать этот ваш костюм магнезией или ещё чем-нибудь. И потом, я люблю, чтобы меня сильно разминали.

          — Да, Рудольф, я не учёл, что ты сильно массируешься перед выступлениями.

          Пришлось попросить Ивана Кошкина массировать, а вернее, размять меня.

          Затем мы с Иваном вышли на воздух, и на улице я опять нос к носу столкнулся с американским миллионером Бобом Гофманом. Он по-прежнему был обвешан значками, теперь они смотрелись на нём ещё чуднее. Как всегда, рядом с ним находился Исаак Бёргер. Он уже выступил и, узнав мой вес, сказал, что США привезли в весе 82,5 кг очень слабого атлета. Я ещё немного поупражнялся с ним в общении по-немецки, и мы с Иваном пошли вглубь парка.

          Настало время выходить на представление, у меня был третий номер. Момент представления зрителям вроде бы ни к чему не обязывает, но лица у нас горели. Из-под мышек лился пот, рубашки были мокрыми. Зал гудел и трещал от загруженности, народ стоял по бокам зала у стен. Да, интерес к тяжёлой атлетике тогда был велик.

          На выходе меня встретил Роман Павлович Мороз. Его мягкая улыбка выдавала доброе отношение ко мне. Р.П.Мороз был включён в судейскую бригаду. Он отвёл меня в сторону, чтобы не мешать уходящим со сцены атлетам.

          — Слушай, Рудольф, — сказал он, — на судейском форуме поставили вопрос о твоём единственном в мире классическом жиме. Высказывалось мнение, чтобы судить строго именно тебя. — Мороз оглянулся по сторонам. — Но я смотрел вчера тренировки американских тяжелоатлетов, так они зашли в технике жима ещё дальше. Это наши злопыхатели настраивают всех против тебя. Ты вот что, Рудольф: начинай и жиме со 120 кг, затем заказывай 125 кг и 130 кг. Я как старший судья предупредил остальных судей, чтобы они не портили наш фестиваль и относились к атлетам снисходительно. Ну, всё, — Мороз по-отцовски хлопнул меня но плечу.

          Меня ждали И.Кошкин и И.З.Любавин. Иван подал мне мои брюки и куртку. Я оделся. Любавин стоял у двери и смолил сигару — кто-то из иностранцев подарил ему гаванские сигары.

          У меня мелькнула мысль: ведь Любавин получает приличную сумму за свою тренерскую работу. Наши шахтёры зарабатывают меньше, каждый день рискуя жизнью, а он даже не хочет надеть спортивный костюм. Так что же мне делать, подумал я: раскритиковать Любавина перед стартом или, быть может, предложить ему надеть свой костюм? Нет, бог с ним. Главное — здесь рядом Иван Кошкин.

          Судя по записи на взвешивании, моими основными конкурентами были англичанин и атлет из ГДР. Диктор объявил о начале соревнований. Я выпил глоток горячего чая, надел бандаж, а сверху красное трико. Натянув тоненькие белые шерстяные носки, влез в теннисные туфли, в то время как на всех атлетах были красивые советские штангистские ботинки, за которыми, равно как и за советскими ремнями, гонялись все иностранцы.

          Всё шло как обычно — ведь я тренировался уже восьмой год. За это время я выступил на официальных соревнованиях 66 раз. Раскладка по годам такая: 1950 г. — 6 раз, 1951 г. — 7 раз, 1952 г. — 8 раз, 1953 г. — 10 раз, 1954 г. — 11 раз, 1955 г. — 9 раз, 1956 г. — 10 раз, 1957 — 5 раз. Сегодня я выступал в шестой раз в нынешнем году. Из всех своих выступлений я целенаправленно готовился на результат всего 7 раз: в конце года ставил задачу прибавить к своему результату в троеборье 7-10 кг.

          Сейчас я не планировал надрывать себе нервную систему. Нервная система — штука тонкая, к ней нужно относиться так же бережно, как к глазам. Человеческий организм не столь уж щедрый, как нам кажется. Воспользоваться спортивной злостью он может позволить один, от силы два раза в год — если человек не слишком надсадился в первый раз. А видимость спортивной злости, конечно, создавать можно, это зависит от артистических способностей.

          Некоторые авторы пишут, что штангистам, мол, не нужно думать о последствиях и о своём здоровье: мол, во имя Родины и т.д. Нет, Родине, может, и нужны люди со шрамами, но лучше обходиться без повреждений.

          Я перед этими соревнованиями находился под большой тренировочной нагрузкой, а мой московский прикреплённый тренер И.З.Любавин настраивал меня на максимальный результат. О моих стратегических планах Любавин не имел понятия, да оно ему и не было нужно.

          В жиме я использовал все три подхода — 120 кг, 125 кг, 130 кг. В рывке в первом подходе я поднял 120 кг, затем легко вырвал 125 кг и потом пошёл почему-то не на 130 кг, а на 127,5 кг. После двух движений я оторвался от соперников на 10 кг. В толчке поднял 155 кг, затем 160 кг и от третьего подхода отказался.

          На пьедестале почёта рядом с англичанином стояли два немца: в центре — я, победитель, российский немец, а сбоку — атлет из ГДР, занявший третье место. Публика просила, чтобы я шёл на больший вес, но Р.П.Мороз объявил: мол, в связи с небольшой травмой наш шахтёр решил себя приберечь.

          Меня наградили двумя призами — шкатулкой красивой расцветки с искусственными камнями и шкатулкой чёрного лака с изображением балерины Галины Улановой.

          Я пишу эти строки в 1999 г., и вторая шкатулка стоит передо мной. Она стала моим талисманом, она перенесла вместе со мной все мои мытарства в жизни и в спорте. Точное происхождение шкатулки могут определить только специалисты, но я знаю, что она была изготовлена в единственном экземпляре. Стоит она на свету, в жаре и холоде, и не меняется. Уланова, поднявшись на цыпочках, руками как бы отталкивает от себя публику.

          На эту вещь не устаёшь смотреть. Каждый раз мне кажется, что я вижу мою шкатулку впервые. Часто думаю: надо же, как разумно поступили тогда организаторы соревнований! Вещи не всегда бывают мёртвыми, это неправда: вот моя шкатулка — она живая.

          С пьедестала я сошёл счастливым, хотя совершенно не выложился. Мой организм настолько сконцентрировался, что я почувствовал: да, тяжело в учении — легко в бою! И пусть тренеры критикуют меня за мои нагрузки, как им угодно. Я оглянулся: рядом никого из них не было, в том числе и моего критика Дуганова. Все разбежались, кроме моего Ивана Кошкина. Иван сказал:

          — Вещи я собрал, пошли, вон Валентина нас ждёт.

          Мы вышли. Валентина привыкла видеть меня в бою и в объятия не бросилась, а просто пожала руку и поцеловала. Рядом с ней стояли очень симпатичные люди, смотревшие на нас с доброжелательными улыбками. По одежде я сразу понял, что это иностранцы. Валентина обратилась ко мне:

          — Рудольф, познакомься, это жена австрийского штангиста Гёльбля.

          Жена Гёльбля была женщиной рослой, солидного веса. Рядом с ней моя Валентина смотрелась мелковато. Беседовали мы по-немецки.

          Меня хлопнул по спине симпатичный молодой человек, представившийся как журналист из Сталинска. Он хотел, чтобы я уделил ему внимание, но я извинился и попросил немного подождать.

          Австрийка пригласила нас с женой на ужин, но мы вежливо отказались. Я знал, что за иностранцами ведётся усиленная слежка, а за мной — тем более. На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. Подошёл муж нашей новой знакомой Франц Гёльбль, выступавший в тяжёлой категории. Мы ещё немного пообщались с австрийцами и расстались.

          Земляк-журналист мучил меня недолго. Он был хорошо знаком со знаменитым борцом из Сталинска Володей Манеевым, с которым я когда-то встречался на ковре, и многое обо мне знал.

          Затем меня перехватил Иван Захарович Любавин.

          — Рудольф, — сказал он, — я сейчас разговаривал с женой, она приглашает вас к нам в гости.

          Валентина сделала вид, что согласна, но я сказал:

          — Нет, мне нужно как следует помыться и отдохнуть от перевозбуждения.

          Мы нырнули в специальный автобус, который повёз нас в общежитие МАИ — Московского авиационного института. Вот и всё, сказал я себе, международная встреча состоялась — хорошо, что обошлось без инцидентов.

          В программе, которую мне дали, значилось, что по окончании наших соревнований состоится банкет, и сообщалось, куда и когда нужно прибыть.

          Иван Кошкин, расставаясь с нами, загрустил и сказал, что займётся покупками.

          На банкете я познакомился со многими новыми для себя людьми. Главное — здесь присутствовали ветераны тяжёлой атлетики, начиная с чемпиона СССР 1923 г. в тяжёлом весе, а затем знаменитого лётчика Михаила Громова. Об этих людях я много слышал, но никогда их не видел. Теперь их по одному вызывал диктор, и они рассаживались за банкетным столом.

          Да, понял я, гриф и разновесные диски штанги — непростая штука. И сразу же в голову пришла мысль: а во что обходятся государству такие гулянки? С другой стороны, я обратил внимание Валентины на красивые тосты, которые произносили присутствующие, особенно армяне с грузинами. Рядом ветераны оживлённо вспоминали о прошлом.

          После Сибири, домашних забот с детьми для Валентины всё это выглядело как сказка. Я ей показал и прославленного ветерана, красавца-тяжеловеса Якова Григорьевича Куценко.

          Но вскоре нам пришлось стать свидетелями неприглядной сцены: на Куценко со страшной руганью набросился хорошо мне знакомый Юрий Владимирович Дуганов. В прошлом они, видно, что-то не поделили. Дуганова часто зажимали, его не хотели брать на чемпионаты мира из-за строптивого характера и очень неустойчивой техники. И после трёх бокалов шампанского с прицепом водочки всё это выплыло наружу. Дипломатичный Яков Куценко весь побелел и пересел на другое место. Дуганова отвели в сторону.

          На банкете присутствовал и Миша Акопянц со своим родственником Ашотом.

          — Хорошо, что ты выиграл, Рудольф, — сказал Михаил. — Пойдём, я познакомлю тебя с нашим шефом из республиканского спорткомитета.

          — Ашот, составь смету на Рудольфа, — сказал шеф и, взглянув на Валентину, обратился ко мне:

          — Ви как хотите нас навестить, с женой?

          — Нет, — сказала Валя, — у меня дети, пусть Рудольф едет один.

          Михаил с Ашотом отвели нас в сторону, где было не так шумно.

          — В сентябре я тебя жду, — сказал мне Михаил. — И закажу гостиницу. Когда будешь вылетать из Москвы, дай телеграмму.

          Мы попрощались и ушли с банкета, но остальные гости явно не спешили. Банкет, как мне показалось, был интересен в основном ветеранам и бывшим фронтовикам.

          Были здесь и штангисты из спецотряда, то есть партизаны, которых возглавлял Николай Иванович Шатов.

          Меня удивляло, что в наших беседах наедине он ни слова не говорил о своём партизанском прошлом. Но однажды, когда я ехал на сборы в Баковку, мы случайно встретились в подмосковной электричке. Шатов спокойно смотрел в окно и вдруг вскочил. Я спросил, что с ним, а он смотрел на меня сияющими глазами и никак не мог уйти от мыслей о прошлом. Тогда-то Шатов и рассказал мне много чего о своих партизанских приключениях.

          — А немецкому языку вас учили? — спросил я.

          — А как же! Я знаю немецкий не очень хорошо, но почти всё понимаю. Я ведь вырос в еврейской семье.

          Позже я услышал, будто Н.И.Шатов скрывает свою национальность. Это неправда: он сам говорил мне о своём еврейском воспитании.

          Выходя с банкета, мы встретили Алексея Сидоровича Медведева. Он поздравил меня и пригласил нас с Валентиной на завтра, в 17 часов, к себе, сказав, что будет много гостей, в основном из Армении. Мы с Валентиной переглянулись: как быть?

          — Я вас жду, — добавил Медведев, объяснив нам кратчайший маршрут. — Если не придёте, жена меня убьёт.

          С женой Алексея Лизой мы уже были знакомы.

          — Ну что ж, — сказал я, — тебе, Лёша, мы отказать не можем.

          Вечером мы с Валентиной бродили по Москве и поздно легли спать. На следующий день сделали ещё кое-какие закупки, взяли железнодорожные билеты. В обычном купе мест не было, пришлось взять дорогостоящие билеты в двухместное купе. Иван Кошкин купил себе нормальный купейный билет с рук. Мы уезжали из Москвы через день.

          И вот мы оказались у Медведевых. Лиза сразу же познакомила нас с семьёй Спарре. Яна Юрьевича, главу семейства и виновника данного торжества, я уже знал, но лично с ним не беседовал. Спарре говорил по-русски с сильным латышским акцентом и приветствовал меня своим любимым возгласом: «Ёлкис-палкис!»

          Ян Юрьевич внёс большой вклад в советскую тяжёлую атлетику, пропагандировал штангу ещё при Сталине. Его интересный рассказ на историческую тематику, который мы услышали в тот вечер, я уже изложил в первой книге.

          Говорили, что в 1928 г. он лично изготовил штангу для чемпионата СССР. Сам Спарре выступал там в весе 82,5 кг, и когда ему не засчитали подход в жиме, обиделся, скатил штангу с помоста и сказал:

          — Пока вес не засчитаете, я штангу не дам.

          У Яна Юрьевича было два замечательных сына, которые, к сожалению, не присутствовали на том торжестве. Со старшим, Спартаком, я знаком не был. А Яна, известного радио- и телекомментатора, знал уже тогда, но не очень близко. Позднее мы с ним стали хорошими друзьями.

          Внешне Ян был копией матери и совершенно не походил на отца. Мне было жаль Яна — он потерял ногу, случайно наступив на мину. Ян обладал огромной силой, жал штангу лёжа, вырывал, стоя на одной ноге, 90 кг. На тренировках Ян рыдал: мол, за что же бог так наказал меня?

          Нас пригласили за стол. Я сел, а Валентина стала помогать жене Алексеева Лизе подносить закуски. В каком-то смысле мы здесь, конечно, были лишними: собрались в основном старые друзья, они давно не виделись и на радостях плакали.

          Глаза у Я.Ю.Спарре ввалились, было видно, что он тяжело болен и жить ему осталось недолго. Узнал я и его жену, тучную женщину с удивительно красивым лицом.

          Пришёл Михаил Михайлович Громов — Герой Советского Союза, большой друг и покровитель тяжёлой атлетики. Мы стали по очереди здороваться с ним, он подал мне руку машинально, как пастор в церкви.

          Вспомнить меня он вряд ли мог: Громов уже находился в довольно почтенном возрасте, и его многочисленные знакомые, наверно, смешались у него в голове. Тем более что он был не только лётчиком и штангистом, но ещё увлекался лошадьми, а также поэзией.

          А главное, что привело Громова к Медведевым, — у Я.Ю.Спарре был день рождения, на который его жена пригласила своего друга Ваку с цыганским ансамблем. Громов безумно любил цыганские песни.

          Здесь я увидел много интересных людей. Преобладали гости из Закавказья, они принесли с собой своего вина.

          Ко мне подсел незнакомый кавказец, показавший свою фотографию. Он был сфотографирован в трико с гербом Армении — изумительная фигура, очень красиво сложён. На обороте была написана фамилия моего собеседника — Манукян. Это был известный и прошлом тяжелоатлет.

          Манукян рассказал, что до войны была создана бригада штангистов, с которой он разъезжал по стране. Результаты их агитации не заставили себя ждать, ведь тяжёлая атлетика — самый что ни на есть дешёвый вид спорта, с одной штангой могут тренироваться до 20-30 человек. Пропагандировали они и гири.

          Я решил было посоветоваться с Манукяном по поводу своей договорённости с Михаилом и с Ашотом. Но когда он сказал, что работает в Ереване главным автоинспектором, я подумал: нет, этот человек уже пожал свои плоды от спорта и вряд ли поможет какому-нибудь спортсмену.

          Манукян похвалился, что его рекорды Армении держатся до сих пор. Поскольку оказалось, что он выступал в моём весе — 82,5 кг, — я сказал:

          — Вот перееду к вам и побью их.

          — Приезжай, буду рад, — ответил Манукян. — Слушай, а ты что — родственник Медведева?

          — Нет, — ответил я, — мы были вместе с Медведевым на сборах и оба выступаем от профсоюзных обществ.

          Торжество началось. Ян Юрьевич Спарре поблагодарил всех, кто пришёл поздравить его с 70-летием. М.М.Громов, держа фужер, не садился, явно желая высказаться первым. Он начал свой тост с воспоминаний:

          — Помнишь, Ян, как в 1929 г. ты ходил в Моссовет, чтобы они отдали один из двух стоявших рядом гастрономов под зал для штанги?

          Дальше пошли армянские тосты. Я впервые так расслабился на застолье. Помню, один армянин сказал мне:

          — Рудольф, вот водка «Юбилейная», самая хорошая у нас в стране. Такую пьют только в Кремле. А мы с тобой чем хуже?

          Я выпил граммов сто водки и уснул за столом. Очнулся, когда Валентина уже укладывала меня в постель.

          — Ну вот, расклеился, — тихо проворчала она и подложила мне под голову подушку.

          Проснулся я часа через два. И услышал, как жена Спарре поёт под гитару Ваки. Вместе с ней голосили цыгане.

          Рядом со мной лежал Ян Юрьевич. Лицо у него было восковое, я даже решил, что он умер. Его руки были сложены на груди, кто-то вложил между скрещённых пальцев вышитый платочек. Я приложил к нему ухо: нет, Спарре дышал.

          Армяне не пьянели, и я подумал: как же им это удаётся?

          Медведев, сидя за столом, тяжело дышал. Увидев меня, он сказал:

          — Рудольф, я хотел поговорить по поводу твоих выступлений, а также об осенних сборах в Подольске.

          — Спасибо, Алексей Сидорович, — ответил я. — Я, может быть, скоро опять приеду в Москве, вот тогда и поговорим. А сейчас нам нужно идти, завтра в 12 часов у нас поезд.

          Нас тепло проводили. Впечатление от закавказских тостов у нас осталось огромное.

          В поезде Валентина показала мне то, что купила из одежды: в основном всё детям. Для отца и для наших матерей она набрала ткани, из которой собиралась кое-что пошить.

          Я никого не утруждал, чтобы нас встретили. Мы нашли машину и рано утром оказались в нашем доме в Афонине.

          «Наш дом» — это звучит так здорово, даже не верится! Дети спали, мать обняла нас.

          — Gott sei dank! Слава богу, что приехали.

          Валентина тут же пошла к детям. Оля обняла мать и прижала её к себе, продолжая спать. Трёхлетняя Лилечка, проснувшись от необычного шума, вдруг расплакалась. Мать рассказала, как трудно было ей без Валентины с детьми, особенно с Лилей:

          — Веришь, Валя, я уже хотела дать тебе телеграмму. Спасало меня то, что я шла с ними к Володиным детям — там они забывали, что тебя нет.

          Рассказала мать и о том, что к нам приходили из нашего мехцеха: мол, Рудольфа ждут на работе.

          Поезд нас немного укачал, и я ушёл в заднюю комнатушку. Она была без окон и очень тихая. Я свалился на кровать с панцирной сеткой. Какая это прелесть — оказаться наконец в мягкой постели...

          Мне было приятно ещё и потому, что каждую нитку этой сетки я скрутил сам, распустив канат. Спинки отлил из алюминия, и получилась отличная кровать. Всё, что было в нашем доме, я сделал своими руками. Даже спираль для электроплиты сам намотал из никелиновой проволоки, обложил спираль кирпичом, и получилась великолепная печка.

          Мать сообщила Валентине все новости за время нашего отсутствия. Они жили душа в душу. Вскоре я услышал, как пришла Мария, жена брата. Николай не зашёл: он знал, что мы устали, и хотел дать нам отдохнуть. Детям Николая Валентина тоже накупила одежды и игрушек.

          Мне хватило часа для восстановления работоспособности. Я успел просмотреть газеты — что ж, приятно читать о себе. Нашёл свой рабочий номер и привычной дорогой отправился на шахту. Пока дошёл до комбината, по старой привычке проделал дыхательную гимнастику.

          Мне, немцу, впервые доверили выступить на международных соревнованиях. Только недавно сняли с учёта в комендатуре, и на тебе — я победил!

          Наш начальник цеха А.Т.Клышко меня уже ждал. Он хотел, чтобы я пообщался с коллективом.

          — Ну, что я вам говорил? — оглядел он собравшихся. — Работать и одновременно тренироваться — можно! Уверен, если вы расскажете где-нибудь на юге, что Плюкфельдер работает вместе с вами на шахте, то вам не поверят. Вот мне мужики на курорте чуть в морду не плюнули — это, сказали они, советская пропаганда. Подойди сюда, Рудик, и расскажи о своих делах, только вкратце. Ты же знаешь — зазря у нас деньги никому не платят.

          Я уложился в пять минут, Иван Кошкин подтвердил мой рассказ. Многим было наплевать на моё выступление. Климушин, как только я кончил говорить, спросил:

          — Рудик, а какую премию тебе дали за победу?

          — Я получил медаль, — ответил я.

          — А сколько она стоит?

          — Не знаю. Может, она и не золотая.

          И Климушин на одном дыхании спросил Терентьича:

          — А нашему цеху что-нибудь перепадёт за то, что Рудольф там поднял? Может, нам в виде премии выделят новый токарный станок? Ведь третьему участку Рудольф достал через трест два скрепковых привода.

          — Это было бы неплохо, — согласился Клышко и обратился к токарю Г.Мастренко:

          — Ты, Жора, поговори с Рудольфом, может, он станок и достанет. Ведь спорт — это и большая дипломатия. Иначе зачем устраивать в Москве такой фестиваль, он стоит очень много.

          Некоторым хотелось продолжить демагогию, но Клышко сказал:

          — Знаю я вас, болтать — не работать. На этом всё. Я желаю Рудольфу дальнейших успехов.

          — Нет, не всё, — возразил А.Кацуба. — Пусть Рудольф скажет, когда поедет на ближайшие соревнования.

          — До конца года я ездить на соревнования не планирую, — ответил я. — Не потому, что не вызовут, а потому, что мне нужно создать себе силовую базу. Вот у нас на шахте есть подготовительные участки. Так и у меня, мне нужно искать резервы силы. Ведь у меня 40% сил уходит на работу с вами.

          — Ты на работу тратишь только 40% силы, а я все 100%, — сказал кузнец Панин. — Значит, нормировщики должны срезать тебе зарплату.

          — Выслугу лет ему уже срезали, — подтвердил Терентьич. — Мы ведь, кроме справки, во время поездок ему ничего не даём.

          — Вот вам и дипломатия, — заметил кто-то. — А Мастренко хочет, чтобы он через трест или через Москву достал станок. Рудольфу-то это зачем?

          Терентьич перешёл к делу — к распределению работ. Меня он, как обычно, включил в бригаду к Кирсанову и к Меркулову для срочной работы. Когда мы вышли с раскомандировки, Мастренко положил мне руку на плечо:

          — Я рад за тебя. Мои домашние не верят, что ты работаешь у нас в цехе. Знаешь, Рудольф, что мне сказала наша табельщица? Если нам дадут новый токарный станок и он не будет загружен на всю катушку, то мне срежут зарплату — иначе он не окупится. Стало быть, прежде чем просить дорогостоящий станок, нам надо хорошо подумать.

          — Не волнуйся, — ответил я, — как выводили тебя и Скударнова на определённый уровень зарплаты, так, думаю, будут заниматься приписками и дальше.

          Мне было не до протекции токарям — за время моего отсутствия наши штангисты малость разболтались. А потом мне сообщили, что меня вызывает парторг шахты И.М.Брюзгин.

          — Он вызывает, чтобы поздравить тебя с победой, — сказал Мастренко.

          — Может быть, но, думаю, не только за этим, — возразил я.

          — Да, — согласился Мастренко, — Алексей Вахонин тут проявил себя с худшей стороны. Ты слышал, что он забрёл в женскую баню, пьяный в дым? Бабы сбили его с ног жестяными тазами, и он чуть не захлебнулся в стекающей воде.

          — Мне говорили, — кивнул я, — но там, видимо, есть что-то ещё.

          У меня было мало времени, однако я в тот же день пошёл к парторгу. Брюзгин хорошо относился к нашим штангистам. Он поздравил меня, мы немного поговорили о фестивале.

          — А теперь послушай, что скажет соседка Вахонина по лестничной площадке, — произнёс Брюзгин.

          Вошла расстроенная женщина.

          — Вот это тренер Вахонина, — представил меня парторг. — Расскажите ему то, что говорили мне.

          — Да что тут говорить! — махнула рукой соседка. — Вахонин такой же дурной, как и мой Василий. Когда муж начал меня избивать, я вырвалась, забежала в квартиру Алексея и закрыла за собой дверь. Муж кричал, что убьёт меня. Я немного посидела и пошла домой, но он снова на меня набросился. Тогда я сказала Василию: мол, сейчас позову силача-соседа, он тебя успокоит. Муж меня ударил, выкинул на площадку и сказал вдогонку: «Зови силача, я оставляю дверь открытой». Я и позвала Алексея: дескать, раз ты качаешь мускулы, то должен использовать свою силу для защиты слабых.

          Тут женщина расплакалась.

          — И что же было дальше? — спросил я.

          — Дальше Вахонин зашёл к нам и спросил мужа: ты что, мол, сосед, шумишь? А мой ему в упор: «Ты сам-то, мурло, всё время буянишь, а ещё пришёл меня воспитывать!» И давай грудью подталкивать Вахонина к двери. Тот схватил моего Васю за руку, ловко развернул его и повалил на пол. «Давай, — стал кричать мне, — верёвку или полотенце, я его свяжу». Муж начал вставать, а Вахонин взял двумя руками одну его руку и вывернул её из сустава. Василий закричал благим матом. А Вахонин так же точно завернул Васе вторую руку, и Вася потерял сознание. «Вот видишь, — сказал Вахонин, — я его успокоил». В общем, он выкрутил мужу обе руки. Вася уже три дня лежит и не может шевельнуть рукой.

          — А почему вы сразу же не вызвали милицию? — спросил я.

          — Откуда же я знала, что ваш Вахонин выкрутит руки моему верзиле? — пожала плечами женщина.

          — Да, — сказал парторг, — тут не оберёшься скандала. Рудольф, может, зайдёшь к ним после работы?

          В цехе я переговорил с Вахониным. Он сказал:

          — Сам виноват: не будет махать своими длинными руками.

          Вскоре мы с Алексеем оказались на квартире Василия. У того действительно были адские боли. Василий с Вахониным заспорили, кто из них виноват. Я прощупал суставы Василия: вокруг них образовались опухоли.

          — Тебе теперь нужно через силу разрабатывать суставы, — сказал Василию. — Иначе останешься инвалидом на всю жизнь.

          Василий показался мне очень покладистым человеком. Он ворчал, что едва только успел уйти в отпуск — и на тебе! Я предложил ему делать водочные компрессы. Василий аж подпрыгнул:

          — Во, это правильно! Только беда — мне отпускные ещё не начислили.

          Мы с Вахониным вышли в коридор на беседу. Я сказал ему:

          — За такие дела тебе как злостному хулигану полагается 3 года тюрьмы. А если Василий станет инвалидом, то ты будешь кормить его всю жизнь.

          Алексей вроде испугался, а я добавил:

          — Иди на шахту и напиши заявление на аванс по семейным обстоятельствам. Получишь деньги — постарайся напоить Василия. Вечером, после 17 часов, я к нему зайду.

          Вахонин пулей полетел на шахту, а я вернулся к Василию и сказал ему, чтобы он выпил водки, сколько сможет, и пояснил:

          — Нужно, чтобы вокруг твоих плечевых суставов не успели нарасти мышцы, иначе суставы будет очень трудно разработать. Если выпьешь, боль почти исчезнет.

          Кажется, Василий понял меня.

          Когда я пришёл домой, меня ждала телеграмма из Еревана: «Смета на вас утверждена, мы вас ждём». Я кое-что сделал по дому и отправился на тренировку.

          Зашёл к Василию. Его жена встретила меня в хорошем настроении:

          — После стакана водки он зашевелил плечами.

          Алексей и Василий сидели рядом, как два голубка, и наперебой рассказывали, как помогла водка.

          — Знаете, Рудольф, я уже испугался, что стану инвалидом, — помотал головой Василий. — Но теперь, надеюсь, всё будет в порядке.

          Я взял его за плечо и стал потихоньку поднимать руку вверх и в сторону. Боль он всё-таки чувствовал, но главным для меня было то, что теперь они с женой считали, что всё пройдёт. Я дал им жгучую жидкую мазь «Капсин» и удалился.

          Вахонина я забрал с собой на тренировку. От Алексея разило водкой, но я знал, что если оставить его здесь, то они с Василием напьются до чёртиков.

          Я всласть потренировался. Тренировка продолжалась долго: каждый из учеников рассказал мне о своих новостях, приятных и неприятных. Я расписал планы тренировок тем своим ученикам, которые сами того хотели. Остальные тренировались по самочувствию. Как всегда летом, в зале было не так много народа.

          Прямо из спортзала мы с Валентиной пошли в кино, она любила индийские фильмы.

          После кино встретились с братом Николаем. Он хвалился своей учёбой в горном техникуме и ругал меня, затянувшего с окончанием 10-го класса. В мои спортивные дела брат особо не вникал, расспрашивал только поверхностно.

          На другой день мы с Валентиной пошли в центр города, и я заказал на телефонной станции разговор с Ереваном. Михаил Акопянц просил меня приехать как можно быстрее, то есть самолётом.

          Я не хотел никому говорить о своих планах, опасаясь, что начнётся брожение среди моих учеников. Да и брат с матерью едва ли могли поддержать мою затею.

          Я, конечно, сильно волновался. Но в то же время чувствовал свободу — как же, сняли со спецучёта! Соблазн был велик, тем более что Михаил говорил:

          — Ты с нами потренируешься, себя покажешь, мы на тебя посмотрим. И тогда решишь: оставаться или нет. Я хочу показать нашей молодёжи, как можно и нужно тренироваться.

          Мы с Валентиной вернулись с телефонной станции пешком. Доро́гой обсуждали, как правильно поступить.

          Главным для меня было не потерять темп, наработать объёмные нагрузки. Прорыв в сумме троеборья я планировал на 1958 г., а в нынешнем году намеревался выступать, не снижая объёмной работы. Ночью я просчитал свои тренировки за год и вычертил график на миллиметровой бумаге. Получилось, что я на 20% опережал показатели прошлого года.

          26 мая 1957 г. я под нагрузкой выступил на чемпионате СССР во Львове и занял второе место. Я знал, что если снизил бы интенсивность своих тренировок хотя бы на 20 дней, то выиграл бы у Трофима Ломакина, который стал там чемпионом.

          В те годы никто ничего не знал о стратегии подготовки штангистов с дальним прицелом. Я разговаривал с бронзовым призёром львовского чемпионата в моём весе Матвеем Рудманом из Харькова, но он не смог ответить на мои вопросы о стратегии наращивания силы. Я понял, что Марик в этом ничего не смыслит, в науку совершенно не вникает и о важных для штангистов работах физиолога Н.Н.Зимкина вообще не слышал. Ну что ж, подумал я, мне повезло, что даже такой атлет, как Рудман, не знает о четырёхгодичной базовой подготовке, иначе оставил бы меня на помосте позади.

          Что же касается Трофима Ломакина, то, общаясь с ним, можно было с трёх-четырёх слов понять, что к планированию своих тренировок он никакого отношения не имеет. Ломакин никогда не записывал ни одного килограмма своих нагрузок. В таком же положении находился и Аркадий Воробьёв. Я спрашивал об этом самого Воробьёва, и он сказал, что записывает тренировки дома. Но записи Воробьёва так и не нашлись, сколько ни пытался использовать их впоследствии для своей диссертации А.С.Медведев.

          Меня такое положение дел у соперников вполне устраивало. Это был тот случай, когда талант сам по себе, а стратегия тоже сама по себе. А если они их объединили бы — о, Рудольф, тогда не видать бы тебе чемпионства нигде и никогда!

          Мои мысли, высказанные по дороге, понравились Валентине. После моей победы на фестивале она полностью соглашалась со всеми предлагаемыми мной планами.

          Я уже написал в первой книге, что когда идёшь из центра Киселёвска к нам в Афонино, то проходишь отвалы, поднимаешься в гору — и тогда открывается панорама нашего посёлка, лежащего в низине.

          Дальше, если спуститься чуть влево, находилось кладбище немецких солдат. Они оставили свои души здесь, вдали от фронта, погибнув в лагере военнопленных от холода и от голода. Это место сразу же настолько заросло бурьяном, что крестов не было видно. Затем кресты подгнили и упали на могилы. Вплотную к кладбищу подходил отвал, здесь могилы рухнули в шахту. Позже эти останки вроде бы перезахоронили.

          Может, кладбище ушло бы в шахту целиком, но маркшейдеров остановила проходящая рядом железная дорога на станцию Калзагай. Маркшейдеры, собственно, и не были ни в чём виноваты: лагерное начальство хоронило пленных там, где ему заблагорассудилось.

          У нас об этом никто никогда разговоров не вёл. Как-то зимой 1947 г. мы шли мимо этого места с моим тренером по классической борьбе Евгением Ивановичем Потаповым, и я обратил его внимание на могильный крест. Потапов, сам бывший военнопленный, снял шапку, покосившись на меня. Мы не сказали друг другу ни слова.

          И вот мы с Валентиной перешагнули через рельсы. Она держалась за моё плечо. Господи, как нам повезло, что мы пережили войну, что между нами полное взаимопонимание... Может, это и есть счастье? Особенно если знать, сколько российских немцев было уничтожено в дерьме и как кое-кто гордился ещё год-два назад, что отомстил фашисту, избив тебя или просто дав тебе под зад в шахтной мойке.

          А теперь я звонил куда хотел и мог ехать почти на все четыре стороны. У нас с Валентиной на душе было и легко, и грустно. Обида не должна изливаться местью, пусть она лучше даёт силу работать и побеждать. Теперь многое зависело от меня самого, хотя слово «судьба» без внимания оставлять нельзя.

          Вечером я пошёл на шахту. Там, как всегда, допоздна сидел наш начальник цеха А.Т.Клышко. Я рассказал ему обо всех своих планах на ближайшие месяцы. Он долго размышлял и наконец спросил:

          — Хорошо, а кто тебе будет платить, как ты станешь кормить семью?

          Я сказал, что в Ереване мне заплатят, если я им предоставлю справку, что здесь за мной не сохраняется зарплата. После двух часов нашей беседы я был свободен от работы, а на другой день табельщица Людмила вручила мне справку, что мой средний заработок такой-то и что зарплата за мной не сохраняется.

          Я собрал своих штангистов и оставил за старшего Анатолия Коржова.

          До Новосибирска поехал поездом, а там сел на самолёт до Еревана с пересадкой в Москве.

          Ереван — красивый город, просто сказка. Вдали виднелась гора Арарат. Как много мне рассказывал об этой городе мой отец! О том, что Ноев ковчег — огромный, словно дом, ящик — зацепился за эту гору во время Всемирного потопа и что там во льдах до сих пор находят от него доски. Я знал, что это сказка, но ведь древние сочинители должны были что-то писать и как-то зарабатывать себе на хлеб.

          Из Москвы я позвонил Михаилу Акопянцу, он встретил меня в ереванском аэропорту и привёз в гостиницу. У него было прямо-таки мальчишечье настроение. Мы с ним пообедали в ресторане при гостинице. На улице стояла жара, но в гостинице и в ресторане веяло прохладой. Я достал деньги и хотел рассчитаться, но Михаил придавил мою руку, и она как бы прилипла к столу.

          — Слушай, Рудольф, — сказал он, — в Ереване все уже знают, что ты приезжаешь. У нас есть свои богатые болельщики, и они не допустят, чтобы ты здесь платил сам. Во всяком случае, в этом ресторане. За какой стол ты ни сел бы и сколько человек ни было бы с тобой, платить никто из вас не будет. Всё, тебя уже засекли!

          Я посмотрел на Михаила и подумал: какой талант пропадает, ему в артисты бы пойти! Официантка спешно собрала всё со стола и удалилась. Видя, как я всё ещё жду, что она принесёт счёт, Михаил предупредил:

          — Рудольф, если ты рассчитаешься, то обидишь своих друзей.

          В моих глазах всё это выглядело очень странным. И я подумал: совсем бесплатно бывает только в мышеловке. Не помню, чтобы безоглядная щедрость не отомстила за себя дающему. В противном случае это просто подкуп, тебя загрызёт совесть, и ты будешь делать то, чего хотят хозяева, за счёт которых ты ел и пил. Михаил улыбнулся.

          — Знаешь, Рудольф, мне звонили из института физкультуры. Они хотят принять тебя на учёбу.

          Я смотрел и слушал, что ещё скажет Михаил. Мы сходили на почту, и я дал домой телеграмму, что всё хорошо и что у меня в гостинице большой номер, но не люкс.

          Через два часа мы с Михаилом пошли на тренировку. Туда набилось много народа, республиканский спорткомитет организовал просмотр штангистов со всей Армении. Я не знал, что должен выступать здесь в роли живого макета или наглядного пособия.

          Прошло около часа, и между атлетами возникли споры по пустякам. Спорили в основном о том, какой старт лучше — высокий, средний или низкий. Старые тренеры были за низкий старт. К тому времени Роман Павлович Мороз подарил мне кинограмму рывка, явно противоречившую позиции старой армянской школы.

          После душа меня ждали в саду молодые и старые атлеты. Интерес к штанге здесь был огромным. Состоялась моя импровизированная пресс-конференция. Чего только не спрашивали армяне с их любопытством и с открытой душой — вплоть до того, как влияет на штангиста регулярная половая жизнь.

          — Хорошо влияет, положительно, — сказал я, и мой ответ оценили взрывом аплодисментов.

          Спросили, останусь ли я в Ереване или только поучу их и уеду.

          — Скорее всего, останусь, — сказал я, — но окончательно это ещё не решено.

          Михаил повёл меня к своему родственнику Ашоту, знакомому мне по Москве. Однако тот говорил со мной настолько иначе, чем в Москве, что я его просто не узнал. Даже спросил у Михаила: мол, он ли это? Михаилу стало неловко. Ашот находился в таком озабоченном состоянии, что даже не угостил нас чаем. Я сказал ему:

          — Ашот, у вас, видимо, болит голова и вы не хотите в этом признаться?

          — Да-да, — подтвердил тот.

          Я стоял у двери, а Михаил с Ашотом стали что-то обсуждать на своём языке. Когда мы вышли, Михаил как бы между прочим сказал:

          — Знаешь, он не поладил с группировкой наших старых деятелей, и они его задавили.

          Я предложил Михаилу не садиться на троллейбус и пройтись пешком. По дороге он рассказал, что в своё время Ашота рекомендовали на хорошую должность, но пока он ездил на фестиваль и вёл переговоры со мной, произошли изменения к худшему.

          Вечером у меня опять состоялась тренировка, но по объёму и по интенсивности совсем небольшая. Высокому руководству Михаил меня пока не представлял, я проходил адаптацию.

          За неделю интерес ко мне, похоже, угас. Но в ресторане меня по-прежнему кормили бесплатно, официантка даже спросила, почему я всё время один: мол, за вас уплачено на четверых. Я спросил, кто всё это внёс. Официантка, красивая и стройная русская женщина, прижала палец к губам. Нет, подумал я, так дело не пойдёт, и перестал ходить в ресторан. Сказал об этом Михаилу, и тот не возражал.

          Вскоре Михаил пошёл со мной к проректору Ереванского института физкультуры. Михаил меня представил, пришла секретарша, тут же начала оформлять мои документы для поступления в институт и даже принесла экзаменационный лист. Я был ошарашен и сказал Михаилу:

          — Подожди, у меня ведь нет десятиклассного образования.

          — Я знаю, — ответил он. — Вот направление в вечернюю школу № 7. Мы уже звонили, занятия начнутся там через месяц. Сейчас пойдём на стадион, сдашь зачёты по лёгкой атлетике. А завтра с утра придёшь сюда на занятия. Вот тебе студенческий билет, нужно только сфотографироваться.

          Все эти чудеса я воспринимал как во сне, но спать не мог всю ночь. Жара и сухой воздух утомляли меня. При обхвате левой руки пальцы у меня сошлись — значит, мой вес упал на 2-3 кг.

          Когда в шахте бывала аварийная работа и мы сидели под землёй по двое, а то и по трое суток, я терял в весе до 3 кг. Но здесь-то почему упал вес? Я успокоил себя, взвалив вину на нервный стресс и на непривычную пищу.

          Пожаловался Михаилу, что сильно теряю вес. Он, посмотрев мою тренировку, сказал:

          — То, что ты тут поднимал, наши штангисты поднимают за три раза. А ты ведь ещё и сдаёшь спортивные зачёты. Сегодня, Рудольф, будет последний зачёт: бег на 400 метров. Если не уложишься во время, то придётся пробежать 800 метров, но в среднем темпе.

          Когда я перестал ходить в ресторан, мне начали носить фрукты прямо в номер. Дежурная по этажу сказала, что их приносит официантка из ресторана. Что оставалось делать? Я освободил тару и сложил фрукты в шкаф. Все эти фокусы были мне не по душе. Но говорить о фруктах Михаилу я пока не стал.

          Вечером снова была тренировка. Ребят пришло наполовину меньше, многие из них не знали русского языка. Но их глаза выражали доброжелательность и послушание. Михаил с большим рвением передавал им то, чем я хотел с ними поделиться. Тогда мои знания по сравнению с теми, что появились у меня лет через десять, были, конечно, скудными. Но армяне, судя по всему, намного отставали от меня.

          Я побеседовал с Михаилом на эту тему, и он сказал, что их институт физкультуры смирился с отставанием в методике тренировок. На отделении тяжёлой атлетики работают три кандидата наук, защитившиеся в Москве, однако институт не подготовил для Армении ни одного штангиста-перворазрядника. Диссертации есть, но где и как их делали, никому не известно.

          — Рудольф, с тобой хочет встретиться заместитель председателя республиканского спорткомитета, — добавил Михаил. — Завтра пойдём к нему.

          Я снова оказался на стадионе, где снова сдавал экзамены по всей программе института физкультуры. Михаил познакомил меня со старшим преподавателем лёгкой атлетики, кандидатом в мастера спорта по десятиборью — высоким стройным мужчиной, судьба которого оказалась связана с сыном Сталина Василием.

          По словам Михаила, жена преподавателя, красивая пловчиха, уехала в Москву на сборы от общества «Динамо» и больше в Армению не вернулась. В те времена Василий Сталин увлекался пловчихами, посещал их соревнования и тренировки в бассейне «Москва». Однажды он навестил в гостинице и ереванскую красавицу. Навестил так, будто это была его собственная жена, а не жена нашего преподавателя. Михаил обратился к нему, к преподавателю:

          — Слушай, мы спешим в спорткомитет. Могу я по дороге рассказать Рудольфу историю твоего первого брака?

          Преподаватель кивнул и с улыбкой сказал:

          — Время поговорить у нас ещё будет. Надеюсь, вы навестите меня.

          Судя по дальнейшему рассказу Михаила, «органы» посоветовали пловчихе не поднимать шума, если на неё положил глаз Василий Сталин. Тем не менее она позвонила мужу в Ереван. Он приехал в Москву, жена его встретила, и муж тут же оказался в руках спецслужб. Беседуя с ним в одном из знаменитых московских ресторанов, ему объяснили, что его брак недействителен, и добавили:

          — Если не подчинитесь, вас ожидают большие неприятности.

          О дальнейшей судьбе пловчихи я особо не расспрашивал.

          Я и сам оказался теперь в роли пловца, который не знает, куда приплывёт. Я находился в руках армянских спортивных деятелей, желавших поправить ситуацию со своей былой гордостью — тяжёлой атлетикой.

          Михаил Акопянц старался закрепить меня в Ереване любым способом. Он будто хотел натянуть мне левый ботинок на правую ногу и при этом приговаривал: ничего страшного, мол: сначала неудобно, а потом растопчется, нужно только проявить волю и терпение.

          Мы снова ехали в жарком троллейбусе. Народу было немного, но все вели себя очень шумно, о чём-то увлечённо споря друг с другом. Причём каждое слово сопровождалось жестикуляцией, а то и взмахом обеих рук. Не махали руками только женщины, которые либо держали сумки, или либо сами держались за поручни. Глядя на этот спектакль, я забыл всё, о чём только что думал.

          — Что тут случилось? — спросил я у Миши. — Почему пассажиры подняли такой шум?

          — Не обращай внимания, Рудольф, — от души рассмеялся Михаил. — Понимаешь, мы, армяне — народ возбудимый. А вот приедешь в Прибалтику — там всё будет наоборот. Литовцы дома тише воды, ниже травы, мы же в Ереване чувствуем себя свободно. Ты не думай, что эти люди кого-то ругают. Они просто рассказывают о себе. — Голос Михаила был еле слышен сквозь троллейбусный гул.

          Приехав в республиканский спорткомитет, мы поднялись на второй этаж. Секретарша строго посмотрела на часы.

          — Молодцы, пришли вовремя. Спортсмены и должны быть дисциплинированными.

          Здесь царствовала тишина, руками никто уже не махал, все вежливо обращались к секретарше. Вышел заместитель председателя армянского спорткомитета и прямо в приёмной подал руку мне и Михаилу. Мою руку он как-то обхватил и слегка потряс, глядя мне в глаза, — похоже, демонстрировал искренность.

          Заместитель пригласил нас в кабинет, мы сели за общий стол. Вошла секретарша. Я не видел, чтобы шеф её вызывал, — видимо, он незаметно нажал кнопку вызова. Начальник мягким голосом попросил её принести чая. Михаил стал докладывать, что́ для меня уже сделано. Шеф перебил его и спросил меня, откуда я и где сейчас живу. Я бегло рассказал, но почувствовал, что мой собеседник думает о чём-то другом.

          — Скажи, Рудольф, — спросил он, — у тебя в Ереване есть знакомые, кроме Михаила?

          — Нет, — ответил я.

          — Сейчас будут, — заверил шеф и сказал секретарше, чтобы к нам зашла Эрна Карловна из отдела кадров.

          Пока её искали, Михаил попросил решить вопрос с моей пропиской и, как можно скорее, — с квартирой. Вошла Эрна Карловна: красивая стройная женщина с голубыми глазами, и что-то тихо сказала по-армянски. Шеф спросил, говорит ли она по-немецки, и, услышав утвердительный ответ, сказал:

          — Познакомьтесь, это Рудольф. Вы, очевидно, одной национальности.

          Мы обменялись рукопожатием, она покраснела и смущённо спросила меня по-немецки, где я живу. Я ответил, что в Сибири.

          — Мои братья тоже там, — сказала Эрна Карловна.

          Шеф попросил её оставить мне свой адрес, домашний и служебный телефоны и добавил:

          — Я вас познакомил, дальше разберётесь сами. Эрна Карловна наш главный работодатель. Надеемся, что ты, Рудольф, тоже попадёшь в её список.

          — Хорошо, заходите, — сказала мне Эрна Карловна, но глядя на шефа.

          Потом заместитель позвонил какому-то генералу по поводу моей прописки в Ереване. Затем шеф заговорил с Михаилом по-армянски. Мне стало не по себе. Я почувствовал себя таким беспомощным, как будто попал на другую планету.

          Они говорили и говорили, заместитель иногда стрелял глазами в меня, Михаил ему что-то доказывал. Видимо, разговор шёл о запущенном состоянии армянской тяжёлой атлетики. Кроме того, Михаил, как я догадался, пожаловался на то, что с Ашотом поступили нечестно. Шеф засуетился, стал куда-то звонить. Наконец он встал и распрощался:

          — Надеюсь, Рудольф, мы скоро встретимся, и ты расскажешь, как решаются твои проблемы.

          Я вышел в коридор в таком состоянии, что направился не в ту сторону. У Михаила же настроение, напротив, улучшилось, и он сказал мне:

          — Мы с тобой сегодня провернули такое, что мои недоброжелатели увянут от зависти.

          Я предложил Михаилу немного пройтись пешком, сославшись на то, что в троллейбусе очень душно. По пути мы зашли в столовую, где вкусно и недорого пообедали. Я пожаловался, что от занятий лёгкой атлетикой мои мышцы стали слишком упругими и от одной тренировки до другой я не успеваю восстановиться.

          — Я дам тебе штатного массажиста, он эмигрант из Египта, — пообещал Михаил. — А в воскресенье заберу тебя к себе, познакомлю с женой и с её родителями.

          В воскресенье мы с Михаилом поднялись на гору, где он жил. Он познакомил меня с домашними, и мы чудесно пообедали. Михаил разре́зал на куски большой арбуз, разложил на блюдо и выставил на солнце. Красная мякоть красиво заискрилась.

          — Ты хочешь его согреть? — спросил я.

          — Наоборот, остудить, — сказал он.

          Я подумал, что Михаил шутит, но когда минут через двадцать арбуз поставили на стол и я его попробовал, он действительно оказался холодным. Заметив моё удивление, Михаил засмеялся.

          — Видишь, как много чудес мы ещё не знаем. А они происходят рядом с нами.

          Позже подоспели шашлыки. Жена Михаила, артистичная красивая женщина, была певицей и прекрасно говорила по-русски. Своей любезностью они напоминали друг друга, как это бывает с супружескими парами. Я подумал: кто же из них приспособился к партнёру? Впрочем, это не имеет значения, добро в рекламе не нуждается.

          Родители жены владели русским неважно, и Михаил представил им меня по-армянски. Тесть вопросов не задавал, но стал по-русски с сильным акцентом ругать турок, которые зарезали трёх их близких родственников. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этом. Михаил что-то произнёс по-армянски и шепнул мне:

          — Я сказал, что при госте не стоит ворошить прошлое и что ты тоже пострадал, поскольку твоего отца и брата расстреляли русские в 1941 г.

          Замечание Михаила тестю, видимо, не понравилось, и он начал что-то бурчать себе под нос, особенно после третьей рюмки пятизвёздочного армянского коньяка.

          Ереван был виден с горы как на ладони. Мне всё ещё не верилось, что я теперь на свободе и что мне больше не нужно нигде отмечаться. Воздух здесь наверху был изумительным, и я глубоко вдохнул его. И вдруг у меня кольнуло в сердце. Ого, подумал я, подловил меня коньячок! Пришли ещё родственники, знакомые жены Михаила по театру.

          Сквозь тучи пробилось солнце, ярко осветив фигуру вождя всех народов Иосифа Джугашвили, известного под партийной кличкой Сталин. Вождь скромно стоял на горе, засунув руку за борт шинели, и смотрел, слегка склонив голову, на Ереван. Я начал было произносить что-то приличествующее этому зрелищу, но Михаил под столом наступил мне на ногу. Я понял, что в этом доме сталинская тематика под запретом.

          Жена Михаила играла на пианино, гости хором о чём-то спорили. Сославшись на недомогание, я потихоньку распрощался.

          Михаил принёс мне фруктов, и мы с ним осторожно тронулись вниз по кратчайшему, но крутому пути. По дороге Михаил рассказал мне, что его тесть — большой начальник в банке. Портрет Сталина висел у тестя в спальной, и когда теперь кто-нибудь нелестно отзывался о вожде, тесть злился. Мы ещё посидели с Михаилом в гостинице, обговорили план на неделю и мои институтские дела.

          Я набрал в институте книг, мне всё было интересно. Но во мне сидел страх. Не из-за трудностей в учёбе, а потому, что я ворвался в совершенно незнакомую жизнь, в чужую, причём древнюю культуру. Люди здесь были своеобразными: с виду вроде грубоватые, но обратись к ним, и они тут же помогут.

          Сдав спортивные испытания и предъявив удостоверение мастера спорта, я получил высший экзаменационный балл. Встретив в институте преподавателя военной кафедры, Михаил познакомил меня с ним.

          — Этот человек может всё, — отрекомендовал его Михаил, — для него нет никаких преград.

          Военному понравились лестные слова.

          — Говори короче, Михаил, что тебе нужно, — сказал он. — Мне лясы точить некогда.

          Михаил представил меня.

          — Хорошо, — кивнул военный, — друзья из хохлов и чувашей у меня в институте уже есть, пусть будет ещё и немец.

          — Рудольфу надо помочь, — сказал Михаил, переминаясь с ноги на ногу, — он хочет поступить в наш институт в 30 лет.

          — Тебе уже 30 лет? — удивился военный. — Тогда пусть общество скажет тебе спасибо, что ты поступаешь в институт. Как говорил Ленин, учиться, учиться и ещё раз учиться! Ты ведь знаешь, Миша, что я состою во всех комиссиях. Если что, ты только покажись, и я всё сделаю. Иди в приёмную комиссию и возьми расписание экзаменов. Если какие-то уже прошли, не беда — включим Вильгельма Пика в дополнительный список и примем в институт.

          Почётным именем тогдашнего лидера ГДР военный окрестил меня.

          Михаил вскоре пришёл и сказал, что для поступления мне осталось только написать сочинение — хотя бы на тройку.

          — Видишь, Рудольф, тебя все любят, и ты будешь учиться, — добавил он. — Я опять встретил нашего военного, он завтра в 8 часов ждёт тебя на занятиях. Хочет прощупать тебя, как призёра первенства СССР, по поводу теории и практики повышения спортивного мастерства. Его особенно интересуют лёгкая атлетика, то есть наши скоростные возможности, и тяжёлая атлетика, то есть силовые возможности при земном притяжении.

          Вечером Михаил привёл на нашу тренировку массажиста-египтянина. Выяснилось, что тот лучше понимает меня, когда я говорю по-немецки.

          Мои результаты на тренировках катастрофически пошли на убыль. Общество «Урожай» организовало плановые соревнования, и мне пришлось принять в них участие. Выступал я продуманно и осторожно, чтобы не травмироваться. Народу было много, соревнования прошли торжественно. После них мы договорились с Михаилом, что мне нужно отлежаться. Как я понял, моя усталость увеличилась и стала принимать болезненный характер.

          Распрощавшись с Михаилом, я поплёлся на трамвай. На остановке ко мне подошла женщина. Только когда она подала мне руку, я узнал в ней Эрну Карловну.

          — Не удивляйтесь, Рудольф, что я ношу чёрный парик, — сказала она. — У женщин-блондинок здесь одни неприятности. А так я схожу за армянку.

          На мои расспросы Эрна Карловна ответила, что приехать сюда её вынудило замужество:

          — Это долгая история. У меня двое детей, замечательный муж, мы хорошо обеспечены. Я приноровилась к армянской культуре и теперь уже здесь привыкла. О подробностях, Рудольф, меня лучше не спрашивать. Это моя судьба, и изменить в ней что-либо невозможно. Что же касается вас, то без знания языка вам здесь будет очень трудно. Я понимаю, что вы настрадались как немец. Но конкретный совет, как вы просите, я смогу дать вам только в том случае, если вы подробно расскажете о своей жизни в Сибири.

          После моего рассказа Эрна Карловна вздохнула, посмотрела по сторонам и сказала:

          — Давайте посидим в скверике, здесь слишком шумно.

          Мы зашли вглубь парка и сели на скамейку.

          — Вы только никому не говорите, что мы общались, — предупредила Эрна Карловна. — Так вот, Рудольф: земля это армянская, и она для армян. Знаю, что Россия вам тоже не родина, но она всё-таки не Армения. Здесь перебывало уже множество тренеров, и никто из них не задержался. Эмигранты-армяне приезжают сюда со всего света, но вы-то ведь не армянин. Вчера я подписала приказ, чтобы вам выделили массажиста, и кое-кому в нашем комитете это не понравилось. Уже идут разговоры: а чем, мол, наши атлеты хуже? Вам придётся бороться не только со штангой, и одолеть здешнюю «старую гвардию» будет очень трудно. Я слышала, что вам дают временное жильё. А хорошую квартиру вы сможете получить только при условии, что станете чемпионом или рекордсменом СССР. Это значит, что придётся ждать два-три года, и за это время ваша семья может распасться. Таких случаев у нас было немало. Короче говоря, Рудольф, куда ни кинь — везде клин. Невезучие мы, российские немцы. Сначала нас здесь принимают вроде бы с состраданием, но в подходящий момент кто-нибудь говорит, что мы — те же русские.

          После этого разговора у меня будто наступило отрезвление, усталость куда-то подевалась. Я предложил Эрне Карловне пересесть к ближайшему киоску и съесть по мороженому. Она встала, строго на меня посмотрела и отчеканила:

          — Вы что, Рудольф, ничего не поняли из того, что я вам только что объясняла? Люди изменчивы, и никто меня не защитит, если они узнают, что я отсоветовала вам здесь оставаться. В душе они могут считать иначе, но для красного словца во всём обвинят меня. Вот вам моя рука, вы меня не видели.

          Я хотел что-то сказать, но она мне настолько чётко всё объяснила, что остановить её у меня не было сил.

          Я опять присел на скамейку, закинул голову и посмотрел в небо. Какие же здесь высокие и недосягаемые облака! Заныло правое плечо. Я приложил к нему горячую ладонь, боль вроде бы утихла.

          Мне показалось, что я одинокий бродячий пёс и что в этом мире у меня никого нет. Я всё скомкал своими руками, как мнёшь хорошую бумагу из-за того, что неверно написал на ней пару слов. Но бумага-то здесь при чём? Так и со мной. Зачем я над собой издеваюсь? Вроде бы иду, но куда?

          Не так ли бывает, когда волк охотится за дикой свиньёй? Он хватает её за ухо, и она стоит смирно. Волк медленно ведёт её, она послушно бредёт вместе с ним. Волк толкает в бок свинью, которая в три раза тяжелей и сильней его, и она подчиняется, страшась волчьих клыков. Волк всё равно добьётся своего, но в таком месте, где ему никто не помешает.

          Так кто же схватил за ухо меня? Может, это случилось давным-давно, а я всё бреду просто по инерции? Может, волк уже давно меня отпустил, а я всё стою и жду, когда меня схватит за ухо другой волк? Я много думаю о своих тренировках, и подход к ним у меня вроде бы правильный. Так почему же я позволяю загонять себя собственными руками? Где Ашот, который агитировал меня с Валентиной в Москве? Может, это у них юмор такой?

          Я встал, сделал шаг, и в правом боку что-то заныло. Проделал медленные движения — кажется, начало проходить. Взял свою сумку и походкой моряка зашагал к трамваю.

          Я получил ещё один жизненный урок. Я шёл, а на мне будто были узда и шоры по бокам, так что я мог смотреть только вперёд. Наконец я упал в кровать.

          Проснулся в пять утра. Сочинил письмо в Киселёвск, передал жене привет от Михаила и сообщил, что скоро мы с ней увидимся. Вышел на улицу, побежал через дорогу, в парк. Выспавшись, я будто вновь родился на свет. Плотно позавтракал в буфете.

          Пришёл мой друг Михаил. Он принёс мой паспорт с отметкой, что я прописан по улице Шаумяна, дом 25, квартира 14.

          — Давай одевайся, пойдём смотреть комнату, а по пути купим замо́к, — сказал он.

          — Не спеши, — возразил я, — у меня красть нечего.

          — Да, но ДСО «Урожай» больше не хочет переводить за тебя деньги гостинице, — грустно заметил Михаил.

          Мы купили замок, а также стамеску, молоточек и универсальную отвёртку. Комендант вручил мне ключи и сказал:

          — Если сменишь замок, верни старый замок и ключи к нему.

          Комнатушка была размером 14 кв. м. Ни умывальника, ни туалета — все удобства находились в коридоре. Михаил заметил мою апатию и стал уверять, что всё устроится.

          Я отправился в институт, а Михаил по своим делам. На военной кафедре полковник развлекал нас рассказами о своих военных приключениях. Как только он начинал говорить о зверствах немцев, студенты поворачивали головы в мою сторону. Мне это надоело, и я показал им по фигуре из трёх пальцев на каждой руке. В группе раздался смех.

          В перерыве меня окружили молодые армяне. Какими только вопросами они меня не забросали! Я полушутя сказал им, что Сибирь — это школа коммунизма.

          Военрук поднялся на кафедру и снова стал рассказывать, как громил немцев под Сталинградом. Затем предложил задавать вопросы. Я спросил:

          — Если у нас страна интернациональная и Ленин дал немцам республику на Волге, то почему тогда Политбюро сослало немцев в Сибирь и до сих пор не возвращает их на прежние места проживания?

          — Разве я рассказывал про немцев Поволжья? — удивился военрук. — Задавайте вопросы по теме.

          В аудитории повисла тишина.

          — Так не пойдёт, — сказал военрук. — В следующий раз принесите блокноты, чтобы записывать свои вопросы. На сегодня всё, до свиданья. А ты, Плюкфельдер, останься.

          — Твой вопрос справедливый, — признал военрук, когда все ушли. — Переборщили у нас в Политбюро. Видимо, историкам тут будет много работы. О чём просил для тебя Михаил, я всё сделал. Так что поздравляю с зачислением. У тебя вот только нет свидетельства за 10 классов. Хотя Михаил говорил, что ты поступил в вечернюю школу и сдашь экзамены экстерном.

          Выходя из института, я вспомнил, что сегодня 10 сентября и что моей дочке Ольге исполнилось 6 лет. У входа в гостиницу меня ждал Михаил. Но я, извинившись перед ним, решил отложить тренировочные дела и сперва сходить на телеграф. В честь дня рождения дочери надел спортивный костюм, выданный мне на Спартакиаде народов СССР в 1956 г. Костюм был очень элегантным и смотрелся как последний крик моды. Михаил сказал, что ереванские стиляги отвалили бы большую сумму за такой покрой брюк.

          На телеграфе шёл ремонт и стояла большая очередь. Только через полчаса я оказался у окошка. У меня было 5 рублей, а на случай, если этого окажется мало, ещё сторублёвка. Телеграмма обошлась в 4 рубля 80 копеек, и я положил 100 рублей в задний карман брюк.

          Когда я брал квитанцию, какой-то парень прижал меня к стенке. Я почувствовал, что у меня в кармане кто-то шарит. Народ напирал, кругом были шум и гам. А только что прижимавший меня к стене парень уже вырвался из толпы. У выхода он остановился — видимо, хотел узнать: хватился ли я пропажи? Я сунул руку в карман — денег не было.

          Парень нырнул к временной лестнице, сооружённой по случаю ремонта. Однако бегать, особенно на короткие дистанции, я умел, убежать от меня было почти невозможно. Когда я пулей бросился за парнем, он миновал уже середину лестницы. Ещё немного, и он выскочил бы на улицу — а там ищи-свищи.

          Я моментально сообразил, что надо прыгать через перила, и приземлился за парнем, ухватив его за шею. Затем я обнял его левой рукой за талию, приподнял и понёс вверх по лестнице, как ребёнка. Парень весил не меньше 75 кг и был ростом примерно 1,70 м. Он барахтался, пытаясь выкрутиться, и орал. «Замолчи!» — сказал я и сдавил его левой рукой, как удав. Парень замолчал, пот полил с него градом. Такой прыти он от меня, видимо, не ожидал.

          Вокруг нас столпился народ, армяне жужжали как пчёлы. Сзади меня рукой остановил Михаил.

          — Ставь парня на ноги, — сказал он. — Что ты держишь его, будто подарок?

          — Он вытащил у меня из кармана 100 рублей, пусть вернёт, — ответил я.

          Люди сжимали нас кольцом. Они слышали, что я говорю не по-армянски, и их интересовало, в чём дело.

          — Это наш гость, мастер спорта по штанге, он будет жить в Ереване, — показал на меня толпе Михаил. — А вот этот гражданин вытащил у него 100 рублей.

          Парень склонил голову, не говоря ни слова. Народ тут же разошёлся. Михаил спокойно сказал парню по-армянски:

          — Ты опозорил наш народ. Куда дел деньги?

          — Когда он прыгнул на меня, я их выбросил, — ответил тот. — Возможно, они ещё там лежат.

          Мы пошли искать, но денег не оказалось — очевидно, их кто-то уже подобрал. Выйдя на улицу, мы встретили знакомых Михаила. Они стали нас расспрашивать, что и как было, но парень жестом остановил Михаила и отвёл его в сторону.

          — Вон в том ресторане работает официанткой моя сестра, — сказал парень. — Пойдёмте, я возьму у неё 100 рублей и отдам их Плюкфельдеру.

          — Откуда ты знаешь его фамилию? — удивился Михаил.

          — Мой брат — штангист, он тренируется в обществе «Урожай». Клянусь, я не сразу понял, что это Плюкфельдер.

          — Хорошо, иди и доставай деньги, мы всё равно тебя найдём, — сказал Михаил.

          Парень пулей убежал, а его брат принёс 100 рублей на тренировку и сообщил, что наказал вора. Как наказал, не уточнил.

          Осадок от этого случая остался у меня надолго. Со мной никогда подобного не бывало. Это стало для меня ещё одним хорошим уроком, и я понял, что оттопыренные карманы, да ещё сзади, — всегда находка для карманников.

          Михаил и сам переживал по поводу случившегося. А мне в голову закралась мысль, что это может повториться со мной ещё не раз: ведь преступников спортивные титулы не интересуют.

          В 1968 г. во время Олимпийских игр в Мехико кошелёк вытащили у нашего знаменитого штангиста-тяжеловеса Леонида Жаботинского. Он обратился в полицию, и там, как ни странно, пришли в восторг.

          — Какой счастливый вор — украл кошелёк у самого сильного человека планеты! Мы ему завидуем. Но ваш случай, г-н Жаботинский, мы зарегистрируем. Если в кошельке были ценные вещи, перечислите их — ими могут попытаться спекулировать. И никому не давайте об этом интервью — скандала не оберётесь. Для нашей свободной прессы ваш случай — как масло на хлеб.

          Мы с Михаилом начали искать мебель для моего нового жилья. Сначала у нас это не очень клеилось, но директор нашей гостиницы пообещал Михаилу, что пустит нас в подвал, где много сломанных стульев и кроватей:

          — Может, и смастерите из этого что-нибудь для себя. Пожалуйста, заходите на той неделе.

          Вечерами ко мне приходил молодой симпатичный массажист-эмигрант Григорий Хочарян. Работы со мной у него было много. Мои мышцы находились в таком запущенном состоянии, что парень был в отчаянии. Так как я усиленно тренировался допоздна, Григорию приходилось долго ждать меня.

          Бесплатно ходить в ресторан я отказался. Попытался сесть за другой столик, но официанты всё равно не брали с меня денег. Не в моём характере позволять так унижать себя. Всё, сказал я себе, в гостиничном ресторане я больше не появлюсь.

          Как-то раз мы с Григорием пошли после массажа в ресторан «Турист». Швейцар туда уже никого не пускал. Тогда мой массажист сказал, что я из ГДР и что, мол, нам, армянам, неудобно быть такими негостеприимными.

          — Хорошо, пусть заходит, но сначала я хочу объясниться с ним по-немецки, — ответил швейцар.

          Мы с ним мило поговорили, и швейцар не только пустил меня, но и передал официантам: дескать, осторожно, не обсчитывайте и не берите чаевых. Мы с Григорием стали ходить сюда постоянно, и официант ресторана говорил со мной только по-немецки. На четвёртый день он сказал мне, что я из швабов, и спросил, где в ГДР я сейчас живу. Я покрутил глазами, и официант тут же извинился:

          — Ich bin zu weit gegangen.

          Я получил письмо от жены. Она сообщила, что к нам приходили из ДСО «Шахтёр» и принесли какие-то бумаги, которые я должен был подписать. Гости интересовались, где и кем я работаю, и жена ответила, что я работаю в шахте. Ей сказали, что Москва уже полгода переводит мне стипендию. Жена сообщила, что от стипендии я отказался, поскольку теряю выслугу лет, а также пенсионный стаж. Её попросили расписаться, что я буду получать стипендию по минимальной государственной ставке, но с сохранением стажа работы — разумеется, не подземного. В конце концов она им сказала, что я нахожусь в Ереване и что наша семья, может быть, тоже туда переедет.

          Я прочёл письмо, и у меня возникло желание тут же взять чемоданчик и сумку и сорваться в Сибирь. Заныла душа, всё стало немило. Здесь было вроде бы легко, но к такой лёгкой жизни я не привык. Мягко стелют и, видно, придётся жёстко спать.

          Михаил уехал по своим делам в Грозный — там жили его родители. Мной по-прежнему занимался массажист, Григорий Хочарян. Однажды он пригласил меня к себе. Они пока что выложили только стены своего дома.

          Как я уже писал, Григорий приехал из Египта. По основной профессии он был искусствоведом и заканчивал институт. Он показал мне фотографии экспонатов самых знаменитых музеев. За те две недели, что мы с ним общались, он стал заметно лучше говорить по-русски. Григорий должен был оформить в Ереване огромную выставку. Было запланировано, что затем он посетит с нею многие крупные города СССР.

          Григорий рассказал, сколько горя и неприятностей ему пришлось испытать в Египте. Он там родился и ещё имел египетский паспорт.

          — Нас приехало из Египта тридцать тысяч человек, — сообщил он. — Нас финансировали два американских миллионера. Там говорили, что в Ереване нам дадут по 30 тысяч рублей на человека и признают наши дипломы. Ничего этого не случилось. Из нашей семьи только отцу дали 30 тысяч рублей и ссуду на строительство дома. Мой отец — инженер-строитель, но сейчас работает здесь каменщиком. Вон там, где всё расчищено, миллионер хотел выстроить для эмигрантов целую улицу. Но только при условии, что она будет называться его именем. Москва не согласилась, и, как видишь, всё заросло травой и кустарником.

          Мы беседовали допоздна, от просмотра толстых альбомов у меня разболелась голова. Мне было стыдно, что я профан в искусстве. Господи, думал я, как же много интересного упускаешь из-за этой штанги, сколько времени она отнимает! И всё из-за того, что я здесь лидер и делаю то, чего не может делать другой.

          Но, конечно, собирать картины и репродукции, доносить их до людей — это великое дело. Оно подталкивает к знаниям, развивает воображение, воспитывает, снимает агрессивность, движет человека к идеалу. Это так здорово: мёртвое становится для тебя живым, будто сам оказался в той древней эпохе. Рассказы Григория были просто чудом.

          Средств у меня почти не осталось. Я распределил деньги очень экономно, но хватить их могло ещё только на три недели. Меня перевели с дневного отделения института на заочное. Случилось это на днях, Михаил об этом ещё не знал. Вначале меня попросили поскорее принести фотографию на студенческий билет, чтобы я как студент дневного отделения мог бесплатно пользоваться городским транспортом. Но потом оказалось, что всё это был вымысел или национальный юмор.

          Слава богу, теперь я мог не мотаться в институт. Запланированные тренировки являлись для меня главным делом в жизни. Я должен был заниматься ими, несмотря на усталость. У меня имелся пример, когда я тренировался, работая в шахте. Здесь я в шахте не трудился, но, по моим подсчётам, на 15% отстал от объёма сибирских тренировок.

          Я снова подсчитал всю свою нагрузку по количеству подъёмов штанги и по её среднему весу. Уже наступила осень, а я всё ещё отставал. Правда, в отношении силы дело обстояло неплохо. Видимо, нервный стресс не давал мне возможности превратить количество силы в качество. Словом, я устал.

          Стук в дверь оторвал меня от раздумий над тренировками. Дежурная по этажу сообщила, что общество «Строитель» перечислило за меня деньги гостинице ещё на один месяц. Правда, только за одну кровать.

          — Теперь нам придётся подселять к вам людей, — сказала дежурная. — Но если вам необходимо оградить себя от подселения, то спуститесь и поговорите с дежурной по гостинице.

          Спасибо гостиничной администрации, она ко мне так никого и не подселила. Зато у меня бывало много гостей. Любопытные армяне пролистали все мои дневники, каждый приглашал к себе в гости.

          После обеда дежурная подозвала меня к телефону. На проводе была Эрна Карловна из республиканского спорткомитета.

          — Сейчас нам звонили из Госкомспорта СССР, — сообщила она. — Они спрашивали, живёте ли вы в Армении, и сказали, что анархист Плюкфельдер ведёт себя неправильно. Я сказала, что вы поступили в наш институт, а они ответили: «Нам об этом неизвестно, но мы знаем, что горит его стипендия, она находится у нас на депоненте. Пусть позвонит нам и скажет, куда нам её перечислить». Я сказала, что вы скоро к ним приедете и сами всё объясните. И ещё пришла бумага, чтобы 20 сентября вы явились в Москву — участвовать в соревнованиях на Приз Москвы. Вот так — денег ещё не платят, а выступать уже заставляют.

          Да, подумал я, нужно ехать на соревнования и переговорить с кем надо в Москве.

          Мой милейший друг Михаил, как нарочно, исчез. Но ребята-штангисты не давали мне скучать. Двое молодых парней приехали на военном «Виллисе» и повезли меня на озеро Севан, а затем показали Всемирную Апостольскую церковь. Там я ещё раз осознал, какая великая нация армяне, насколько богата их древняя культура.

          Затем ребята долго говорили между собой по-армянски, и мы поехали в сторону от Еревана. Перед нами раскрылась Араратская долина, здесь гора Арарат была как на ладони.

          — Это наша земля, — сказал один из парней. — Ленин отдал эту землю туркам, хотя её можно было отобрать.

          — А почему не отобрали? — спросил я.

          — Понимаешь, мы, армяне, одни не справились бы, — пояснил со вздохом другой парень. — Здесь пришлось бы положить несколько тысяч русских, как тогда, когда Россия воевала с Турцией на Балканах. А Ленину был нужен мир. И теперь мы эту землю только провожаем взглядом, как девушку с красивой фигурой. Арарат, как ты богат!

          После двух дней отдыха я восстановился, но у меня сильно разболелся желудок. Пища у армян вся острая, везде перец. Да к тому же я ещё и нервничал. Наконец появился Михаил.

          — Ну что, пойдём врежем в дверь замо́к, — предложил он.

          Я не стал сразу разочаровывать его. Мы взяли замо́к и инструменты. Но я предложил пройтись пешком и по дороге рассказал Михаилу обо всём. Он как человек уравновешенный ответил:

          — Я тебя понимаю, Рудольф. В Сибири у тебя семья и дом. А в Ереван валят армяне со всего мира. Я переживаю за тебя. Твои успехи в штанге меня радуют, я хочу тебе помочь. Ты нам уже помог, но в спорткомитете, кроме штанги, ещё много видов спорта. И при этом все смотрят на твой возраст — 30 лет.

          Я понял, что Михаил особо не возражает против моего отъезда. Но он добавил:

          — Твоя прописка действительна в течение года. Знай, что мы всегда тебя ждём.

          Я вытащил из сумки замо́к и спросил:

          — А с этим что будем делать?

          — Да, действительно, что? — хмыкнул Михаил.

          Мы снова сели и долго обсуждали наше необдуманное поведение. Получалось, что советы и дела — это одно, а истина — в душе, которая не позволяет нам натворить ещё больше неприятностей для меня и для моей семьи.

          Как я вживусь в новую для себя армянскую культуру, о которой ещё недавно ничего не знал? Разве что отец рассказывал мне когда-то о Всемирном потопе и о горе Арарат. В Ереване далёкий заснеженный Арарат виден отовсюду. Ной когда-то зацепился за него, но я ведь не Ной. Михаил, как всегда, смотрел на всё с оптимизмом.

          — Михаил, — спросил я, — почему ты ко всему относишься так легко? Вроде как собрались на танцы, пошли и тут же передумали. Но я же не на танцы иду.

          Михаил встал и сказал:

          — Гляди, Рудольф, над твоей головой красивые деревья. Осмотрись — всё красиво, всё благоухает. Вон твоя комната. Всё идёт с божьей помощью. Ты узнал Армению. Теперь ты не только слышал про гору Арарат, но и увидел её. Ты посмотрел Араратскую долину, памятник нашим погибшим комиссарам. Так что, Рудольф, не печалься. Мы сейчас вставим замо́к. Кстати, ты знаешь, как это делается? Я тебе сразу скажу, что у меня обе руки левые. Забить гвоздь — для меня проблема.

          Я показал ему, что у меня с руками всё нормально. Мы закрыли квартиру, и я отдал ключи Михаилу. Он подержал их и стал размышлять вслух:

          — А если в Москве тебя так доймут, что ты всё же надумаешь приехать сюда? Комната спорткомитетская, мы можем держать её хоть год. Значит, так — я отстёгиваю один ключ и отдаю тебе. Это будет твой ключ от Армении, от Еревана. Приедешь хоть через сто лет и скажешь: «Вот у меня ключи, освобождайте комнату!» Знаешь, Рудольф, как полюбили тебя наши штангисты! Ты не смейся, я серьёзно говорю. Сколько к нам ни приезжало тренеров, к ним относились холодно. Откровенно говоря, я не ожидал, что тебя так примут. Вчера я видел того парня, который залез тебе в карман. У него синяки под глазами, его родной брат избил. Хотя, конечно, штанга — это вторичное...

          Мы с Михаилом зашли в кафе, он что-то шепнул официанту. Пришёл шеф, они с Михаилом вежливо поговорили на армянском. Михаил пояснил мне, что нам сделают шашлык по-амбарцумянски.

          Серго Амбарцумян был причислен в армянском обществе к лику святых. Он имел личный счёт, собственный грузовой автомобиль, оборудованный для перевозки людей. Амбарцумян числился работником Ереванского треста ресторанов.

          Я уже писал, что в своё время с Серго беседовал сам Сталин.

          Теперь Амбарцумян олицетворял и поддерживал армянскую тяжёлую атлетику. Он знал по собственному опыту в кафе-шашлычной, как часто сотрудники ОБХСС шантажируют людей. И когда с местными штангистами случалась какая-нибудь беда, они немедленно подключали Серго, и он не давал в обиду никого. Он не вмешивался, только если было очевидно, что виноват сам штангист. А в остальных случаях Серго всех защищал.

          Михаил представил меня шефу, и через полчаса мы ели фирменный шашлык и пили хорошее вино. Рассчитались мы по прейскуранту.

          По дороге из кафе Михаил сказал мне:

          — Судя по всему, твой счёт тоже идёт на Серго Амбарцумяна. Он налоги не платит, а вкладывает деньги наличными.

          — Почему же он не захотел встретиться со мной?

          — Видимо, между вами стоит национальная гордость. Наша довоенная школа явно устарела. Прежних штангистов почти невозможно уломать перейти к новым нагрузкам. К талантам они относятся насторожённо — то ли из зависти, то ли от недостаточной квалификации.

          Меня по-прежнему тревожило, что я несколько дней не платил в гостиничном ресторане, вернее, с меня не брали плату. Михаил положил мне руку на плечо и сказал:

          — Ну что ты, Рудольф, до этого мы ещё не дошли!

          Мы расстались, договорившись встретиться на вечерней тренировке, и я решил отдохнуть. Разделся и помыл ноги холодной водой.

          Вдруг я заметил, что на столе лежит заклеенный белый конверт, а на нём написана моя фамилия. Я осторожно вскрыл конверт и не поверил своим глазам: в нём лежал диплом, свидетельствовавший о том, что я заочно окончил Грозненский железнодорожный техникум. Печать, подписи — всё было на месте. Мой сон сразу прошёл, я вышел в коридор и расспросил дежурную.

          — Да, — ответила она мне, — недавно приходил молодой симпатичный человек. Сказал, что он из Грозного и что хочет вас увидеть. Он довольно долго ждал, а потом сослался на то, что ему нужно уезжать, достал конверт, написал на нём вашу фамилию и велел вам его передать. Чтобы вещь не потерялась, я решила открыть ваш номер и положить конверт на стол.

          Я лёг и стал размышлять. Видимо, этот диплом я должен был временно предоставить в институт, пока не закончу десять классов. Я рассмеялся про себя. Никакой диплом мне не был нужен, я уже хотел встать и бросить его в мусорный ящик. Но потом подумал: может, всё это организовал Михаил?

          Что было делать? Показать диплом Михаилу сегодня на тренировке? Он, наверно, пожмёт плечами, сделает артистичную гримасу. И будет прав. Я ведь всё равно уезжаю, зачем мне липовый диплом? Но вопросы, вопросы... В конечном счёте я решил сказать Михаилу о дипломе только в том случае, если он спросит об этом сам. А если не спросит, то, значит, по всей видимости, сработали ребята с военной кафедры, они ведь так хотели мне помочь. Да ну их всех к лешему с этими фокусами! Я повернулся и уснул.

          После шашлыка и стакана вина меня так разморило, что я чуть не проспал тренировку. Тренировался я интенсивно, в охотку. На этот раз опять набралось много зрителей. Они сидели и следили за каждым моим движением. Михаил был за переводчика. Двое мальчиков пришли с отцами, они через Михаила пригласили меня в гости. А если не приду, то вот, мол, вам три бутылки нашего собственного вина. Михаил объяснил, что я не пью.

          — Ничего, — сказали ему, — у него есть друзья.

          Я распрощался с Михаилом, опять прошёл сеанс массажа. На другой день после зарядки я обнаружил на столе у дежурной по гостинице телеграмму: ДСО «Шахтёр» срочно вызывал меня на Приз Москвы. Выступление такого-то числа, проживание в гостинице «Лужники», номер 125. Раньше этот приз разыгрывался в конце года, теперь же его почему-то сдвинули на осень.

          — Ну что? — подумал я. — Здесь, в Армении, для моей семьи нет перспективы. Интегрироваться в кавказскую культуру не так-то просто.

          Я представил себе, что мне скажет мать. А брат — человек со здравым рассудком? Да и в Москве предстояла бы борьба. ДСО «Шахтёр» первым встал бы на дыбы. Там сказали бы: в чём дело, мы ведь поддерживали тебя и твою команду во всём, она выиграла Всесоюзную Спартакиаду в 1956 г.

          Как смешно: моя команда...

          Короче, нафантазировав себе страхов, я показал телеграмму Михаилу.

          — Что ж, Рудольф, поезжай, — грустно сказал он, — но помни, что Армения — это и твой дом. Я тебя понимаю, я ведь тоже почти всю жизнь провёл в России. Армения — мой отчий дом, но меня всё равно тянет в Россию.

          Я собрал остатки денег и выехал поездом в Москву.

          Рано утром я явился в гостиницу, и дежурная нашла в списке мою фамилию. Я помылся, чуть отдохнул и в 9 утра, как всегда, выбежал на зарядку. В сквере я встретил Аркадия Воробьёва с нашим доктором Марком Борисовичем Казаковым. Воробьёв знал меня по двухнедельным весенним сборам в Кисловодске, где я был представителем от сборной РСФСР.

          — Ага, вот он, беглец! — неприязненно проговорил Аркадий. — Ты что же Россию предаёшь? Думаешь, тебе разрешат уехать из России? В РСФСР тебя во всём поддерживали, затратили на тебя средства, а ты теперь продался Армении?

          Речи Воробьёва мне натощак не пришлись по вкусу. Настрой на меня у него был слишком агрессивный. Я молчал и слушал.

          — Прежде чем переехать в другую республику, тебе нужно получить открепление от Федерации тяжёлой атлетики РСФСР, — продолжил гнуть своё А.Воробьёв.

          Он разволновался, и его совсем заклинило. Воробьёв стал так сильно заикаться, что доктор Казаков перебил его:

          — Рудольф, ты что — всерьёз решил ехать в Армению?

          — Да, но пока не насовсем, — сказал я.

          — А русских ты там много видел? — спросил Казаков.

          — Нет.

          — Вот видишь — а ты думаешь, что там уживёшься!

          Их наступательный тон мне совершенно не понравился, и я ответил:

          — Во-первых, я и сам не русский. Во-вторых, я теперь снят со спецучёта в комендатуре, и КГБ не имеет ко мне никаких претензий. В-третьих, я работаю в шахте и если уезжаю на сборы, то получаю в три раза меньше денег, чем на работе. Так что я не профессионал. А в-четвёртых, я слышал, что вы, Аркадий Никитович, собираетесь стать доктором. Вы, Марк Борисович, уже врач. Я на вашем месте для начала спросил бы: как, мол, твоё здоровье? Или: как ты там живёшь на новом месте? Но выучиться на врача — это, видимо, ещё не всё. Всё, в чём вы тут меня упрекали, пахнет теми временами, когда я был рабом спецкомендатуры. Теперь же я свободен. И могу жить там, где хочу. Я ведь столько лет прожил в Сибири не по своей воле! И почему вы, Аркадий Никитович, думаете, что я ничего не смогу объяснить Федерации?

          М.Б.Казакову стало явно неловко. Воробьёв тоже остыл.

          — М-да, — сказал он, — ты у нас исключение.

          Мы пошли в гостиницу. Мне нужно было на третий этаж, им — на второй. Напоследок Воробьёв произнёс, опять с трудом выговаривая слова:

          — Погоди. Всё-таки что ты решил?

          — Поговорю с председателем ЦС ДСО «Шахтёр» Сошниковым или с Васильевым, — ответил я. — Там будет видно.

          — Мой тебе совет, — сказал Воробьёв, — от России ни шагу! Россия есть Россия. Запомни: мы все желаем тебе успехов.

          Я хотел ещё что-то сказать, но потом просто махнул рукой. Все эти разговоры бередили мне душу.

          Я подумал: почему сейчас надо мной столько командиров? Видимо, наглые нападки на меня прямо пропорциональны моей силе. Будь я слабым, со мной здесь и здороваться никто не стал бы. Может, сила — это моя беда? Не так уж сладки эти победы.

          Почему Воробьёв так много на себя брал? Он ведь мне ни в чём не помог и даже ни разу не поинтересовался, где я работаю. Было очевидно, что он и понятия не имеет о шахтёрской жизни. И при этом Воробьёв собирался решать мою судьбу. Может, это и есть карьеризм? Или это у него забота такая?

          Но если Воробьёв так печётся обо мне, — думал я, — то почему бы ему не позаботиться и о более слабых? Почему он считает, что вправе верховодить мной?

          Всё, что я тогда пережил, мне пришлось испытывать и позже. Это касается нападок не только Воробьёва, который как педагог был явно не в ладах с дидактикой. Многие другие, которые знать меня не знали и даже раньше никогда не видели, задавали мне бестактные вопросы и пытались давать столь же бестактные советы.

          Я решил никуда не обращаться, только сообщил по телефону в ЦС ДСО «Шахтёр», что нахожусь в Лужниках. Заведующий учебным отделом Гитлевич ответил, что придёт на наши соревнования. Я уже хотел положить трубку, но тут он спросил меня, почему я не участвовал в чемпионате Европы, который недавно проходил в польском городе Катовице. Я не знал, что ответить, и машинально сказал:

          — А вы разве не знали о чемпионате Европы заранее? Вы ведь были летом на фестивале, почему же вы спрашиваете у меня об этом только сейчас?

          Гитлевич стал подводить дело к тому, что я сам должен был быть заинтересован в своём участии, и добавил:

          — До встречи на соревнованиях во Дворце спорта «Крылья Советов», там и поговорим.

          Меня окружали сплошные начальники. Но при этом я ещё не получал стипендию, то есть не был профессионалом. А если я принял бы стипендию, даже минимальную, то что они со мной сделали бы: растёрли бы мордой об асфальт? Я добровольно тренировался после работы, никто меня к таким тренировкам не принуждал — и что же? Понаблюдал бы за этими сценами мой брат Николай — и умер бы со смеху.

          Состоялся парад участников соревнований. Из Европы в основном приехали новые атлеты. Некоторые штангисты уже знали меня по фестивалю.

          В раздевалку пришёл разодетый интеллигентный мужчина, заговоривший по-английски. Я понял, что он ищет меня. Полагая, что это кто-то из судейской бригады, я представился, и он достал из внутреннего кармана газетную вырезку, где я был сфотографирован в своих ширпотребовских тапочках. Пока я разглядывал вырезку, вокруг нас собрались штатные надсмотрщики. Я вернул мужчине вырезку, но он сунул мне её в руки: возьмите, мол, это от Боба Гофмана.

          Когда все разошлись, ко мне подсел холёный молодой человек с плащом в руке. Долго описывать, как он представился. Я понял, что он хочет помочь мне перевести заметку с английского на русский. Молодой человек стал молча читать заметку, а потом рассмеялся.

          Оказывается, журналист из США написал: мол, на фестивальные соревнования приехал из Сибири немец-фермер. У него не было даже штангистских ботинок — в той глуши, где он живёт, о такой обуви и не слыхали. В Москве ему дали белые тапочки, в которые обувают покойников, он всех обыграл и опять уехал в Сибирь, на свои угольные рудники. И далее: большой спорт, мол, не зависит от большого достатка, примером чему является Китай. И вот, стало быть, ещё один пример: бедный сибирский немец поднялся на пьедестал почёта в покойницких тапочках.

          Человек с плащом вернул мне газетную вырезку и, едва я отвернулся, так ловко удалился, как будто его ветром сдуло. Вокруг меня не осталось вообще никого, обо мне, похоже, забыли. Хорошо это или плохо, я до конца узнал только через много лет.

          После снятия немцев со спецучёта в комендатурах мы поначалу были как бы бесхозными. Заботливая организация, опекавшая нас столько лет, перестраивалась, и кто за кем должен следить, ещё не было установлено.

          За мной всегда числилась кличка «немец». А ведь русская мать привычно говорит ребёнку: «Ну и вредный же ты — как немец!» Если же речь пойдёт о более возрастном человеке, то уточнят — «как немец-фашист».

          В наших краях немцев тогда можно было встретить часто. Попадались и такие, что превратились в евреев — но это только по ту [это по какую: по азиатскую или по европейскую?] сторону Урала. Остальные перекрасившиеся немцы взяли себе русские фамилии. Как в известном кинофильме: белые идут — Гришка надевает на себя погоны, красные идут — он погоны срывает.

          В те дни и часы, возможно, было и неплохо, что я стал таким бесхозным. Я собрал вещи и вышел на улицу, забрёл в сквер. Город гудел, а я сидел один как сирота и должен был решить: оставаться мне в Сибири или нет. Я ждал Гитлевича, а ещё должен был прийти представитель Госкомспорта РСФСР С.М.Крутковский. Это мне сообщил на параде А.Воробьёв. Всем им требовался мой немедленный ответ.

          Через день мне предстояло выступать. Благодаря своей методике подведения к соревнованиям, я хорошо выспался, несмотря на перевозбуждение.

          Меня сильно беспокоил желудок. Спать я мог только на животе, а если ложился на бок, то должен был поджимать ноги с помощью рук: только тогда боль затихала. Ереванская пища давала о себе знать. Сказывалось, видимо, и моё нервное потрясение.

          Мой собственный вес упал. Талонов на питание у меня не имелось, но вскоре их принесли. Я заказал в ресторане куриный бульон и крепкого индийского чая. Загрузил себя едой, так было нужно. После соревнований я хотел скорее уехать домой, чтобы ни с кем не встречаться и не вести бесед.

          Завесился — 81,2 кг. Особых конкурентов вроде не было. В жиме я опередил всех, рывок тоже выиграл. Начался толчок. Тут за кулисами появился Крутковский, который курировал тяжёлую атлетику в спорткомитете РСФСР. Он встретил меня в хорошем настроении. Я собирался размяться перед выходом на помост — до меня оставалось ещё 8 подходов. Крутковский раскрыл на коленях папку с бумагами. Листал, листал, листал её и наконец проговорил:

          — А, вот я тебя и нашёл! Распишись и укажи адрес, куда нам перечислять твою стипендию.

          — Вы неудачно пришли, — сказал я, — мне вот-вот выходить на подъём.

          — Хорошо, тогда я жду тебя завтра в российском спорткомитете.

          — А в чём, собственно, дело? — спросил я.

          — Ну как же, ты ведь теперь живёшь в Армении?

          — Я живу там же, где и жил.

          — А Воробьёв сказал, что ты живёшь уже в Ереване, — с недоумением парировал собеседник.

          — Это вам сказал Воробьёв. А я вам сообщаю, что армянские атлеты приглашали меня поделиться опытом в методике тренировки — вот и всё. Я свою командировку уже завершил. И потом, я ведь от стипендии отказался, о чём вы вообще говорите?

          Крутковский извинился и ушёл. Соревнования для меня продолжились. До моего выхода на помост осталось три подхода.

          Перед вторым подходом на разминке у меня вдруг закололо в животе так, что я побелел от боли. Я подполз к доктору М.Б.Казакову. Он осмотрел меня, пощупал живот и сказал:

          — Ты что это, спортсмен? У тебя судороги.

          Доктор проверил мой пульс. Пульс совсем упал. Казаков был очень опытным врачом.

          — Слушай, Рудольф, — сказал он, — давай-ка я сниму тебя с соревнований.

          Я согласился. Это был первый случай, когда я не сражался до конца, а снялся с соревнований по их ходу.

          Тем не менее советская команда и без меня выступала на соревнованиях очень хорошо. И вообще Госкомспорт СССР был заинтересован, чтобы иностранцы заняли побольше первых мест и увезли из Москвы памятные призы. Ведь соревнования так и назывались — «Приз Москвы» (позднее их переименовали в «Кубок Дружбы»).

          М.Б.Казаков от меня не отходил. Меня стало знобить, и он посоветовал мне немного посидеть в парной, погреться. Я так и сделал. И мне действительно стало легче. Может, это произошло и от таблеток, которые дал мне доктор.

          Только я стал собираться, как появился Гитлевич из ДСО «Шахтёр». Разговор у нас оказался недолгим. Он стал упрекать меня, что я не участвовал в чемпионате Европы: мол, без тебя наше ДСО откатилось в сборной на восьмое место, а если ты выступил бы, то мы стали бы пятыми или даже четвёртыми.

          Никакой моей вины в этом, конечно, не было. Вина лежала на Госкомспорте СССР и на старшем тренере сборной Н.И.Шатове, выставившем вместо меня Матвея Рудмана из Харькова, которого я опередил весной на чемпионате СССР. Рудман и стал чемпионом Европы. Чемпионат проходил 19-22 сентября — я тогда как раз получал комнату в Ереване.

          — Для тебя что — Европа уже не соревнования? — воскликнул Гитлевич.

          — Меня туда никто не приглашал, — пожал я плечами.

          — Ах да, теперь вспомнил, — стукнул себя по лбу Гитлевич. — Нам звонили и спрашивали, выезжал ли ты когда-нибудь за рубеж. Я спросил ваших кемеровчан, а они сказали, что ты не то что за рубеж не ездил, но и из своего Киселёвска стал выезжать совсем недавно. Поэтому, Рудольф, Шатов тебя и не выставил. А что ты решил насчёт Армении?

          — Забудьте об этом, — ответил я.

          Узнав, что я не буду выступать в толчке, Гитлевич загрустил и сказал:

          — Знаешь, теперь тебе могут не дать стипендию.

          Я опять объяснил, что сам от неё отказался, и Гитлевич стал осторожно выпытывать у меня, почему я такой сумасшедший.

          Билет на поезд я взял на последние деньги, которые прихватил для Еревана. Деньги на питание мне дал Гитлевич. Я расписался в ведомости, а он пообещал перевести проездные и суточные в киселёвское ДСО «Шахтёр». После соревнований со мной захотел поговорить и Л.М.Левитан из спорткомитета РСФСР, он ко мне всегда хорошо относился.

          Я понял, что перед соревнованиями допустил ошибку. Как я ни уставал в шахте, достаточно мне было уснуть на час, и я мог тренироваться в полную силу. А тут я превратился просто в развалину. Главная причина этого состояла, видимо, в том, что я так и не снизил тренировочные нагрузки. Организм не прощает, если нарушаются принципы освоения нагрузок, в нём моментально срабатывают механизмы самозащиты.

          «Мало ли чего ты хочешь, — как бы сказал мне организм. — Все хотят, но не все могут».

          То, что я планировал, не учитывало сложившуюся ситуацию. Меня сжигало стремление поделиться своим опытом. Армянские атлеты завлекли меня просьбой помочь им избавиться от неправильных техники и методики. Я знал, что есть другой, гораздо более перспективный путь — как в смысле техники, так и в отношении количества подъёмов и интенсивности на тренировке. Заносило меня и при общении с людьми, что также расходовало отпущенную мне богом энергию. К этим выводам я пришёл ещё в гостинице, когда проанализировал свои нагрузки как в спорте, так и вне его.

          Я приехал на Казанский вокзал. Мило пообщался с кассиршей и подарил ей ереванский сувенир. Она куда-то ушла, принесла мне билет на сегодня, а мой завтрашний билет аннулировала.

          В запасе у меня было ещё три часа. Я зашёл в ресторан, поел диетического свекольного борща с вкусным московским хлебом.

          Всё просто, подумалось мне, почему же я так усложняю себе жизнь? Народ суетился перед глазами, и то, что застряло у меня в голове, постепенно куда-то уходило.

          После ресторана я поднялся повыше. Смотрел вниз: всё кишело, всё находилось в движении: одни приезжали, другие уезжали. В вокзальном гуле едва удавалось разобрать слова диктора. Но мне было приятно: наконец-то и я получал информацию извне. А то всё время загонял себя своими вопросами и сомнениями, отрицая то, что сам же и надумал.

          Господи, как хорошо в толпе, в метро! Народ тебя несёт, от тебя ничего не зависит. Пытаешься прибавить усилия, чтобы двигаться побыстрее, но тщетно. Лязгает эскалатор, народ заполняет его, как пшеница — бункер. Всё движется в одну дыру, никуда не свернёшь.

          За этими размышлениями я дождался своего поезда и нырнул в вагон. В одной руке у меня была сумка со спортивной формой и кое с какими вещами, в другой я нёс подарки, купленные ещё в Ереване, а также переданные Ашотом через Михаила.

          Я привычно занял вторую полку, хотя билет у меня был на нижнюю. Знал: придут женщины или пожилые люди, и я всё равно уступлю им место. На верхней полке постель, как всегда бывает в купе, оказалась уже застеленной. Я не стал ждать, пока поезд тронется, а лёг и забылся мёртвым сном.

          Проспал я часов десять. Проснулся — в купе уже шёл оживлённый разговор. Я представился как шахтёр, возвращающийся с сочинского курорта. Настроение у меня оставалось плохим, и я старался поменьше общаться с людьми. На вокзале и Свердловске купил несколько книжечек с забавными историями.

          Через день я прибыл в Новосибирск, а вечером пересел в поезд на Киселёвск.

          Утром я оказался дома, при встрече было много радости. Матери и брату я не стал говорить о том, что со мной произошло. Валентине же рассказал всё.

          Я натешился, глядя на чужую жизнь. А здесь всё было знакомо, даже если закрыть глаза. Грязная дорога с выбоинами, пыль — всё осталось прежним. Куда ни глянешь, увидишь что-нибудь такое, что прошло через твои руки.

          Не знаю почему, но меня тянуло на шахту. На работе я забывал обо всём, включая и штангу. Наш начальник цеха А.Т.Клышко в общих чертах знал о моих делах. Кое-что ему, видимо, рассказала Надежда Афанасьевна из личного стола.

          — Нам позвонили со стадиона, — сообщил он несколько обеспокоенно, — и сказали, что тебе пришла стипендия или как это там называется, вроде за мастера спорта.

          — Знаю, — ответил я, — но увольняться с шахты я не собираюсь. Я ведь здесь в клубе получил такой зал, да и как же ребята останутся без меня? Стипендия — это значит, что я как бы становлюсь штангистом-профессионалом. Но пассивный отдых в штанге не вреден. Мышечную нагрузку всё равно нужно чередовать с другой работой, тогда кровообращение вымывает шлаки, и это способствует восстановлению организма. И потом, мне, 30-летнему, дали совсем смехотворную стипендию. А ведь во время командировок тратишь больше, чем когда находишься дома. Как я буду жить на эти деньги с такой семьёй?

          — Знаешь, — смущённо произнёс Клышко, — а мы уже уволили тебя по сокращению штатов. Пришла комиссия из треста и выписала тех, кого чаще всего не бывает на работе. В табельной ведь не указано, что ты спортсмен и что во время своих командировок зарплату не получаешь. Нам дали план на цех: сократить столько-то людей и перевести их на другой участок или на другую шахту. Тебя, конечно, восстановят, как год назад, когда мы так же подставили тебя. Так что не беспокойся и никуда не ходи. Я всё сделаю через личный стол, и ты ничего не потеряешь.

          Итак, первый день после возвращения начался у меня с неприятности. После разговора с Клышко меня окружили коллеги. Меркулов спросил, почему я не выступал на чемпионате Европы. Он прочитал в «Советском спорте», что чемпионом Европы стал М.Рудман с результатом 422,5 кг — на 10 кг меньше моей майской суммы на чемпионате СССР.

          — А мы-то думали, что ты привезёшь европейский кубок, — разочарованно протянул Меркулов.

          Я объяснил, в чём дело, рассказал о своих кавказских приключениях, о ереванском гостеприимстве.

          — Увы, кавказская кухня пришлась мне не по желудку. Да и по вам я соскучился.

          — Правильно, Рудольф, — ответили мне. — Нам ты тоже нужен. Сегодня потянем на главный вентилятор новую «воздушку», там пригодятся твои крепкие руки. Кстати, для тебя в центральных электромеханических мастерских заказали специальные когти, они уже готовы. Надо выписать счёт, и их можно будет забрать.

          — А они выдержат ещё двоих человек? — усомнился я.

          — Если не выдержат, то мы их назад отправим, — сказал Меркулов.

          Всё пошло своим чередом, я задышал полной грудью. Не выходило из головы, что мои спортивные увлечения уносят меня из дома и от коллектива. Скандал с Гитлевичем, а до этого с Воробьёвым, их поведение и то, что они считали себя вправе меня осуждать и понукать, шокировало. Впечатление было такое, будто я — их рабочая лошадь.

          Но кто такой для меня Воробьёв? Он что, забыл, что я не вскормлен в спортинтернате, что я не военнослужащий и не спортсмен из «Динамо»? Свой хлеб я всегда зарабатывал сам. Да и стипендию в 30 лет никому не давали, тем более с таким «пятым пунктом».

          Я проделал объёмную работу и чувствовал, что в сумме троеборья у меня произойдёт прорыв. За счёт своей силы я делал «протяжки» со 110 кг, а это было верным признаком, что я улучшу результат в рывке.

          Но если результаты увеличатся, то, значит, начальства надо мной ещё прибавится. Я становился показателем плодотворной спортивной работы не только в городе, но и в области и в целом по ДСО «Шахтёр». Гитлевич объяснил, почему меня заинтересованы принять в Ереване и не заинтересованы отдать они. Я тогда сказал ему:

          — Раньше я был невыездным как ущемлённый по политическим мотивам. А теперь я, выходит, опять оказался в чужих руках и должен своими результатами на помосте подтверждать вашу спортивно-массовую работу? Но это же чушь! При чём тут массовость?

          Гитлевич нарисовал мне картину по-своему:

          — По сравнению с тем, что тратят профсоюзы на массово-оздоровительную работу, ты нам почти ничего не стоишь. Но страна у нас огромная, шахтёров много, а ты — их маяк. Ты ведь сам говорил, что у тебя есть своя звезда — Григорий Новак — и что ты стремишься хотя бы чуть-чуть приблизиться к его результатам. И таких маяков, как ты, тысячи.

          — Но ведь это чистейшая эксплуатация, — заметил я.

          — Нет, Рудольф, ты не понял, — возразил он. — Спорт — это тоже искусство, а искусство требует жертв. Вон артисты играют на сцене, вкладывают свой талант, показывают себя, хотя их труд оплачивается, мягко говоря, неудовлетворительно. А твой спортзал ведь отапливается, освещается, профсоюз даёт вам дополнительное питание. Так что твои результаты на чемпионатах должны касаться всех, а не только твоих киселёвских шахтёров. Мы все взаимосвязаны.

          Я размышлял об объективном и о субъективном. Субъективное — это наши планы, тренировки, соревнования, а объективное — это результат.

          Напомню читателю, что когда-то мне пришлось пожертвовать своими способностями к классической и к вольной борьбе. Мой тренер Евгений Иванович Потапов был в шоке, когда услышал, что я предал борьбу. И в то же время спортивные руководители и организаторы знали, что я нежелательный борец: со мной, с немцем, было много мороки и неприятностей. К тем, кто перекрывал мне дорогу, не допуская до соревнований, относились одобрительно: ведь соперники могли проиграть немцу, а это слово звучало в те времена крайне одиозно. Так что кроме Потапова против моего ухода из борьбы не возражал никто. Но для утешения нашего физрука я продолжал выступать за шахту и по борьбе.

          В те времена мне было 23 года, и я довольно много читал. Учёба в вечерней школе казалась мне слишком примитивной, я обогнал школьную программу. Сидеть в классе и слушать, что Волга впадает в Каспийское море, или учить правила грамматики — это я воспринимал как диктат. Я считал, что самообразование — это максимум, на что я способен. Главное, полагал я, не то, что человек должен сдать на экзамене учителям, а то, что останется в его голове. Со временем я понял, что ошибался.

          Я полагал, что жизнь — это та же шахта. Выдал уголь на-гора — значит, можно топить печку, это объективно. А намечаемые планы, дипломы и т.д. — всё это я считал вещами субъективными. Как в борьбе: положил соперника на лопатки — это объективный факт, выиграл по очкам — факт субъективный, зависящий от мнения судьи. Штанга — на 100% объективный вид спорта, здесь только весы и килограммы, вот и всё.

          Так я думал в 23 года. Ко мне в душу вошёл практицизм, к которому я привык на работе. В то время я не понимал, что в жизни можно прикрываться дипломом. Правда, я сдавал экзамены по электротехнике и особенно по технике безопасности, но это было настолько тесно связано с производством, что понятия субъективного и объективного здесь невозможно было разделить.

          В те годы я не думал о мировых первенствах. Я тренировался спонтанно и с большой осторожностью. На первом плане для меня были мои ученики, у которых всегда возникала масса вопросов. На наших тренировках царили шум-гам, споры-подначки — словом, послевоенная свобода. Здесь один умник мог незаметно убедить любого пессимиста или человека, который делал всё наоборот. В зале при полном разогреве, когда кровь достигала самых периферийных точек тела, можно было добиться многого.

          Главным считались сами занятия спортом, поэтому на способности к штанге порой не обращали внимания. Штангиста оценивали по его активности. Коллектив штангистов у нас на шахте создавался целенаправленно, можно даже утверждать — искусственно. Наш успех на Спартакиаде народов СССР был, конечно, отмечен, однако не путём создания дополнительных привилегий.

          В нашей бригаде электриков имелись очень грамотные люди, которые многое испытали в жизни, включая и плен. Они информировали меня обо всех важнейших спортивных событиях в стране.

          Наши ребята Колпаков и Коротков выписали журнал по тяжёлой атлетике — маленькую брошюру, где печатались все результаты первой десятки тяжелоатлетов страны в каждой весовой категории. Сначала я удивлялся этим познаниям своих коллег, но затем Иван Кошкин сообщил мне, что они читали эту брошюру в раскомандировочной и прогнозировали, какое место я могу занять.

          Когда мои коллеги узнали, что я отказался от стипендии, они несколько дней спорили между собой: правильно ли я поступил? И в конце концов сошлись на том, что мне действительно не стоило принимать такую мизерную стипендию.

          Вскоре мне опять пришёл вызов на сборы — для подготовки к чемпионату мира, который должен был состояться 8-13 ноября 1957 г. в Тегеране. На чемпионате СССР во Львове я составил конкуренцию Трофиму Ломакину, который поднял в сумме троеборья 440 кг. Я, 29-летний киселёвский шахтёр, неожиданно для специалистов занял тогда второе место, отстав от победителя на 7,5 кг. Старший тренер сборной Н.И.Шатов ничего не сообщил мне о предстоявшем чемпионате Европы, когда мы общались летом на фестивале. Но я туда и не рвался, ибо знал, что для победы нужно время на подготовку. А у меня была семья, я не мог позволить себе отлучаться от неё надолго.

          И вот спортивные деятели опять принялись нажимать на меня, у них были свои планы. А у меня имелись собственные соображения. Сила с неба не падает, для её наращивания требуется база. Я знал предел своих возможностей и мог рационально разложить их по полочкам. У меня была цель — укрепить свои слабые места, известные только мне самому.

          На сборах атлета прикрепляют к тренеру. Меня прикрепили к Ивану Захаровичу Любавину. Он был лучшим другом Шатова, и тот, конечно, взял его на сборы перед чемпионатом мира. Тем более что москвич Любавин являлся одним из немногих тренеров, которые могли представлять на этих сборах спортивные общества профсоюзов. Как правило, москвичи считали себя хорошими тренерами, особенно если оканчивали столичный институт физкультуры — ГЦОЛИФК. Но на сборах слишком мало времени, чтобы чужому тренеру понять, что нужно исправить у спортсмена и чего вообще не следует делать. У меня, как я уже писал, этих проблем имелось сполна.

          Под вопросом оказалась крохотная стипендия, которую дали мне, будто я школьник: мол, ему и этого хватит. Я дошёл до своих результатов безо всякой помощи Москвы, а мне будто в насмешку установили такую нищенскую стипендию. Из Госкомспорта прислали письмо о сохранении мне стажа работы, но без льгот, то есть подземный стаж за мной не сохранялся. Я перенёс такие нагрузки, семь лет тренировался без посторонней помощи, а теперь мне сообщали: ты, мол, без нас не проживёшь. Ладно, я — фанат или, как выражался мой брат, дурак. Если я рассказал бы ему обо всём об этом, то он ответил бы:

          — Ну как: говорил же я тебе, что ты дурак? Теперь видишь, сколько над тобой начальников?

          Я всё думал над тем, что со мной произошло. Если наплевать на себя, то я потерял бы всё, что наработал за эти годы. Правда, база у меня была такой, что мне года два можно было тренироваться с прохладцей, а результаты продолжили бы расти за счёт больших объёмов, наработанных в прошлые годы. Но я ведь чувствовал себя в расцвете сил! И тут мною вдруг начали командовать.

          Я всю жизнь боялся администрацию, особенно начальников-дураков. На шахте дураков долго не держат — шахтёры их быстро вычисляют. Но вот я побывал на сборах, насмотрелся на наглое отношение к периферийным спортсменам (не хочу называть фамилии наглецов), и мне стало обидно, что я попал в сферу профессиональной некомпетентности.

          Я пожалел, что не поговорил в Москве на эту тему с Романом Павловичем Морозом. Конечно, Романом Павлович был человеком обтекаемым, чрезвычайно осторожным, противником того, чтобы плевать против ветра. Но если он почувствовал бы, что в силах поспособствовать делу, ни в чём лично не пострадав, то мог дать толковый совет. Я написал Р.П.Морозу, он вскоре встретился с Гитлевичем, и тот связался со мной по телефону через наш стадион «Шахтёр». Смысл разговора с моей стороны заключался в том, чтобы меня оставили в покое.

          Если ДСО «Шахтёр» или профсоюзы теряют очки из-за моего строптивого характера, — говорил я, — то помочь ничем могу. Рост спортивного мастерства не зависит от подсчёта очков на крупных соревнованиях. Разве плохо, что я работаю на шахте и одновременно поднимаю штангу? Я ведь, по уставу нашего спортивного общества, не имею права быть профессионалом. Я дал слово, что стану чемпионом мира, работая на шахте. Я хочу доказать, что это возможно.

          Услышав о таком, некоторые мои коллеги, особенно наш токарь Яков Скударнов, стали не спускать с меня глаз и держать меня на контроле. Впрочем, если речь шла о соблюдении законности со стороны администрации, то Яков держал под контролем не одного меня. Его боялись все. Но он и заступался за нас, за штангистов. Особенно если Коля Малинин или я поднимали крупную деталь в центнер весом и устанавливали Скударнову на станок для обработки. Тут он не упускал случая, чтобы похвалить нас и сказать о большой значимости спорта в жизни.

          Стояли ласковые осенние дни. Нам нужно было заготовить корма́ и накопать много картошки. Всё это меня беспокоило. Тем более что из отдела агитации и пропаганды горкома партии меня с учениками стали приглашать на встречи с молодёжью или в школы — хоть разорвись.

          Из-за снижения нагрузок у меня поднялся собственный вес, и на тренировках я почувствовал прилив силы. На работе, как всегда, было много суеты, что приводило к потере влаги и веса, но после часа крепкого сна усталость куда-то исчезала.

          Всё, сказал я себе, не поеду ни на какие соревнования или сборы, пока полностью не вывезу сено и не выкопаю картофель. Спасибо моим ученикам, которые помогли мне. Хорошо подсобил и мой новый мотоцикл ИЖ-49.

          Из Москвы меня наконец перестали беспокоить. В те времена в печати всё больше разгорался спор насчёт возрастного ценза для спортсменов. Газета «Советский спорт» была в дефиците. В начале года я сходил в отдел агитации и пропаганды горкома партии с просьбой помочь мне выписать её. Заведующая отделом, женщина с чекистской выправкой и с папиросой в зубах, откашлялась и спросила, как меня зовут и где я работаю. Затем она при мне позвонила в партком нашей шахты № 4-6.

          — Товарищ Брюзгин, — обратилась она к нашему парторгу, — почему вы не вывешиваете на стенде газету «Советский спорт»?

          Брюзгин стал оправдываться, что на комбинате, мол, регулярно вывешивают все основные газеты.

          — Спасибо, — ответила заведующая.

          — Вот видите, — сказала она мне, — прежде чем идти к нам, нужно было обратиться на шахту. Лимит мы вам выделили, а если кому-то газет не хватило, то они могут прочитать их на стенде.

          Заведующая встала и подала мне руку. В горкоме так хорошо всё объясняют, что больше моей ноги здесь не будет, подумал я и ушёл с горьким привкусом, надышавшись к тому же папиросным дымом.

          На работе перед раскомандировкой мы говорили между собой о том, что писали газеты. Обсудили, естественно, и сообщение с тегеранского чемпионата мира по тяжёлой атлетике. В среднем весе чемпионом стал Трофим Ломакин, с которым мы соперничали во Львове, опередивший американца Джима Джорджа на 27,5 кг. «Советский спорт» с этой информацией мне дали прямо на наряде. Мой коллега Кирсанов сказал:

          — Вот, Рудольф, с твоей майской суммой ты стал бы на чемпионате вторым, мог сразиться с Ломакиным и Джорджем.

          Слова-то какие — «мог сразиться»! Я посмотрел на Кирсанова и пригласил его пройти к нашей табельщице Наде. Она показала нам ведомости по зарплате за последние три месяца.

          — Смотри, сколько получаю я и сколько получаешь ты, — сказал я коллеге. — Поездки съедают мой заработок, по справке мне начисляют только тариф. Так что, мои дорогие, большой спорт моей семье в убыток.

          — Зато Кузбасс гремит, а у нас поднимается настроение, когда мы слышим о твоих выступлениях, — заметил Меркулов.

          Мой друг Иван Кошкин, как всегда, находился рядом. Его спросили: правда ли, что семья недовольна моими поездками?

          — Если бы не мать, которая держит подсобное хозяйство, — сказал Иван, — и если Рудольф не продал бы машину, то в этом году у них наступила бы катастрофа. Чтобы купить мотоцикл, пришлось занять денег у тестя. А Рудольф весь год как раз усиленно тренировался, чтобы создать базу для будущего результата.

          Выслушав Кошкина, ребята задумались.

          — Вот она какая, оказывается, эта слава... — проворчал кто-то.

          Перед тем как разойтись, Кирсанов и Меркулов, самые активные из электриков, пошептались, а затем рассказали мне о своём вчерашнем разговоре с нашим начальником цеха.

          — Чёрт побери, — говорили они Клышко, — Москва специально зажимает нашего Рудольфа! Они там делают так, как выгодно только им. Мы были у Рудольфа на тренировке и перед её началом взвесили его голого. Через два часа, когда мы вернулись из кино, он снова встал на весы. И знаешь, Терентьич, мы глазам своим не поверили — за это время он потерял в весе 2,5 кг! Мы же на работе теряем за смену от силы кило-полтора. Вот какой у него тяжёлый труд. Как же ему помочь?

          Клышко рассказал им, что по шахте постоянно шныряет партгосконтроль, который интересуется мной в первую очередь — спорт-то у нас считается непрофессиональным.

          — А Ломакин разве воюет? — возразил Кирсанов. — Он ведь только числится на военной службе и получает стипендию. Где же его победишь! Вот в личный стол пришла бумага на Рудольфа. Он сказал, что это не стипендия, а посмешище. Видно, из-за того, что ему уже 29 лет: в такую лошадь никто не хочет вкладывать средства. Знаешь, Терентьич, мы должны щадить Рудольфа — использовать только тогда, когда необходима его сила. Всё время топтаться с ними ему не обязательно, особенно в дни тренировок.

          Клышко согласился с ними, но через неделю их благие пожелания лопнули как мыльный пузырь. Когда разговоры обо мне распространились, оказалось, что среди наших коллег есть и такие, кому вообще наплевать на спорт.

          — Вот если Плюкфельдер организовал бы секцию по пивовыпиванию или расчистил бы нам в тайге площадку для семейного отдыха, то я ещё согласился бы, — говорил с украинским акцентом один репатриированный.

          Тогда начальник цеха нашёл другой выход: я стал дежурным электриком. Правда, дежурить по ночам было тяжело, это выбивало меня из ритма нормального сна. Но вскоре я заново освоил плановую объёмную работу со штангой. Раньше перед уходом на работу я каждый день по 10 раз делал протяжки с весом 100 кг. Теперь же я добавил к этому ещё и 10-кратные отжимания на брусьях вниз головой. Для этого я смастерил маленькие брусья возле нашего дома. Всё это было нужно мне для наращивания силы во время жима.

          Я уже писал, что срыв от груди при жиме у меня всегда был хорошим. Специалисты по штанге ломали головы, откуда у меня такой мощный срыв. Сам я думал, что это происходит за счёт сжимания позвоночника. В то время жим двумя руками считался работой одних рук. И только совсем недавно, в 1999 г., экспериментируя в Германии на Kraftmaschine — тренажёре, который используется здесь для наращивания силы, я обнаружил, что в жиме большую роль играют предплечья.

          Я, имея от природы удлинённые предплечья, легко отжимался на брусьях. Здесь сказалось и то обстоятельство, что я с детства любил ходить на руках. По объёму мои руки были невелики — 36 см в обхвате, но по силовой части очень крепкие. Жимом лёжа я не увлекался, а вот сидя выжимал одними лишь руками 135 кг.

          На чемпионате мира 1957 г., завершившемся убедительной победой наших штангистов, в сборной СССР доминировали армейцы: золотые медали завоевали Владимир Стогов, Евгений Минаев, Трофим Ломакин, Аркадий Воробьёв. В Госкомспорте всё вращалось вокруг московского спортклуба ЦСКА. Всего лишь две золотые медали получили представители профсоюзов: Виктор Бушуев и абсолютный чемпион мира Алексей Медведев.

          Медведев первым в нашей стране поднял в сумме 500 кг, но в дальнейшем прогрессировать перестал. Мне до сих пор не совсем понятно, почему собственный вес Алексея рос ему на радость, а результаты стали падать. Полагаю, что Медведев пошёл по неправильному пути.

          Он очень много думал, анализировал, искал свой путь, но никогда ни с кем не советовался. Медведев не верил в наращивание силовой работы, в то, что на промежуточных соревнованиях нужно выступать под нагрузкой, то есть не снижая темпа тренировок. Мы с Медведевым были хорошими друзьями, но он избегал выпытывать у меня что-либо полезное для себя.

          Никто не знал, что два десятка атлетов тренируются у меня в разных режимах. Меня интересовал процесс развития спортсменов. Теория физического воспитания, а также биомеханика спорта давно определили три периода этого развития, о которых я уже упоминал: периоды Генерализации, Концентрации и Стабилизации. Наши тренеры всё это знали. Но они далеко не всегда умели подобрать индивидуальные упражнения для конкретного спортсмена, которые позволяли бы ему не только исправлять допущенные ошибки, но и наращивать силу.

          Всё, что я написал насчёт Алексея Медведева, изложено с моей тогдашней точки зрения. Сам он об этом знал, конечно, гораздо больше. Но упорно пренебрегал известными принципами тренировок, действовал им вопреки. Его ошибки исправил Юрий Власов. Тренер Власова, Сурен Петросович Богдасаров — чрезвычайно мудрый человек. А сам Юрий был, конечно, талантливей Алексея.

          Нужно отдать должное силе воли А.Медведева: позже он начал сгонять свой вес. Согнал 11 кг — видимо, решил омолодить себя. Но Ю.Власов уже перехватил инициативу. И в 1959 г. в Варшаве Власов, как и ранее Медведев, набрал в сумме 500 кг, будучи при этом легче Алексея.

          Жизнь в Сибири сильно связана с природой. Не успеешь отогреться, как снова начинают мести снег и связывать землю мороз. Дорожные ямы заравниваются, темп передвижения пешеходов увеличивается. Зимние одежды в основном однотонные, но никто не смотрит, во что одеты окружающие.

          Шубка, которую я привёз с соревнований своей старшей дочери Оле, стала ей маловата. Помню, Олечка смотрелась в ней красиво, но деликатные сибиряки никогда в открытую не любопытствовали по этому поводу. С 1962 г., когда мы переехали в г. Шахты Ростовской области, эту же шубёнку стала носить моя вторая дочь Лиля, и нас замучили любопытные: где и за сколько вы купили такую шубку? Позже я опишу, как меняются, переезжая на юг, даже одни и те же люди.

          1957-й стал для меня памятным и поучительным годом. Он оставил мне много вопросов для осмысления.

          Наш шахтёрский труд был тяжёлым, но, как я сейчас понимаю, не убийственно тяжёлым. Производственная система в шахте строилась так, что мы работали не до изнеможения. То есть наши энергозатраты оказывались намного ниже, чем в тяжёлой атлетике.

          Виной тому были и нормировщики с хронометристами, о которых я уже не раз упоминал. Если в шахте появлялись талантливые рабочие, у которых заработок и выслуга лет резко повышались, то главный нормировщик в тиши кабинета тут же взвинчивал нормы и нагло срезал расценки. То есть шахтёр должен был работать не быстро, хотя и не совсем медленно.

          Поэтому после работы шахтёров вполне можно было привлекать к занятиям штангой. Наш зал и был постоянно переполнен. Но надолго шахтёры, особенно бурильщики, у нас, как правило, не задерживались. Бурение связано с длительным напряжением, а штангисты должны работать напряжённо, но быстро. У бурильщиков же от работы до изнеможения ныли руки.

          Многих способных людей я так и не смог увлечь штангой. Они говорили мне: мол, если я зарабатывал бы так же мало, как ты, то меня выгнали бы из дома. Ребята были правы: меня выручала мать. Благодаря ей у нас не переводились свежие сливки, я регулярно выпивал по 5-7 сырых яиц, ел свежий творог, который был мне необходим как воздух. Кроме того, я три раза в неделю принимал инъекции витамина В-12. Уколы для меня — процедура не из приятных, но, как говорится в известном фильме, «Надо, Федя, надо...»

          Успехи советских штангистов устраивали в нашей стране далеко не всех. Спортивные общества профсоюзов были недовольны тем, что основных штангистов сосредоточили у себя армейцы. В своё время к этому приложил руку сам маршал Г.К.Жуков — большой любитель тяжёлой атлетики. Когда он был командующим Уральским военным округом, в Свердловск перевели А.Воробьёва и Н.Саксонова, образовавших костяк уральских штангистов. Всю армейскую тяжелоатлетическую кухню держал под своим ведомственным контролем А.И.Божко.

          В высших кругах рассуждали так: мол, как может рабочий, тяжело трудившийся 8 часов, увлекаться штангой? Или студент, весь день находившийся в напряжении, чтобы получить необходимые знания? Зато все знали: пока нет войны, военным особо делать нечего. Вот военные и двигали у нас тяжёлую атлетику, потеснив бывших монополистов в этой области — американцев.

          Попутно при этом доказывалось, что советская система, социализм — это и есть будущее всего человечества. Идея сама по себе, может, и неплохая — если, конечно, при строительстве коммунизма во главу всего действительно ставился бы человек и его культурное развитие.

          В нашей городской газете «В бой за уголёк» появилась статья о том, что государству выгодно создавать условия для занятий физкультурой и спортом. Авторы статьи подсчитали средние затраты на лечение одного больного, а на основании отчётов врачей, занимающихся спортсменами, пришли к выводу, что строительство спортзалов ведёт к общему оздоровлению трудящихся. В качестве примера привели меня — то, как я исцелил себя за счёт спорта.

          После этой статьи у нас на шахте пошли дебаты. Некоторые отвергали идею массового физкультурного движения и говорили: мол, я не занимаюсь физкультурой и спортом, но не болею, а между тем многие наши футболисты всё время сидят на больничных. Люди специально ходили в профком и искали в архиве, чтобы узнать: действительно ли Плюкфельдер не болеет?

          Этим делом заинтересовались и в соседнем Прокопьевске. За мной в Афонино приехал оттуда человек, чтобы я выступил на их большой швейной фабрике. Я, как на грех, задержался на работе, но тренировки в тот день у меня не было.

          Собралась большая аудитория, меня пришли послушать сотрудники двух прокопьевских фабрик. На своей шахте я выступал уже не раз — но там, как говорится, все свои. А тут собрались незнакомые мне люди, в основном моего возраста. Чтобы не потерять нить своего выступления, я набросал на бумаге его небольшой план.

          Выступать на трибуне гораздо легче, чем поднимать штангу, особенно если её вес — предельный и новый для атлета. Я особо не хвалился и не призывал всех заниматься спортом или физкультурой. Сказал, что есть люди очень здоровые, которые от лени, наоборот, крепчают. Такие люди говорят: мол, всё спим да спим — даже отдыхать некогда.

          Беседа прошла хорошо, мы сфотографировались на память. Затем дирекция пригласила меня на ужин. За столом мне задавали разные вопросы, включая и такие, что задавать не совсем принято. Я не обиделся на слабый интеллект местного начальства, меня вообще трудно вывести из равновесия.

          Не стану утверждать, что такие встречи с людьми были мне в тягость, но на следующий день после этих встреч я ощущал следы усталости. Хотя физически я был закалён, меня угнетала нервная перегрузка. Я заметил, что интеллектуальное перевозбуждение может утомить меня больше, чем физическая нагрузка. Ведь в нашем организме всё взаимосвязано. Напряжённая учёба, конфликты на работе или дома отражались на моих тренировках, в этих случаях приходилось на ходу корректировать тренировочные планы.

          Бывало и так, что после щадящих нагрузок я готовился к большой тренировке. Но едва только начинал интенсивно разминаться, как видел: нет, штанга не покоряется, сегодня я весь раскоординирован. В чём дело? — спрашивал я себя. Брал свой дневник, перепроверял каждую цифру. Всё делал вроде бы как всегда, а у меня ничего не получалось. Тогда я от расстройства поднимался на второй этаж, в борцовский зал — у меня имелись от него ключи.

          В своё время наши борцы сетовали: у Плюка, мол, хорошая команда, потому что у штангистов есть спортзал. Тогда перевели в другое помещение духовой оркестр и высвободившийся зал отдали борцам, которых возглавлял Борис Сидельников. Полгода всё шло вроде бы хорошо, у нас были борцы, причём неплохие, но потом они стали посещать тренировки всё реже и реже. А ведь в основном ради них мы с Сидельниковым и сделали специальные душевые.

          Вот и сейчас наверху в пустом зале было тихо. Я снял штангистские ботинки и плашмя упал на ковёр. Затем встал на мост и принялся закручивать забеги на мосту — слева направо, потом наоборот. Потом надолго задержал дыхание — вплоть до изнеможения. Господи, думал я, какое это наслаждение — борцовский ковёр... Он словно как родная постель! В зале было тепло, окна закрывали большие шторы. Я всё лежал на спине, меня разморило. Упёрся глазами в потолок с красивыми фресками. Затем в момент заснул.

          Когда проснулся, мои ученики уже ушли, не дождавшись меня. Я положил свои записи на окно и начал выполнять всё снова — будто только что пришёл на тренировку. Что за удивительное дело: я словно заново родился! В жиме поднял на 5 кг больше обычного. Откуда взялась энергия? Где зарыта тайна? Я читал о биоритмах, но их колебания сильно растянуты, а тут всё изменилось в течение часа.

          Так я сделал для себя открытие и в дальнейшем практиковал этот метод подводки к соревнованиям. Он подошёл не всем, однако процентов сорок моих учеников им воспользовались. Позже я обнаружил, что такой метод годится только для тех, у кого наработана большая выносливость, высокая работоспособность. И совершенно не подходит для мягких мышц с жировой прослойкой.

          Из Москвы больше ничего не было слышно о моей стипендии. Видимо, там ждали, что я выйду на них сам. А я не хотел зависеть от некомпетентных тренеров. Ошибки я допускал и сам, но с чужими тренерами наделал бы их ещё больше, а в моём возрасте часто ошибаться недопустимо. Я знал, что перегрузки могут отрицательно сказаться на моих текущих результатах, но зато эти перегрузки обеспечат запас прочности на будущее, и тогда мой возраст уже не будет играть особой роли.

          В печати то и дело тенденциозно намекали, что у того или иного спортсмена нет перспективы.

          В пример приводили гавайца Томми Коно, выступавшего за команду США и ставшего чемпионом мира в 16 лет. А в 18 лет, на Олимпиаде в Хельсинки в 1952 г., Коно нанёс поражение опытному и весьма интеллигентному атлету, москвичу Евгению Лопатину. История повторилась через 4 года в Мельбурне, когда Коно выиграл у нашего Василия Степанова. При этом Коно в результате упорных тренировок увеличил свой результат на целых 85 кг — большой прогресс!

          И наши газеты сравнивали возрастного Степанова с молодым Коно. Приводились и другие подобные примеры. Мой брат Николай несколько раз прочёл в «Советском спорте» про озабоченность Федерации тяжёлой атлетики СССР по поводу среднего возраста членов нашей сборной.

          Осенью мы с братом перенесли сено из скирды на верх нашего сарая. Уставший брат предложил мне лечь рядом. Я зарылся в душистое сено, мы пролежали минут пять, и брат спросил у меня:

          — Ты когда думаешь заканчивать 10 классов? Я что-то не замечаю, чтобы ты перегружал себя учёбой. Пора тебе завязывать со спортом, и тогда мы сможем начать строить новые дома. Дети ведь подрастают, их нужно куда-то определять. Или ты думаешь, что новый дом тебе подарит государство?

          Я объяснил брату на пальцах, какой прирост в троеборье у меня должен произойти в ближайшие годы.

          — Семь лет моих упорных тренировок не должны пойти насмарку. Стоит мне лишь чуть-чуть снизить нагрузки, и я начну ставить мировые рекорды.

          Брат так расхохотался, что от сенной трухи и пыли даже закашлялся.

          — Ты начнёшь ставить мировые рекорды? Хорошо, что ты говоришь это здесь, на сеновале, где нас никто не слышит. Как хочешь, Рудольф, но я за тебя домашнюю работу делать не буду. Ты раскатываешь губу на какие-то «рекорды», а меня задёргала мать.

          Когда мы стали выяснять конкретные претензии брата, его слова растаяли как весенний снег.

          — Разве этот сеновал сделал ты? — напомнил я Николаю. — Его соорудил Валин отец, Самуил Адамович. Привезли машину сена, а ты помог только раз. Я-то думал, что ты гордишься своим братом...

          — Горжусь, но не вижу у тебя перспективы. Кто тебя, немца, возьмёт на чемпионат мира? Ты ведь ещё недавно ходил отмечаться в комендатуру, считался подозрительным и опасным гражданином.

          На это я возразить брату ничего не мог. Может, он и прав, кто знает? Но я всё-таки сказал:

          — Если стану на голову сильнее других, то разве меня посмеют не выставить на международные соревнования?

          Брат горько засмеялся.

          — А помнишь, какое я внёс рацпредложение? — спросил он. — Моя рационализация давала в год миллионную прибыль. Сколько я труда вложил, и что же? Всё пошло коту под хвост. У меня отобрали все чертежи и даже не извинились.

          — Понимаешь, Коля, я просто не могу бросить штангу, — пожал я плечами. — Слишком уж большую, слишком уж объёмную работу я проделал. Если меня выбросят из сборной, то я буду жаловаться.

          — Кому? — опять засмеялся брат. — Прокурору? Суду? Так они скажут, что Федерация тяжёлой атлетики — это любительская организация, и государство никакого отношения к вам, к штангистам, не имеет. Спортивные чиновники в Москве как всегда рулили, так и будут рулить, как им угодно.

          Я задумался. Брат ведь был прав. В голове проскользнула мысль, что я со своим немецким рылом необдуманно полез в большой спорт. Мне вспомнилось, как в поезде Москва — Сталинск пассажиры однажды заспорили при мне о том, кто такой штангист Плюкфельдер.

          — Я его знаю, он из немцев Поволжья, — сказал мой сосед.

          — Нет, — возразила женщина, — он, видимо, сибирский немец, они ведь не были эвакуированы.

          — Не были эвакуированы? — возмутился мужчина с верхней полки. — Да они же все фашисты! Если немцев не выслали бы с Волги, то они её продали бы, как хохлы продали Украину.

          Помню, я тихо вышел из купе. У меня было такое чувство, будто я съел что-то гнилое. Может, брат и прав, и мне не дадут ходу. Уж слишком у меня немецкая фамилия, и потому никто не принимает меня за латыша или за еврея.

          Да, Коля, задал мне загадку. А ведь мой киселёвский учитель говорил:

          — Ты, Рудольф, тренируйся, не теряй времени. Через год, от силы через два вас, немцев, снимут с учёта в комендатуре, и тогда ты будешь на коне.

          Эти слова стали для меня путеводным маяком. Послушал бы мой учитель, как рассуждает народ в поезде, может, и он бы изменил своё мнение по поводу равноправия народов СССР. Как говорится, есть народы равные, а есть ещё равнее. Но где он, мой учитель? С кем мне посоветоваться? Последние слова я произнёс вслух.

          — Что-что? — переспросил Николай. — Посоветоваться? Помнишь, у нас в немецкой школе был букварь, а в нём сказка, как заяц соревновался в беге с ежом? Они условились бежать наперегонки по вспаханному полю, но ночью ёж договорился с ежихой, похожей на него как две капли воды, чтобы она встала на другой конец поля. И куда заяц ни прибегал бы, он всюду видел перед собой того же самого ежа. Заяц до того добегался, что чуть не сдох. Вот так и ты — будешь бегать, искать правды, качать права, пока точно так же не рухнешь замертво. Поднимешь больше всех, а на чемпионате мира за границей победит кто-нибудь другой. Когда нас сняли со спецучёта, ты стал много ездить, тебя постоянно нет дома. Конечно, ты чемпион фестиваля, и наша шахта гордится тобой. Но во имя чего всё это и какой достаётся ценой?

          Мы спустились по лестнице с сеновала, так и не найдя взаимопонимания. Брат не представлял себе, какую гигантскую работу я уже проделал. Он не знал, что в те годы, когда мы были невыездными, а мои ученики Коржов и Кошкин мотались по соревнованиям, я спокойно тренировался, наращивая силу, ловкость и гибкость. Производство и спортзал — вот и всё, что у меня было.

          Я много внимания уделял своим ученикам, но ведь когда смотришь на других, то ты видишь в них и себя. Люди — это мой капитал.

          Я помогал ученикам, занимался их обустройством, оргвопросами. Стремление делать людям добро впиталось в мою душу. Когда спортсмен обеспечен работой и квартирой, то и в семье у него всё ладится, а я становлюсь для него дорогим гостем. Администрация и профсоюзы шли мне навстречу, они были довольны, что я помогаю ребятам.

          Таким оно было, послевоенное время. Европа лежала в руинах, китайцы стали нашими друзьями. Сталин вздохнул с облегчением.

          Рабов на Севере трудилось много, тюрьмы и лагеря были переполнены, а многие народы поголовно сосланы. В Сибири, думал Сталин, они и пройдут школу коммунизма. Он и его Политбюро пребывали в уверенности, что ломать хребты народам — это что-то вроде «культурной революции» по перевоспитанию людей для светлого будущего, для коммунизма.

          Сталин как-то раз сказал, что хочет пожить при коммунизме. Вождь лукавил: он и без того жил при полном коммунизме. Коммунистическая наука и идеология научились виртуозно врать и обещать: дескать, нужно только потерпеть, и сказка станет былью.

          Я был, видимо, одним из немногих, кто в те годы верил в подобные байки. Правда, только в одном отношении — в спортивном. Я считал, что если стану сильнее других, то никто не сможет отстранить меня от любого соревнования. Протокол соревнований я считал чем-то вроде юридического доказательства, которое невозможно опровергнуть.

          Конечно, в глубине души меня терзали сомнения. Я ведь знал, я чувствовал, как свежо ещё в памяти советских людей словосочетание «немец-фашист». Один из бывших военнопленных-власовцев как-то сказал мне в шахте:

          — Я вчера видел тебя на сцене, когда ты выступал в клубе. Ты мне сильно напоминаешь Ганса Кригера: я работал в его семье в Германии, когда был в плену. Немцы сохранили мне жизнь, но страшно рассказывать, как издевательски они относились к пленным — к русским, к полякам, к французам. И вот ты теперь выступаешь на сцене. Знаешь, я тоже аплодировал тебе — вместе со всеми. Не так всё просто в жизни, как ты думаешь, Рудольф.

          Я молчал, и власовец тоже молчал — видимо, ждал моей реакции. В шахте было настолько тихо, что звенело в ушах.

          — Война даёт много поводов для всяких баек вроде охотничьих рассказов, — сказал я наконец. — Возьми нашего охотника Климушина, он каждый понедельник за 5 минут наплетёт столько, что у всех у нас го́ловы идут кру́гом. Помнишь, на той неделе он рассказал, как на лету подстрелил орла, тот камнем повалился вниз, угодил прямо на спину девушке из Сергеевки, которая полоскала бельё у реки? Девушка упала в воду, Климушин её вытащил, и теперь у него с этой девушкой роман? Рассказ хороший, но поди проверь, что там было на самом деле!

          Мой собеседник помолчал, вздохнул и произнёс:

          — Ты прав, Рудольф, мне лучше было промолчать. Да, не нужно вспоминать при тебе о немцах и о моём плене. Но что поделаешь, такова уж природа человека.

          Мы двинулись по обрезному штреку к ходовой печи. По дороге напарник остановил меня и сказал:

          — Знаешь, Рудольф, ты ни в чём не проигрываешь, занимаясь штангой. Твои показательные выступления — это лучшая защита для тебя. Когда мы с женой шли домой, она сказала: «Представляю, как достанется хулиганам, если они нападут на Рудольфа». А я ответил, что на тебя никто и не нападёт — тебя все знают. Ты молодец, Рудольф! Когда мой сын подрастёт, я обязательно пошлю его к тебе тренироваться.

          Вскоре мы вышли на-гора. Мой напарник весь взмок, в то время как я не испытывал и малейшей одышки, будто не чувствовал никакого напряжения.

          — Теперь я понимаю, — сказал напарник, — почему ты можешь позволить себе тренироваться после работы. Мне после такого подъёма нужно отлежаться как минимум полчаса.

          Напарник понимал, что моя выносливость — это результат регулярных семилетних тренировок.

          Теперь меня часто вызывали на сборы — в Москву, в Алушту, в подмосковный Подольск. Но кто знал, разрешат ли мне выезжать на международные соревнования?

          После того как мы с преподавателем теоретической механики нашего горного техникума в точности выяснили, где нужно прикладывать силу для ускорения штанги, у меня высвободились резервы для работы над «грубой» силой.

          Я стал приседать со штангой очень медленно, почти в статичном состоянии, и вскоре заметил, что мои мышцы выросли в объёме. Стало быть, увеличился и мой вес. Возраст позволял мне наращивать вес, но я решил, что хватит работать над увеличением мышц, и прекратил тренироваться в замедленном темпе. Пора было превратить количество в качество, то есть прибавить в сумме троеборья 30-40 кг.

          Рост у меня выше среднего — 1,73 м, и читатель может спросить, почему мне не стоило продолжать наращивать вес, чтобы перейти в категорию 90 кг. Тем более что нарастание веса не было связано у меня с образованием подкожного жира. На эту тему со мной говорил и мой соперник Трофим Ломакин, когда мы встретились на чемпионате СССР 1957 г. Ломакин, познакомившись со мной, в шутку ощупал меня и сказал:

          — Да ты такой худой, откуда у тебя силы? Давай-ка перейдём в категорию 90 кг! Правда, нам придётся нелегко, там уже есть очень грозный соперник — Аркадий Воробьёв.

          Я не стал возражать, хотя проблем со сгонкой веса у меня не было. Но Ломакин добавил:

          — Если ты не сгоняешь вес, то можно поработать ещё и в категории 82,5 кг.

          Все эти мысли крутились у меня в голове. О положении в сборной я в то время ничего не знал. В Москве мои успехи расценили как случайность — в тяжёлой атлетике такое бывает.

          А возможно это вот в каком случае. Допустим, атлет долго накапливает силу, однако показать высокий результат в троеборье ему никак не удаётся. Разочаровавшись, он прекращает наращивать объёмную нагрузку, и тут происходит прорыв. Но успехов в будущем в таком случае ждать не приходится. Это можно распознать, если атлет ведёт регулярные записи своих тренировок.

          Кстати, как выяснилось позже, мои конкуренты по тяжёлой атлетике в конечном счёте уступили мне потому, что не смогли работать над созданием базы, то есть над наращиванием объёмной работы, и одновременно добиваться роста результатов в троеборье.

          Итак, мой успех во Львове расценивался как случайность. Исходя из этого и учитывая мой возраст, Н.И.Шатов и решал вопрос о моей стипендии. Тем более что в Москве знали: я, как принято говорить, человек от сохи, то есть работяга, над которым к тому же висят щит и меч чекистов.

          В тот момент немцев вроде бы реабилитировали — сняли с учёта в комендатуре, но через какое-то время — как это уже неоднократно бывало в прошлом — режим против нас могли вновь ужесточить: например, в назидание другим гражданам нерусских национальностей. Шёл процесс перековки национальных меньшинств в верных поборников социалистического строительства с последующим переходом в коммунистическое общество.

          И в этой ситуации в Госкомспорте СССР изыскали для меня мизерную стипендию, которая могла устроить разве что школьника, но никак не семейного человека вроде меня.

          Осенью у нас проходили соревнования областного масштаба. Их, как обычно, проводил Владимир Павлюков. Пожалуй, по части эрудиции в области тяжёлой атлетики с ним мог соперничать только Михаил Аптекарь, будущий составитель фундаментального тяжелоатлетического справочника. Павлюков был ходячей энциклопедией тяжёлой атлетики, хотя по профессии являлся инженером-строителем.

          Не знаю, каким он был инженером, но как организатор областных соревнований по тяжёлой атлетике Володя был бесспорный талант, и я с удовольствием участвовал в них вместе со своей командой.

          Наши основные конкуренты переместились из Прокопьевска в Сталинск, где штангистов возглавляли Л.Клышта и В.Булах. Там сформировалась ровная конкурентоспособная команда. Позже из неё вышел Виктор Куренцов, о котором я уже упоминал. Его открыл В.Ли, затем Куренцова призвали в армию, и там он продолжил тренировки у А.Галактионова. Талантливого атлета в Сталинске обнаружил и я, это был Ровенский.

          Талантов насчитывалось много, но тренера, который мог бы их отшлифовать и терпеливо двигать в направлении высшего спортивного мастерства, там не нашлось. Владимир Булах находился с нами в постоянном контакте в плане методики тренировок. Но, как я сейчас понимаю, чтобы стать настоящим тренером, одного желания мало.

          Здесь нужен особый талант, позволяющий увидеть и указать то, что необходимо для повышения спортивного мастерства. Позже я заметил, что каждый атлет из Сталинска заботится о себе сам.

          Очень талантлив был Иван Кривов из посёлка Абагур под Сталинском. Об этом атлете можно было бы написать целую книгу. Я хотел взять его под свою опеку, но с внутренними пороками Ивана не удавалось совладать даже ему самому. Помню, Анатолий Коржов настаивал на переводе Кривова из Абагура к нам на шахту. Иван был грамотным маркшейдером, однако грамотность — это ещё не душа. Можно быть грамотным и в то же время неуправляемым человеком. Внутренний мир — это тайна.

          Иван Кривов бесспорно любил штангу, особенно выступления на помосте. Предстать перед залом, где полно народа, молодёжи, было для него в радость.

          Попав на соревнования, он в первый день обходил гостиничные номера и представлялся. Спрашивал, как дела, как здоровье, и всем жаловался, что у него из рук вон плохо со сном, что он в полном отчаянии и что его результаты затормозились из-за того, что он не высыпается.

          Когда у Ивана заканчивались слова, он раздевался до пояса, становился перед зеркалом и то раздувался как лягушка, то расслаблялся как тряпка. Мы уже знали эти повадки и только похваливали его. Если кто-то, не дай бог, говорил: да ладно, мол, что там у тебя за фигура, вот у того-то — да, это грудь, то Иван тут же сникал и потом приставал к собеседнику: дескать, пойдём, покажи мне его.

          Мы на шахте обсудили кандидатуру Ивана Кривова, и я получил для него место у главного маркшейдера. Но случилось так, что слухи об этом дошли до одного из моих учеников — Василия Лунёва. Оказалось, что они вместе с Иваном закончили маркшейдерский факультет горного техникума. Лунёв сказал мне:

          — Может, Кривов и будет поднимать штангу с твоей помощью, Рудольф, но долго он у нас не продержится. Ты и с нами едва справляешься, а с ним тяжело будет всем. Ты уедешь на сборы, и возиться с Иваном придётся нам.

          И Лунёв рассказал об одном поступке Кривова во время учёбы в техникуме. Какой-то парень написал на доске, что Иван Кривов — свинья, и подрисовал сбоку хрюшку. Кривов застал парня за этим занятием и тут же потребовал стереть рисунок. Лукавый студент сказал:

          — Сам сотри, ведь это ты и есть.

          Кривов схватил парня за плечи и за брюки, со страшной силой сжал, поднял как овцу и вытер доску его задницей. Когда Кривов положил студента на пол, тот был уже без сознания.

          Пришёл преподаватель, вызвали скорую, и врачи привели студента в чувство. Через неделю тот вернулся к занятиям, а Кривов стоял в директорской в ожидании решения о своём выдворении из техникума. Родители студента потребовали компенсацию за три сломанных ребра своего сына — машину сена. Родители Кривова всё это выплатили, и Иван остался доучиваться в техникуме.

          Иван Кривов смешил нас своими странностями на протяжении шести лет. При этом нельзя утверждать, что он не уважал достоинство других людей.

          Меня поражала его сила. Он совершенно не тренировался, но его результаты тем не менее росли год от года.

          В 1957 г., как всегда, после моего дня рождения стал расти и мой результат. В килограммах это трудно было выразить — я никому, включая и себя, не позволял на тренировках такого расточительства, как подъёмы предельных весов.

          Нарастание силы было заметно по моему любимому упражнению — протяжке. Это упражнение скоростное. Оно простое, но «бомбит» нервную пусковую систему, увеличивая взрывную стартовую силу. Ты мгновенно катапультируешь штангу, что можно сравнить с прыжком в длину с двух ног без разбега.

          Я уже писал, что перед уходом на работу в качестве зарядки «протягивал» по 10 раз 90-100-килограммовую шестерёнку, затем мылся и получал от моей доброй мамы вкусный завтрак и «тормозок» с собой на обед.

          Выполняя тяги, я чувствовал нарастание силы. С возрастом у меня раздались плечи. Это значило, что я продолжал взрослеть и в 30 лет. Одной силой я выжимал на вертикальной доске 130 кг, тем самым рассеивая миф о том, что жим у меня чисто технический. Когда я выжимал 130 кг в «солдатской» стойке, мои ученики качали головами: мол, мы-то думали, что в штанге во главе всего находится техника.

          Осенью, как всегда в Сибири, был богатый выбор ягод. Мать наделала множество варений по специальному методу, позволяющему сохранить витамины.

          За смородиной я ходил сам. Мы с Иваном Кошкиным поднимались по реке Чумыш вглубь тайги, где скорее можно было встретить медведя, чем человека. Медведь запасает себе жир на зиму в основном ягодами.

          Выходишь на высокий берег реки, смотришь вдаль и видишь в низине густые заросли сочной смородины. Если кусты помяты, значит, там уже попасся медведь. У медведя губа не дура — стало быть, смородина здесь уж точно вкусная и насыщенная витаминами. Прежде чем перейти реку, чтобы добраться до кустов, нужно постучать палкой по ведру: дескать, уходи, мишка, дай нам тоже набрать хорошей дикой смородины. Мать по-особому её консервировала. Смородину мы ели в разных видах. Я особенно любил разбавлять смородиновым соком водку.

          В Сибири как нигде ощущается нехватка витаминов, а также йода в водоёмах. В нашем колодце у дома вообще отсутствовали признаки йода. В результате у моей старшей дочери Ольги через много лет обнаружились признаки заболевания щитовидной железы. Только с 1956 г. в воду нашего центрального водопровода стали добавлять йод.

          Осень в Сибири сухая и нередко затяжная. Затем начинаются морозы, а это значит, что в нашем зале появится много занимающихся. В то время мне зачастую приходилось бывать на тренировках каждый день. Осенью у нас в секции всегда появлялись новые желающие заняться штангой. Но без медицинского осмотра к нам было не попасть, за этим я следил строго, поддерживая связь с нашим врачом А.М.Кожевниковой. Люди с симптомами одышки или со слишком нежной кожей на ладонях у нас не задерживались.

          Приезжали парни с Украины, надеясь, что я займусь ими всерьёз. Но их способности обычно бывали настолько низкими, что тратить на этих ребят средства и время не имело смысла.

          Мой первый мастер спорта Анатолий Коржов критиковал меня за то, что я уделяю недостаточно внимания самому себе.

          — При таком отношении, — добавлял он, — я могу проиграть пари о твоём будущем чемпионстве.

          Сам я никому не обещал, что наберу в троеборье какую-то точную сумму. За меня об этом много говорил Анатолий, что мне не совсем нравилось.

          Моя мать очень доброжелательно относилась к людям с физическими недостатками. Я уже писал, что мой лучший друг Иван Кошкин имел дефект речи. На работе я подружился и с глухонемым Михаилом Тонконоговым, о котором упоминал в первой книге. Когда они приходили к нам, мать сразу же выставляла на стол лучшее, что было у нас. Я научился у Михаила жестикулировать, как глухонемые. Олечка в 6 лет тоже стала учиться языку жестов.

          Дни рождения мы справляли весело. Михаил плясал больше всех, он чувствовал музыку через пол. На улице он не танцевал, показывая себе на уши: мол, не слышу. Вместе с Михаилом плясал в основном Иван Кошкин. Но по заразительному примеру Михаила пускались в пляс и те, что не принадлежали к любителям танцев.

          Михаил смешил нас, показывая, как мы ходим, подмечая наши характерные жесты, повадки. Благодаря этому его таланту, я понял, насколько мы ненаблюдательны и невнимательны к тому, какие мы разные в своих движениях.

          Как-то в субботу мы с Валентиной пошли в кино, и при выходе из клуба я внезапно встретил своего учителя, которого не видел около трёх лет.

          Это он утверждал, что обещанная нам, немцам, в 1948 г. бессрочная ссылка — бред собачий. По его словам, такого ещё не бывало в истории. Правда, согласно Библии, из Египта когда-то изгнали евреев, но Библия, говорил учитель, — это философское сочинение, где желаемое выдаётся за действительное.

          — Я был уверен, Рудольф, что вас скоро снимут со спецучёта в комендатуре, — сказал он мне при встрече.

          Учитель сильно похудел и постарел. Беседа на скользкие темы не очень понравилась нашим женщинам, поскольку вокруг толпился народ, и я предложил встретиться дома. Учитель пригласил нас на завтра к себе.

          У меня стало легко на душе: учителя мне очень не хватало. Находись он здесь, может, и не состоялся бы мой недавний вояж в Ереван. Да разве только это?

          В воскресенье я достал лучшую смородину и две бутылки водки. Знал, что беседа будет долгой. Олечка пристала, чтобы мы взяли её с собой. Наша мать неохотно пускала её туда, где говорили по-русски. Она знала, что русский язык Оля освоит в любом случае, а вот если потеряет немецкий, то его уже не удастся восстановить. И всё же мы отправились в гости втроём.

          Мой учитель поговорил с Олечкой. Она отвечала, выговаривая русские слова с акцентом, как и моя мать. Учитель поддержал мысли матери насчёт сохранения немецкого языка. После трёх лет разлуки нам было о чём поговорить. Он извинился, что так неожиданно исчез.

          — Я думал вернуться через полгода, а получилось — нарочно не придумаешь, — сказал учитель.

          Валентина с женой учителя ушли в другую комнату для задушевного женского разговора. Олечка заглядывала то к нам, то к женщинам, всё прислушиваясь к нашим беседам. Я не хотел начинать разговор со своего путешествия в Ереван, но учитель перво-наперво спросил именно об этом.

          — Мой крестьянский или колхозный рассказ будет долгим, — сказал он. — Село — это обуза на шее коммунистов. Если сесть голой задницей на молот, это вполне терпимо, но если сядешь на серп — то ой как взвоешь! Молот — это да, им всё можно разрушить. Но серп — штука деликатная. Понимаешь, меня послали как коммуниста орудовать серпом, но долго усидеть на нём, как видишь, мне не удалось. Давай, Рудольф, разводи водку со смородиной! Ты так умело это делаешь, что водки всегда не хватает. Помнишь, мы однажды выпили с тобой целых два литра — и ни в одном глазу?

          Вскоре графин с водкой со смородиной стоял на столе. Дом у учителя был тёплым и уютным.

          Своих детей учителю и его жене завести не удалось. Всё вокруг блестело — жена учителя наводила идеальный порядок. Мы выпили за то, что снова встретились, затем за наших милых женщин. Учитель принёс газеты с сообщениями о моих выступлениях.

          — Думаешь, я про тебя ничего не знаю? — спросил он. — Всё знаю! А вот о том, что ты хотел сбежать из Сибири, ещё не слышал.

          Я постарался рассказывать о своём вояже как можно короче, но присоединившаяся к нам Валентина вытаскивала на свет и то, о чём я хотел умолчать. Услышав о ереванской авантюре с временным аттестатом и с институтом, учитель загрустил.

          — Ну не можем мы жить без криминала... — констатировал он.

          Я поблагодарил учителя за то, что он настоял, чтобы я не бросал спорт. Наши женщины опять оставили нас, но я заметил, что учитель и наедине никак не решается рассказать о своих похождениях. Тогда я начал задавать вопросы, и всё пошло своим чередом.

          Мы выпили уже литр водки со смородиной, закусив хорошей гусятиной. Учитель принёс карту Кемеровской области и показал то место в Яшкинском районе, где «строил коммунизм», имея в своём распоряжении три села.

          — Как же так? — удивился я. — Вы ведь физик-математик, а село — дело тонкое. Тем более что вы не сибиряк.

          — М-да, — протянул он. — Помнится, ты рассказывал, как посадили твоего отца — не за политику, так за то, что два года назад у него сдохла свиноматка. Вот и я попал как кур в ощип. Началось всё с того, что меня вызвали в Киселёвский горком партии. Я пришёл в сельхозотдел к тов. Бондаренко, и он вдруг сказал: «Ты ведь знаешь, что коммунисты уничтожили зажиточные хозяйства? Так вот, восстанавливать их предстоит тоже нам, коммунистам. Ты человек дисциплинированный, грамотный, вот и поведи дело так, чтобы нам не было стыдно за нашу партию». Я стал говорить, что не смогу, но он возразил: «А кто сможет? Вот то-то же. Даю тебе хороший район, где таёжные места, где много охоты. Тебе там будет весело, тем более что детей у тебя нет. Кто же, если не мы, коммунисты, возглавит это дело?» Короче, Рудольф, врагу не пожелаю попасть в такую аферу, как руководство колхозом. Люди, люди, что же вы делаете?..

          Учитель повторил эти слова с надрывом и, побелев от волнения, схватил карту.

          — Вот в этом месте посадили на 5 лет председателя. И такие случаи происходили по всей области. Не посмотрели, что все председатели были коммунистами. Представь себе колхозников, пьяниц и болтунов, которые на все лады ругают председателя и кричат: мол, дай мне новую машину, или в свинарнике крыша течёт, или вон у двери навоз лежит — давай, председатель, убирай!

          Учитель схватился за голову, сжал её руками.

          — Извини, Рудольф, сейчас отойду. Так вот, там-то я и увидел, какое государство построили Ленин, Сталин и всё их Политбюро. Хрущёв разоблачил «культ личности», и теперь колхозники чуть что, сразу же начинают попрекать своих руководителей: «Вот ты и есть культ!»

          — Как же вас выбрали председателем колхоза? — спросил я.

          — Ты хочешь сказать — назначили? — со смехом уточнил учитель. — Из Яшкинского райисполкома меня привезли на машине прямо в колхоз. На собрании все, конечно, как один проголосовали за меня. Через два месяца приехала Надя, дышать стало полегче. Я беседовал с каждым колхозником, день и ночь был на ногах. Вроде что-то начало получаться. Но через год нам накинули план, и оказалось, что я воюю с собственной тенью. Из райисполкома приезжали меня проверять. Сначала я их поил. Моей зарплаты не хватало, пришлось занять денег в кассе. Но проверяющих становилось всё больше и больше. Я собрал правление: мол, подскажите, как быть, ведь этих строителей коммунизма нужно кормить и поить. А в правлении было два бывших председателя, которых когда-то выгнали с работы. Они сидели и хихикали, а у меня по спине ползли мурашки. Я отправил всех по домам, а председателей оставил. Прикрыл дверь, опустил шторы, повернул стул спинкой к ним, сел, опершись грудью на спинку, и спросил: «Так как же мне дальше жить? Я понимаю, что вы можете меня съесть. Предлагаю заключить тайный союз: я буду помогать вам, а вы — мне и колхозу. Нельзя же позволить, чтобы райисполком продолжал над нами издеваться! Надо нам поднимать колхоз. Время-то идёт, а мы по-прежнему нищие».

          До этого я беседовал с председательскими жёнами и уже знал их запросы. Прозаседав всю ночь, мы ударили по рукам. Я дал бывшим председателям свободу действий, чтобы они могли обеспечить себя и своих соседей. Они стали работать день и ночь. Потом мы взялись за животноводство. Начальство поили втроём, я создал вокруг себя кулак. Колхозников-алкоголиков стал учить, как надо правильно пить. К нам в колхоз потянулись люди. Приехали две семьи немцев. Я сделал их механизаторами и поставил возглавлять животноводство. Вскоре приехали ещё три семьи из Ленинска-Кузнецкого, бывшие шахтёры. У нас всё пошло неплохо. Но люди в райисполкоме часто менялись, и все они садились нам на шею. Один хутор работал у меня только на то, чтобы обеспечить начальство. Они дошли до такой наглости, что я должен был выделять людей для выполнения их домашней работы. Ты не представляешь, что вытворяли эти наезжие комиссары! Весь наш труд приписывали себе. И чем сильнее я старался, тем больше они накидывали план. Как с твоей штангой — ты поднимал 100 кг, а сейчас поднимаешь уже 160 кг. Но колхозники ведь видят, как работают их соседи. Мои советчики, бывшие председатели, мне говорили: «Сергей Иванович, помнишь, мы тебе рассказывали, кто вредитель колхозного строительства? Это райисполком, горисполком и те, кто ещё выше. Тебя заставляют резать дойных коров, им нужен план по мясу. А что творится с посевами? Зачем нам в поле научные работники? У нас любой дед всё знает — что, когда, и как нужно сеять».

          Меня вызвали на беседу в прокуратуру. Криминала не нашли, но я понял, что попадаю в число подозреваемых. Значит, нужно откупиться заранее, а не тогда, когда грянет беда. И у меня созрел план — пойти на самооговор. Мы с двумя бывшими председателями выехали в лес, и я изложил им ситуацию: мол, в соседнем районе двух председателей уже посадили, и меня тоже загоняют. Вот я к ним и обратился: «Давайте, выгоняйте меня. Я ведь учитель, а не комбинатор, как Остап Бендер». Они сказали: «Мы тебя поняли. Хоть завтра сочиним две большущие анонимки. Ты поставь на трактора алкашей, сними заведующих молочными фермами и назначь вместо них горлохватов, а мы всё это опишем. Но ты дай нам возможность построить ещё по дому. А то придёт другой и не даст».

          Хорошо, сказал я, стройте. Ещё и денег на водку получите — чем быстрее меня выгоните, тем больше я вам заплачу. И назвал сумму.

          — Разве может такое быть? — поразился я.

          — Да, Рудольф, при общении с подлецами нужны и соответствующие методы. Через полгода состоялось большое собрание. Я раскаялся в целой куче прегрешений, мои дружки уже написали анонимки. И все ринулись на меня, как вороны на падаль. Перед собранием я ещё сунул денег тем, кто согласился выступить. Они крыли меня, как только могли. Меня, слава богу, отпустили, и таким образом я избежал тюрьмы. Я спутал планы начальства: они хотели сделать меня козлом отпущения. Вынудить пойти на преступление, всё из меня выкачать, а потом посадить. И теперь в моём личном деле строгий выговор по партийной линии с предупреждением. Как думаешь, Рудольф, где я допустил ошибку?

          После такого разговора и водка со смородиной не могла подействовать. Добавить к словам учителя мне было нечего. Он со своим педагогическим талантом умел излагать события так ясно и последовательно, что его рассказы остались в моей памяти до сих пор.

          А ведь начальники, организовавшие все эти нечистоплотные игры, были достаточно грамотными людьми. Почему же, думал я, они не направили свои знания и энергию на созидание — к примеру, на обустройство школ, библиотек, спортзалов? Зачем разорять дотла то, что пытаются создавать люди? Откуда в таких условиях возьмётся культура, что́ мы оставим своим детям? Я рассуждал как наивный молодой человек, который ещё только присматривается к жизни.

          — Мы, как дети, копаемся в песке, строим из него замки, — сказал учитель, будто угадав мои мысли, — а над нами сидят те же самые начальники, которые в своё время пересажали миллионы людей, и крутят фильм в обратную сторону. Когда я отказался сдать на мясо дойных коров, начальство мне сказало: дескать, нам нужно кормить страну, а ты этого не понимаешь. Сдай скот на мясо, и через два года мы дадим тебе высокоудойных коров из Прибалтики. Вот когда они появятся у меня в коровнике, ответил я, тогда и отдам своих бурёнок. В мой адрес сразу пошли оскорбления: ты, мол, самый умный, а мы, выходит, дураки? Я уехал к себе в колхоз страшно разочарованный. И знаешь, что они придумали? Через месяц коровы у меня начали худеть. Вызвали ветеринара, и тот вскоре определил, что в корм кто-то подсыпает гвозди и иголки. Коров пришлось зарезать, как мне и было велено, и внутри у всех нашли металл. Ну что на это скажешь? Вот я и полысел, и постарел. Будь они прокляты, эти подлые умники, организованные шантажисты и провокаторы!

          Наша Олечка сначала слушала внимательно, но потом тема разговора, видимо, стала ей недоступна, и она ушла к матери. Начало темнеть, и мы с Валентиной и с Олей направились по хрустящему снегу домой.

          Моя мать ходила по воскресеньям молиться к своим знакомым немцам. Она говорила, что они собираются где-то возле кирпичного завода, но точного места не сообщала даже мне — об этом их предупредил проповедник.

          — А как же насчёт заповеди «не лги»? — съязвил однажды я.

          — Спроси об этом своих комсомольцев, — пожала плечами мать.

          — Мама, я давно уже не комсомолец.

          — Тогда лучше ходил бы со мной на молитву.

          После разговора с моим наставником мне стало страшно за себя, за Валентину и за детей. Учитель говорил правду: деревня жила в пьяном угаре. Там знать не хотели не то что о мировых рекордах — вообще о том, чтобы чего-то достичь. Дороги были никудышными, нас окружало гнильё — но руководители надеялись, что вот-вот ударят морозы, и ничего этого не станет видно. Благополучие и аккуратность воспринимались как буржуазная отрыжка.

          Мы расстались с учителем молча. Он хотел ещё что-то сказать, но холод гнал нас домой. У нас уже мычала корова — пора было её поить и кормить.

          Жизнь шла своим чередом: работа, спорт, заботы по дому. Зимой я, как обычно, занимался ремонтом и профилактикой своего мотоцикла с прицепом. Опять предстояли соревнования: главное, чтобы команда выступила ровно.

          В конце года я вновь сходил к учителю — хотел пригласить его на Новый год. Но из дома учителя ко мне вышел совершенно незнакомый человек и сказал, что Сергей Иванович уехал насовсем — кажется, к себе в Тамбовскую область.

          Больше я никогда не встречал такого доброго и откровенного человека. Я только сейчас могу по-настоящему осмыслить всё то, о чём он мне говорил. Благо, кое-что я записал в своих тренировочных тетрадях.

          Килограмм хлеба или килограмм мяса стоили по всей стране Советов почти одинаково. Но как же по-разному доставался людям заработанный рубль! Шахтёры получали немногим больше заводских рабочих, а ведь шахтёрский труд был сродни участию в военных действиях. Сколько погибало под землёй людей только по Кузбассу!

          Коммунистический манифест пришёл к нам с Запада. Там коммунистические идеи были так расписаны, что даже шолоховский дед Щукарь сразу же разобрался бы в них. Согласно этим идеям, всех нас, и селян, и горожан, объявили равноправными и свободными: хочешь — жни, хочешь — куй, всё равно получишь...

          Но реальная жизнь крутилась вокруг рубля, а поскольку доставался он далеко не одинаково, то люди не могли не говорить об этом.

          Бунтарей, заходивших в своих рассуждениях слишком далеко, у нас воспитывали могилой. А для остальных у начальства всегда был наготове ответ: мол, потерпите, скоро на смену социализму придёт коммунизм с его полным изобилием.

          Я пытался сопоставлять заработок с энергозатратами, а также с опасностью того или иного труда. Рассуждать на эту тему вслух было можно. Посадить не посадят, хотя беседу проведут, и тогда ясно ощутишь заботу начальства о преодолении твоих заблуждений.

          С последних в 1957 г. соревнований я привёз сразу четверо карманных часов. Их выдали мне в качестве призов — за победу в каждом из трёх упражнений и в троеборье. На Новый год я подарил карманные часы тестю и брату Николаю. И был рад, что завершил год в хорошей форме и без травм.

          Володю, брата Валентины, как я уже писал, не так давно завалило в шахте. С правой стороны у него были сломаны все рёбра. Володю спас его сменщик Мизгулин, который вытянул товарища из завала, ухватив за правую руку. По словам Мизгулина, Володя сначала кричал от болевого шока, а потом затих.

          — Вот где была нужна сила, Рудольф! — говорил мне Мизгулин. — От страха я так напрягся, что как бы вытянул Володю из-под породы. И откуда у меня взялось столько мощи? У тебя что, тоже бывает страх, когда ты поднимаешь штангу?

          Я ответил Мизгулину, что он совершил подвиг, находясь под ударным стрессом. Я хорошо знал это состояние: потихоньку возбуждаешь себя, нагоняешь страх, преодолевая защитные функции организма.

          Нервная система у человека, существа со второй сигнальной системой, устроена так щадяще, что не позволяет часто эксплуатировать себя. Она отвечает тому, кто находит доступ к своей защите. Но если система испытывает подобные воздействия вновь и вновь, то перестаёт реагировать и как бы говорит: всё, больше я не могу. Так бывает в спорте.

          У артистов почти то же самое, однако здесь накладываются эмоции, элемент игры, открытый и видимый талант перевоплощения. Спортсмен нагоняет на себя страх скрытно для окружающих, но это тоже своего рода талант.

          Мы долго беседовали с Мизгулиным, и я многое почерпнул у него для себя. Он рассказал, что увидел, как в забое стала отслаиваться кровля, вверх по стене пошли трещины, и от страха по его телу пробежал озноб. Володя слышал, что Мизгулин закричал как сумасшедший. Он едва успел вытащить Володю из камеры, как всё в ней рухнуло. Ещё мгновение, и они погибли бы оба.

          Теперь Володя с Мизгулиным считали себя братьями, которые сообща вырвались из объятий дьявола. Они решили вместе отмечать каждый Новый год.

          Поправившись, Володя три месяца ходил на шурф и на лебёдке спускал в шахту лес. Это считалось лёгкой работой на поверхности.

          На Новый год шахтёры, крепко выпивая, вели привычный разговор о своей работе. Казалось бы, она простая — взять уголь, вот и все дела. Но сколько мудрёного в шахтёрской профессии, как много людей навсегда проглатывает земля!

          На нашей шахте № 4-6 треста «Киселёвскуголь» (так с 1957 г. стал называться бывший трест «Кагановичуголь»), где было 2000 рабочих, нормой считалась гибель 7-8 человек в год. Об этом открыто не говорили и, конечно, не писали. Если киселёвская газета «В бой за уголёк» сообщала бы обо всех погибших в городе шахтёрах, то она была бы заполнена одними лишь некрологами.

          Встретившись однажды в Москве в домашней обстановке с руководителем угольной промышленности РСФСР Г.А.Быстровым, в прошлом — начальником треста «Кагановичуголь», я спросил его, что означает эта убийственная норма. Чуть почесав затылок, он ответил:

          — Если, к примеру, у вас на шахте годовая смертность превысит 10 человек, то мы назначим комиссию. В таких случаях до 60% начальников шахт снимают с работы, некоторых даже отдают под суд. Всё зависит от того, насколько были нарушены правила техники безопасности. Вот во что, Рудольф, обходится уголь стране.

          Каждый день, возвращаясь с работы, я благодарил бога, который опять отвёл от меня смерть. Особенно остро испытываешь это чувство, когда хоронишь того, с кем всего пару дней назад балагурил в мойке. Кому жаловаться? Сами виноваты. Виноваты все, кто работает на шахте.

          «Шахтёр — это звучит гордо»: так писали советские газеты. Но за данной пропагандистской шумихой скрывалась смертельная опасность для жизни в мирное время. В шахте особо ценятся слух и лисья осторожность. Прежде чем войти в камеру, посвети лампой сверху и по бокам, позаботься о запасном выходе.

          Опасных случаев, чреватых смертельным исходом, у меня было много. Спасала страховка, так называемая блокировка. Электрик, слесарь или простой подсобный рабочий — все они тоже подвергаются под землёй смертельной опасности. Зимой дежурному электрику на шахте приходилось особенно тяжко.

          А потребители платили за электроэнергию символическую сумму. Электросчётчики в доме были у нас в то время большой редкостью. Люди рассчитывались за электричество в зависимости от количества патронов, розеток и электроприборов. За нарушение правил подключения электрики просто ликвидировали точки, забирая с собой провода.

          Меня часто выводила из тренировочного ритма работа на производстве. К тому времени я уже нащупал, как наиболее эффективно развить силу. Например, я планировал ударную тренировку через каждые 15 дней. Если в этот момент вмешивались другие дела, отнимавшие много энергии, то полная тренировочная нагрузка (позже я стал называть её стрессовой) не получалась. Издевательство над собой тоже имеет пределы.

          Подстанция высоковольтного устройства отключалась при появлении на щите утечки электроэнергии. И вот отдел главного механика, наш мехцех, все мы искали место утечки электричества в землю, которое называли просто «земля». Мы отключали энергию по участкам — «земля», то есть утечка, долго не исчезала, хоть тресни.

          У меня был самый высокий процент нахождения утечек. Слава богу, в конце концов мы точно определяли, на каком участке происходит утечка. В большинстве случаев утечки случались на улице Шахтовая.

          Если мы находили «землю», созданную умышленно, то дело передавалось в прокуратуру. Таких случаев у меня, к счастью, не было.

          Наш начальник цеха А.Т.Клышко знал, что теперь наша бригада справится и без меня. Я за неделю вперёд говорил А.Т.Клышко, когда у меня прикидка, то есть когда я пойду на 90% от максимального веса, как при первых подходах на соревнованиях. Я приглашал шефа на тренировку, и он приходил — как правило, вместе со своими знакомыми.

          Всё держалось в секрете, я допускал в таких случаях только близких мне людей. Делал прикидку в жиме, тут же в рывке и затем в толчке. Когда мои зрители просто наблюдали, как легко я поднимаю штангу, её вес их не очень впечатлял. Но если я предлагал им поднять этот вес самим, то отношение ко мне у них сразу менялось. Посмотрев на мою прикидку, они обычно уходили в кино. Потом заходили ко мне после сеанса и удивлялись, что я всё ещё продолжаю тренироваться.

          При этом болельщики, конечно, часто думали: этот парень ненормальный — чем поднимать такую тяжесть, лучше выкопал бы мне погреб. Кстати, такие мысли возникали и у меня — когда я доходил со своими тренировками до того, что от штанги начинало тошнить. Тогда я, например, мог напроситься выкопать колодец. Или ещё: у нас в насосной сняли с фундамента старый американский компрессор, под которым был страшно крепкий бетон. Я сказал Клышко, что хочу отдохнуть от штанги, но при этом поработать так, чтобы энергозатраты у меня были не ниже. Александр Терентьевич расцвёл.

          — Тогда берите с Иваном Кошкиным кувалду и вместе разбейте бетон в компрессорной.

          И я вместо тренировки так намахался большим молотом, что мои коллеги потом весь день вытаскивали бетонную крошку. Клышко водил в компрессорную начальство и говорил:

          — Вот что значит большой спорт — наш чемпион за три часа разбил два фундамента! Если я послал бы сюда бригаду Корнева, то они копошились бы два дня, да ещё и стонали бы, что платить за это нужно по повышенной расценке. Жаль, что никто из этих парней не хочет идти за Рудольфом — видно, потому, что нет у них такой большой цели. Их цель — работать поменьше, ведь больше тарифа всё равно не заплатят. Дома они трудятся хорошо, но только те, у кого есть своё хозяйство. А у большинства и огорода-то нет. И они ищут, где бы выпить, чтобы после этого уснуть. Кроме танцев, молодёжи после работы заняться нечем. В спорте тяжело, результат растёт медленно.

          Уточню: наши забойщики, а также крепильщики, особенно на основном штреке, нагружались на работе так, что лишней энергии у них почти не оставалось. А вот энергозатраты остальной массы рабочих — слесарей, электриков, машинистов электровозов и всех прочих работников на транспорте, равно как и механиков участков, и горных мастеров, были невелики. Весь этот контингент в конце концов ощущал сие на себе. Нельзя утверждать, что у каждого из них развилась гиподинамия, но такая вероятность существовала. А ведь конечный результат работы шахты, то есть доставка угля на-гора, в бункер или в отвал без этих людей невозможен.

          Когда я намахался кувалдой, мои мышцы расслабились. После 30 лет я почувствовал, что мой организм лучше усваивает белковую пищу. Позже я понял, что с возрастом моя вегетативная система стала эффективнее воспринимать гормоны. Это заметила и моя жена.

          Я поделился своим открытием с Антонидой Михайловной Кожевниковой. Она считала, что мой организм созрел, а физическая атака с моей стороны, то есть спорт, помогла мне сбалансировать эндокринную систему.

          — Ну что, Рудольф, боли в сердце у тебя прекратились? — спросила Кожевникова.

          — Откуда вы знаете? — удивился я.

          — Знаю: ведь на то я и врач.

          Напоследок Антонида Михайловна дала мне несколько добрых житейских советов. Как ни странно, этот мой визит к А.М.Кожевниковой оказался последним.

          Живя в Германии, я узнал, что, по здешним представлениям, первое место в жизни человека занимает бог, а второе — врач. Не мать, не отец, а именно врач. Но если бога принято воспринимать субъективно, то врач — это реальность. Люди полностью доверяются только богу и врачу. Мой напарник по погрузке угля в вагоны Торгаев любил говорить по этому поводу:

          — Бог-то бог, но и сам будь неплох.

          За шесть дней после борьбы с бетоном я переделал всё необходимое по дому. Одевался потеплей, чтобы больше потеть. За эту неделю мои кости и связки отдохнули от давления на них штанги.

          Я статистически обработал свои нагрузки за истекший год. Когда все они отразились на бумаге и перед глазами возникла объективная картина моей жизни в спортзале и на соревнованиях, мне показалось: ну, теперь-то я обнаружил все закономерности наращивания силы! Всё вроде бы стало ясным. Но в действительности прояснилось далеко не всё.

          Система моего организма не действовала круглый год строго одинаково. Вновь осваивать издевательские нагрузки после отдыха мне было даже в радость. Я познавал себя, как слепой распознаёт собственную комнату. Аналогично обстояло дело и с опытом моих учеников. Моё ощущение: вот она, истина! — куда-то улетело, как эхо.

          Меня неприятно поражала категоричность в утверждениях преподавателей столичного ГЦОЛИФКа: мол, так-то развивается сила, а так-то — ловкость и гибкость. Всё это подтверждалось опытом далеко не каждый раз. Может, скепсис здесь и неуместен, но когда на штангу навешиваются килограммы, и всё сосредоточивается в одной точке опоры, то это заставляет подходить к индивидуальной личности данного штангиста с моментальной режиссёрской реакцией. Это не значит, что преподаватели ГЦОЛИФКа неправы. Но они, даже имея профессорские звания, преподавали нам всего лишь азбуку спорта. В то время как штангистам высокой квалификации нужна уже не азбука, а кое-что более продвинутое и содержательное.

          Тренер имеет дело со сложным объектом — с человеческим организмом, с его многогранными связями с природой, а также с его внутренним миром, то есть с субъективизмом. Здесь всё находится в одной упряжке — как объективное, так и субъективное. Похоже, что тут уместно объединить материалистическую и идеалистическую философии, используя конвергентный подход.

          Штатный говорун может возразить на всё на это с трибуны. Однако штанга на трибунную трескотню никак не отреагирует и останется всё той же материальной, упрямо-вещественной. Мы хотим сдвинуть материальное тело с мёртвой точки, но при помощи трескучей болтовни такое сделать невозможно. Мы, люди, существуем не в словесных построениях, а в реальной природе, и потому чтобы обеспечить всем необходимым себя и свою семью, нам нужны крепкие мышцы.

          В XX веке получилось так, что технический прогресс застал нас, людей, врасплох. Людям показалось, что, помимо работы на производстве, сила им больше не нужна нигде. Да и откуда человеку знать обо всём, что его ожидает в жизни?

          При работе в коллективе чья-то слабость может быть компенсирована за счёт работы более сильных. И слабые пожимают плечами: мол, ты здоровый, так давай и вкалывай! Но значит ли это, что они обречены оставаться слабыми всю жизнь? Могу утверждать со знанием дела: силу, равно как и грамотность, можно приобрести. Нужно только заниматься собой.

          К сожалению, в жизни мне не попалась ни одна книга, где чётко описывалось бы, какими основными возможностями должны обладать мужчина и женщина в зависимости от возраста. А такие сведения нужны.

          Исходя из всего изложенного, я ратую за то, чтобы человек приобретал дополнительную силу путём систематической работы над собой. Человек, в отличие от машины, имеет способность сопротивляться любой точкой своего тела. Не только снаружи, но и внутри, примером чего могут служить наши суставы.

          Я уже писал, что до ссылки в Сибирь постоянно бегал босиком. На моих подошвах наросла толстая кожа, и колючки, твёрдые комки земли или щебень меня не травмировали. Едва только сходил снег, как я уже носился босой. Помню, меня даже хотели отчислить из пионерского лагеря за то, что у меня не было обуви. Тогда за меня заступился наш учитель.

          Когда я работал в шахте с японцами, они научили меня бить ребром ладони. Я целый год бил правой рукой по твёрдым предметам, в основном по дереву, и у меня на ребре ладони кожа стала более толстой.

          Когда мне было 12 лет, мой дядя по матери Александр Комник работал в нашем колхозе ветеринаром. В колхозе имелись два кастрированных быка, по-украински — вола. Кожа на шее у них была в несколько раз толще обычной — этим местом они тянули телегу или бричку. Я спросил у дяди:

          — А что, волы рождаются с такой толстой кожей?

          — Нет, конечно — она наросла от тяжёлой работы, от давления ярма, — ответил дядя.

          Сама природа подсказывает нам, насколько велики наши резервы. Большой спорт тому пример, он помогает человеку. Спортсмен физически работает обычно легко, иногда даже шутя. Он несёт своё тело, имея большой запас физических возможностей. Усталость у него быстро проходит. Любительский спорт и был нацелен на воспитание этих качеств, пока в дело не вмешалась политика.

          В Италии, под Миланом, был завод, куда принимали на работу только спортсменов. В 1960 г., после чемпионата Европы, мы побывали на этом заводе и долго беседовали с рабочими-спортсменами. Хозяева завода были в прошлом велосипедистами-профессионалами. Они выпускали продукцию высокого качества, экономя на медицине: заболеваемость составляла у них всего 5-10% от обычного уровня, и то за счёт травм спортсменов на соревнованиях.

          Кстати, нам всем подарили там по фену для сушки волос и по бутылке оригинальной формы, наполненной коньяком. Фен прослужил в моей семье 25 лет, а ведь у нас дома было пять женщин. Так что спортсмены выпускали продукцию высокого качества.

          У нас в то время сверху постоянно шли директивы об «окультуривании» массы людей через культработников клубов. При этом нам навязывали стиль музыки и одежды. Партия критиковала комсомол за то, что молодёжь позволяет себе слишком много свободы.

          Меня всё это непосредственно не касалось — на танцы или к пивному киоску наши штангисты не ходили. Но критиковать пытались и нас — за то, что мои подопечные не помогали бороться со «стилягами». Так называли тогда молодых людей, которые носили узкие брюки. На нас долго давили, но после бесед я, кажется, убедил блюстителей строгих нравов, что затея запрещать моду не имеет перспективы. Что же касается хулиганства, то стиляги отличались этим редко. Если такое и происходило, то, как правило, в результате провокаций, которые организовывали сами бдительные комсомольцы. Бывало, к нам в спортзал обращались за помощью, но пока мы поднимались на второй этаж, «нарушители порядка» уже исчезали. Постепенно молодёжь перестали трогать, и проблема отпала сама собой.

          Зимой посещаемость нашего спортзала достигала максимума. Зачастую я не мог там полноценно тренироваться. Пять помостов, семь штанг на 20 кв.м и 25-30 штангистов — это тесновато. В зале стояли шум и гам, по ушам бил грохот от бросания штанги. Мы были как одна семья. Со второго этажа к нам даже перешли некоторые борцы.

          Из-за переполненности зала мне приходилось тренироваться после всех остальных. Мои тренировки длились больше четырёх часов. Мой подход ко всем нашим штангистам, которые тренировались после работы, носил щадящий характер — не дай бог перегрузить атлета. А школьников-десятиклассников я держал в жёстких рамках по части нарастания нагрузок и их последующего сбрасывания.

          1957 год мы проводили дома нашим традиционным солёным арбузом. Этот год стал для меня примерочным. Скептики никак не ожидали, что я буду прогрессировать на 30-м году жизни.

          Выиграть у Трофима Ломакина — это считалось в то время почти немыслимым делом. Особенно если посмотреть на Трофима воочию. Сибирский самородок — что ноги, что руки. Мощные мышцы по бокам, вся задняя часть тела — гора мускулов. Бицепсы и трицепсы распухли как у культуриста. А ведь все знали, что Ломакин не «качался» и не любил культуристов.

          На чемпионате минувшего года во Львове Трофим случайно заметил меня, когда мы одевались после душа.

          Во время разминки и на самих соревнованиях мы с ним не общались. А.И.Божко, старший тренер Вооружённых Сил, старался держать всех своих подопечных в поле зрения. Так ему было легче давать указания, а у приехавших с периферии тренеров было меньше возможностей что-либо подслушать и взять на вооружение. Поэтому у них была сбоку отдельная разминочная. Остальные, то есть динамовцы и мы, представители профсоюзов, разминались вместе.

          Расчёсывая мокрую шевелюру, Ломакин внимательно посмотрел на меня и спросил:

          — Слушай, это ведь ты стоял на пьедестале на втором месте? Где же ты был раньше?

          — Раньше я, как немец, по бериевской путёвке осваивал Сибирь.

          Узнав, что мы соседи (Ломакин родом из Алтайского края), Трофим пригласил меня в буфет. Но я отказался, и он с приятелем удалился.

          За новогодним столом я возвращался мыслями к Еревану и к Львову. В 1956 г. я стал третьим на Спартакиаде народов СССР, набрав в троеборье 420 кг. В 1957 г., несмотря на свои туристические вояжи, я смог занять 2-е место по стране.

          Учитывая динамику моих тренировок, да ещё и затраты энергии на производстве, мои нагрузки, как считалось по тем временам, противоречили всем научным рекомендациям. Но мой результат тем не менее рос: во Львове я поднял в троеборье уже 432,5 кг.

          Там я отстал от Ломакина на 7,5 кг, но по собственному весу имел резервы. Я завесился на 81 кг, то есть до предельного веса в нашей категории у меня был запас в 1,5 кг. По моим данным, каждый приобретённый килограмм твёрдой «сухожильной» мускулатуры даёт прирост в сумме троеборья до 15-20 кг.

          А моему конкуренту Ломакину пришлось сгонять более 2 кг. Причём, как я узнал, он избавился от них не за счёт питания, а с помощью пяти заходов в парную на 25-30 минут. Опытный тренер мог без труда определить, что у этого атлета, вынужденного сгонять вес, перспектив в данной весовой категории 82,5 кг уже нет. Ибо в дальнейшем его вес только вырастет, и тогда ему придётся сгонять уже 4-5 кг. А при такой сильной сгонке веса штангисты теряют силу.

          У борцов, особенно классического стиля, дело обстоит несколько иначе. Так, серебряный призёр Олимпийских игр из Сталинска Владимир Манеев сгонял до 11 кг. Штангист может себе позволить сгонять вес форсированно, в течение полутора суток. Борцы же занимаются этим гораздо дольше — неделю, а то и целый месяц. Разница между нами и ими в этом смысле состоит в следующем. Штангист завешивается, через час выступает, и на этом для него соревнования заканчиваются. А борцы соревнуются по несколько дней и должны иметь необходимый вес каждый день. Борец с предельным весом все эти дни голодает и пьёт жидкость в ограниченном количестве.

          Кстати, как ни парадоксально, больше всех среди штангистов сгоняют атлеты именно небольшого веса — 75 кг и меньше. Более тяжёлым сгонять вес гораздо труднее. Например, Алексей Вахонин из категории 56 кг, сгоняя всякий раз по 4-5 кг, выступал нормально, а Давид Ригерт, выступавший в категориях 90 кг и 100 кг, согнав столько же, выступать вообще не смог бы: его обезвоженный организм начинало сводить судорогой. «Мухачи», то есть самые лёгкие штангисты, в таких условиях даже устанавливали мировые рекорды.

          Наука этот феномен пока не объяснила. Я могу только предположить, что чем меньше тело, тем активнее протекают в нём обменные процессы и тем лучше — из-за меньшего расстояния — идёт передача сигнала из мозгового центра.

          Если исходить из изложенного, то я мог позволить себе сгонять вес только в пределах 3 кг. Но печальный опыт подсказывал мне, что даже и при такой вроде бы небольшой сгонке резко теряется сила.

          Поэтому я и в Новый год размышлял за столом, сколько могу позволить себе съесть и чего лучше не трогать. Солёный арбуз — это хорошо, он является мочегонным средством и выводит из организма шлаки. Я открыл бочку с арбузами, значит, будем нажимать на них — в открытом виде они долго храниться не могут. Тем более что мне как раз нужно было пить как можно больше жидкости.

          Этот праздник — мой самый любимый. Встречая новый год и провожая старый, я участвовал как бы в двух праздниках сразу. Я спрашивал у жены, как нам поделить эти праздники, какой из них она хочет посвятить себе.

          — Конечно, Новый год, — отвечает Валентина. — Ты ведь старше меня на два года, и я хочу сократить эту разницу хотя бы на год, чтобы ты больше прислушивался к моим советам.

          За свою жизнь я встречал Новый год в самых разных широтах. Но в сибирском Киселёвске этот праздник выглядел по-особому. Наш Афонинский рудник лежал в долине, защищённый горами от северных ветров. Под лёгкими дуновениями снежинки будто спускались с парашютами. Подставишь ладонь, и они медленно ложатся на неё.

          Я подставлял руку и считал до 20. Сколько снежинок оказывалось на моей ладони, столько раз я целовал Валентину. Потом наступала её очередь. Валентина подставляла обе руки — и я возражал. Тогда она прикладывала свою ладонь к моей — моя была размером почти в две её ладошки.

          — Так что, — лукаво замечала Валентина, — всё справедливо.

          Летели снежные хлопья, и мы считали снежинки.

          — Ну вот, сейчас ты будешь отрабатывать за то, что целый год не целовал меня, — говорила жена.

          Раньше, гуляя по улице в новогоднюю ночь, мы обычно заходили ко мне в зал, который располагался рядом с шахтой. Теперешний мой клуб был далековато, и мы два-три часа бродили просто так, без плана и без компаса. Намечали переулок и шли в обнимку. Нам было хорошо.

          Когда пришли домой, уже светало. Дети спали. Мы тихо, осторожно улеглись в постель. Небольшая усталость как бы отгоняла прошлое, а будущее пребывало в ожидании. Лёгкое опьянение помогало забыть обо всём.

          Я чувствовал, что моя мечта стать чемпионом мира, работая на шахте, близка к воплощению — вопреки уверениям всех скептиков, что это невозможно. Может, я один стану такой белой вороной.

          Однажды в поезде я сказал, что знаю штангиста, который работает на шахте подземным дежурным электриком и скоро станет чемпионом мира. Потом я ещё дважды повторял этот рассказ, и мне никто ни разу не поверил. Я предлагал пари. Некоторые даже давали мне свои адреса, но в основном попутчики избегали заходить так далеко. Фамилию штангиста я не называл, это был мой секрет.

          Проснувшись после новогодней ночи, мы навестили родителей Валентины. 1958-й год начался.

          Домашняя суета из года в год одинакова. Моя мать до конца своих дней оставалась трудягой, ей всё время нужно было что-нибудь делать. Её стихией были огород и коровник, весь день она проводила на ногах. Как-то раз с нашей коровой случилось несчастье, и мать замучила меня, пока я не купил ей взамен коровы четырёх поросят. Валентина работала, а после работы шила на заказ. Ей приходилось нелегко. Мы все занимались делами, точить лясы было некогда.

          С начала 1958 года я стал тренироваться более интенсивно, чтобы набрать объёмную силовую нагрузку. Валентина работала во вторую смену и возвращалась домой в час ночи. Но я, несмотря на усталость, не засыпал, пока она не приходила.

          Валентина научилась массировать меня и могла определить, какую нагрузку я дал себе сегодня. Я уже писал, что моя мать была специалистом по вправлению вывихов. Когда у меня начинали болеть коленные и локтевые суставы, мать их вправляла. Словом, теперь у меня было два массажиста. Они согласились массировать меня дважды в неделю. Без помощи жены и матери я не смог бы быстро восстанавливаться.

          В ту зиму у меня была самая большая нагрузка на тренировках. Тогда я ещё не знал, в какое время в моём организме резко замедляются биохимические процессы. Поэтому устанавливал себе нагрузки по принципу «куда кривая вывезет». Я выдержал нагрузки, небывалые в практике штангистов, карабкаясь в основном вслепую и рискуя. В ходе четырёхчасовых тренировок я доводил себя до того, что, споткнувшись, мешком падал на пол.

          Тому, как правильно падать, меня научили военнопленные японцы. Раньше мне казалось: мол, что тут такого — упал и упал. Но если не знать, как сгруппироваться при падении, то можно получить серьёзную травму. В своё время я целую неделю ходил на наш кирпичный завод с Яковом Малеровым, о котором написал в первой книге, и один японец за две буханки учил нас, как группироваться при любых падениях. Эти движения нужно тренировать. Такое умение особенно ценно при падении с мотоцикла. Есть и методика падения со столба, с крыши и т.п.

          Я уже в 10 лет умел прыгать с высоты 5 метров. Правда, прыгал я в картофельную ботву. Как-то я заманил прыгать с собой своих друзей — Якова Реймхена и Якова Гита, но они из-за этого чуть не стали инвалидами. Моего отца в то время с нами уже не было — он сидел в тюрьме. Но дома меня ожидали неприятности за мои «исследования» человеческих возможностей.

          Дела на шахте у меня ладились, ко мне относились с вниманием. Дежурные электрики сдавали мне смены честно, без подвохов. Аварии, случавшиеся на шахте во время моего дежурства, я моментально ликвидировал. Тут мне пригодилось то, что я знал на шахте каждый угол и освоил много профессий. Если, например, нужно было что-то сварить, то я тут же хватался за сварочный аппарат, и шахта возобновляла работу в полном объёме.

          Всё-таки работа приносила мне больше удовлетворения, чем спорт. В спорте я видел прежде всего подспорье для трудовой жизни и средство для выживания в этом мире.

          Я навсегда запомнил, что городские ребята умирали в сибирской ссылке, как мухи. Они были неспособны отрезать кусок мяса от дохлой лошади или перекопать огород, чтобы добыть несколько мёрзлых прошлогодних картофелин, из которых текла вода и которые пахли гнилью. А я мог копаться весь день, зато пяти обнаруженных картошин хватало, чтобы дождаться следующей такой удачи. При этом нужно было ещё добиться, чтобы хозяйка разрешила тебе копать свой огород. Главное — это не сидеть и не ждать голодной смерти.

          Теперь передо мной стояла другая задача — стать недосягаемо сильным. Я шаг за шагом «бомбил» свои сухожилия. Гипертрофированные мышцы я мог бы накачать достаточно быстро, но к силе как таковой это отношения не имеет. Приходилось выполнять разовые подъёмы штанги с весами, близкими к предельным. А в конце тренировки я закреплял гриф в станке и тянул его в статичном режиме.

          Вскоре от этого упражнения у меня заболела спина. Я вынужден был пересмотреть свои планы, а также держать спину в тепле. У моей двоюродной сестры Эммы, которая жила на шахте «Суртаиха», была собака с мягкой шерстью. Эмма связала мне из этой шерсти пуховый пояс, и вскоре боли прошли. Я получил урок — спина оказалась моим самым уязвимым местом, нагрузки на которое нужно было тщательно планировать.

          Американцы пропагандировали статичные упражнения, но их штангисты в тот период уже откатились в командном зачёте на второе место в мире после наших. Тем не менее советская печать часто писала, что будущее — за изометрией, то есть за статикой. Правда, советские теоретики физкультуры и спорта относились к этой идее осторожно. Изометрию пытались привить и в лёгкой атлетике, особенно в её силовых видах — в метаниях диска и молота, в толкании ядра. Но я, наученный горьким опытом, этой методикой больше не интересовался.

          После моего выступления во Львове в 1957 г. ко мне, как я уже упоминал, приехало несколько украинских парней. Они хотели работать на шахте и тренироваться у нас. Некоторые ребята имели второй разряд по штанге, но их результаты вплотную приближались к первому разряду. На нашей шахте был перекомплект, рабочих сокращали. Мне пришлось встретиться насчёт трудоустройства украинских штангистов с начальником треста «Киселёвскуголь» Глебом Александровичем Быстровым.

          Г.А.Быстров назначил мне время встречи в тресте на субботу, на конец дня. В кабинете с Быстровым, как всегда бывало при наших встречах, находился его заместитель Виктор Александрович Бакатин.

          Быстров внимательно меня выслушал. Он не забыл мою жалобу, что горком профсоюза угольщиков не хочет платить мне за тренерскую работу. А ведь я говорил об этом почти два года назад. Я сказал, что мне платят в месяц за 50 часов по минимальному тарифу.

          Быстров поинтересовался и моими соперниками. Я упомянул о Трофиме Ломакине, представителе Вооружённых Сил, и о Матвее Рудмане из «Динамо».

          — И ты, шахтёр, значит, вклинился между ними, — констатировал Быстров. — А кто ещё из штангистов выступает на чемпионатах СССР от ДСО «Шахтёр»?

          — К сожалению, на последнем чемпионате из шахтёров выступал я один.

          — Ну что ты скажешь, Виктор, да ведь он герой! — произнёс Быстров, обращаясь к Бакатину. — Вот бы распространить его опыт по всей стране!

          Быстров ждал, что скажет его мудрый помощник. Бакатин пожал плечами.

          — Насколько я знаю, Рудольф много пережил, а за битого, как говорят, двух небитых дают. Помнишь, всего несколько лет назад ему и слесарем не разрешалось работать? Тогда ведь все немецкие имена выжигали калёным железом, и даже лампу Вольфа приходилось называть просто шахтёрской лампой.

          — Слушай, Рудольф, — сказал Быстров, — может, тебе «Волгу» выделить?

          — Нет, — возразил я. — У меня была «Победа», но она отнимала много нервной энергии, и я её продал.

          — Знаю, слышал, — кивнул Быстров. — Кстати, кому и за сколько?

          — Директору музыкальной школы, причём за такую же сумму, что и купил.

          — А почему не дороже?

          — Всё очень просто: я становлюсь известной личностью. А нашего директора музыкальной школы тоже знают в городе, и его обязательно спросят, у кого и почём он купил «Победу». Я не хочу выглядеть в глазах людей спекулянтом.

          — Слышишь? — сказал Быстров Бакатину. — Так что правду говорит русская пословица — злые языки страшнее пистолета.

          Тот улыбнулся и подхватил:

          — Вот чего не хватает нашим начальникам шахт. Они на все разговоры о себе плюют с высокой колокольни.

          — Забыли о рабоче-крестьянском государстве, — кивнул Быстров. — Таким вот макаром мы и возвращаемся к неравноправию.

          Он спросил о моих предложениях, и я рассказал, что с Украины приехали два штангиста, которых не берут к нам на шахту, поскольку у нас происходит сокращение штатов.

          — Но ведь они будут работать на общих основаниях? — уточнил Быстров.

          — Конечно, — ответил я.

          Быстров всё записал и спросил:

          — А где эти ребята живут?

          — Я устроил их в общежитие.

          — Хорошо, — сказал Быстров. — И ещё один вопрос — может быть, не совсем корректный. Как в штанге к тебе, Рудольф, к немцу, вообще относятся?

          — Ну что вам ответить... — уклончиво протянул я. — В тяжёлой атлетике, точно так же, как и при добыче угля, всё измеряется в килограммах, и отношение складывается в зависимости от полученного результата. Земное притяжение конкретно, его не подтасуешь, как при игре в карты. Добытый уголь ведь нельзя приписать, если его нет? Вот так и у нас в штанге: поднял столько-то — вот такой ты и есть. К тому же я поднимаю штангу после не самой лёгкой работы в шахте. Что же мне ещё могут сделать? Тем более что Сталина и Берии уже нет.

          Быстров притих, спрятав глаза и ожидая, что скажет Бакатин. Но тот молчал.

          — Всё верно, Рудольф, — произнёс наконец Быстров. — У нас сейчас тоже нет никаких установок по поводу немцев. Видимо, ваша немецкая история постепенно уйдёт в прошлое. Скажи, а после второго места на чемпионате СССР тебя на шахте чествовали, премию какую-нибудь дали?

          — Нет, я через нашего физрука запретил что-либо делать в этом плане.

          — А почему? — заинтересовался Быстров.

          — Мы часто выступаем со штангой на сцене, так что пропаганды тяжёлой атлетики у нас достаточно. А мне уже и в поезде приходится скрывать свою фамилию — народ теперь знает Плюкфельдера.

          — Ясно, Рудольф, ты нам всё хорошо объяснил. Я позвоню на шахту, чтобы ты и твои ребята не попали под сокращение. А насчёт анонимок, которые пишут на вашу секцию, я сказал, чтобы всё это порвали. И ещё: забудь о прошлом, Рудольф. Ты ведь наш человек, воспитанный в духе шахтёрской жизни. Делай всё честно, а мы тебя поддержим.

          На прощание Г.А.Быстров и В.А.Бакатин подали мне руки. Я спустился на первый этаж к Князеву, главному бухгалтеру горкома профсоюза угольщиков: мне уже три месяца не выдавали почасовую оплату за тренерскую работу. Князев был в курсе, что я стал призёром первенства СССР, и едва я открыл рот, как он перебил меня:

          — Я знаю, Рудольф, что мы тебе должны. Объясни-ка мне, что такое жим, рывок и толчок.

          — Объяснить-то я могу, — сказал я в некотором недоумении, — но поймёте ли вы?

          Вместо словесных упражнений я взял стул и с ним продемонстрировал, как выполняются все три тяжелоатлетических движения.

          — А какие результаты ты показал в каждом движении? — спросил Князев, понаблюдав за моей комедией со стулом.

          — В жиме 135 кг, в рывке 132,5 кг, в толчке 165 кг, в сумме 432,5 кг.

          — Да, не думал я, что ты занимаешься таким серьёзным делом, — покачал головой Князев. — Ты привези справку, что у тебя есть дети, а то ведь мы высчитываем с тебя за бездетность. А сейчас зайди в кассу, получи свои кровные.

          «Вот и хорошо, — подумал я, — накуплю на базаре таёжного мёда».

          Я быстрым темпом зашагал домой, а по пути, находясь в приподнятом настроении, зашёл в наш спортивный зал. День у меня был не тренировочный, мне предстояло работать в ночную смену, но я решил поприседать со штангой на плечах, полагая, что мои ноги ещё слабоваты. Приседая с каждым весом по 3-4 раза, я добрался до 180 кг — всё было нормально. Трудовые будни начались.

          Мои два парня с Украины ждали в общежитии, когда я ими займусь. Я не торопился устраивать их на шахту, мне сначала хотелось увидеть их анатомические возможности. Придя с ночной смены, я поспал до обеда, а потом зашёл за ними в общежитие, привёл их в секцию, и мы стали тренироваться. Когда ребята разделись, я первым делом проверил их на гибкость. По баллам они еле набрали 50% — никакой перспективы. А я-то уже сходил ради них в трест и на комбинат! Как же быть, ведь они проделали к нам такой долгий путь?

          Об их бесперспективности я им ничего не сказал. Оформлять их к нам в мехцех не стал — у нас и без того уже работали шестеро штангистов. В общежитии мы зашли в буфет, я взял бутылку вина, мы с ними посидели. Видно было, что ребята хорошие, сообразительные. Я сказал им:

          — Оформлю вас на участок. Это — золотая жила, там добывается коксующийся уголь, и принимают туда по блату. Будете зарабатывать на уровне начальника шахты, только не ленитесь.

          Они расцвели, восприняли мои слова как сказку. Мы договорились встретиться назавтра у комбината. Я познакомил их с начальником участка М.М.Новосельцевым. Сказал, что для соревнований они будут освобождаться редко — всё честно. Наедине я сообщил Михаилу Михайловичу, что они взяты на работу начальником шахты по распоряжению Г.А.Быстрова.

          Итак, с новыми подопечными я потерпел фиаско. Но это только в отношении штанги — шахтёрами они оказались хорошими. Помня добро, они приходили к нам в зал целыми семьями. Один из них, Сергей, как-то раз подвёл ко мне своего двухгодовалого сына и сказал ему:

          — Вот дядя Рудольф, он нам крепко помог. Давай пригласим его завтра к нам на ужин!

          Пришлось согласиться.

          В 1957 г. на помост хлынуло много интересных атлетов. В среднем весе, то есть 82,5 кг, куда влез я, тогда первенствовал Трофим Ломакин. Но ему, как я упоминал, уже приходилось заботиться о сгонке веса, рискуя из-за этого проиграть. На переход в следующий вес, 90 кг, Ломакин тогда рассчитывать не мог. Там первенствовал его одноклубник Аркадий Воробьёв, и двух спортсменов от Вооружённых Сил их тренер А.И.Божко в этом весе выставлять не стал бы.

          А тут ещё появился я с запасом собственного веса в 1,5-2 кг. Причём специалисты знали, что я набираю темп. Правда, скептики разглагольствовали: мол, Плюкфельдеру уже 30 лет, он явно староват. Да и в печати вовсю велась пропаганда насчёт того, что «нужно открывать дорогу молодым». Но по результатам протоколов всё получалось наоборот. Молодые в моей весовой категории могли пока только блеснуть и сгореть, как ночная звезда в небе.

          В 1957 г. в тяжёлой категории развернулась нешуточная борьба. И в итоге наш многолетний чемпион Алексей Медведев проиграл Евгению Новикову из Минска, атлету небольшого роста с симпатичным круглым животиком.

          Было ясно, что чемпионат СССР 1958 г. внесёт в ситуацию много поправок. Рассчитывал на успех и я, тем более что соревнования должны были пройти в моём родном Донбассе. А.Медведев, с которым я тогда дружил, всё присматривался к моим тренировочным нагрузкам, которые не были под силу больше никому.

          — Такую нагрузку можешь выдержать только ты, выносливый шахтёр, — говорил мне Медведев. — А правильно ли то, что ты делаешь, покажет помост.

          Он был корректным, очень осторожным и никогда не навязывал свою методику тренировок. В то же время А.Медведев ко всем приглядывался, будто желая что-то почерпнуть для себя. По всему было видно, что он уже тогда готовится стать тренером сборной СССР.

          После того как у меня восстановилась спина, я ощутил прилив силы. Теперь я опасался, что мои резервы начнут подгонять меня к соревновательным действиям. Ранний вход в состояние готовности мог помешать мне на весенних соревнованиях. И я решил не снижать тренировочных нагрузок.

          Сборы перед чемпионатом были организованы профсоюзами в Адлере, а затем в подмосковном Подольске. Времени до чемпионата СССР, намеченного на 12-15 апреля 1958 г., оставалось немного.

          Я распланировал нагрузки таким образом, чтобы дважды выступить на промежуточных соревнованиях — не в полную силу, а в щадящем режиме, позволяющем, как говорят штангисты, почувствовать помост.

          Я не раскрывал свои возможности, дабы не привлекать к себе излишнего внимания и не будоражить своих соперников. На тренировках было много глаз, и некоторые из присутствующих, конечно, докладывали о моём состоянии А.И.Божко. Поэтому я редко поднимал там больше 90% своих предельных весов, и определить мои возможности было очень непросто.

          Мой основной прошлогодний соперник Трофим Ломакин часто нарушал спортивный режим. А.И.Божко с ним, понятно, замучился. Но за два месяца до чемпионата Ломакин прекратил выпивать и начал тщательно готовиться. Тут подоспела и хорошая новость, что сразу после чемпионата СССР его победители поедут на соревнования в США. Это дополнительно подтолкнуло Трофима к серьёзным тренировкам, чтобы добиться успеха в среднем весе — 82,5 кг.

          В смысле результата я был для соперников тёмной лошадкой. К тому же Александр Иванович Божко лукаво объяснял Ломакину: мол, Плюк — немец, ему и по СССР-то разрешили ездить совсем недавно, кто ж такого подколпачного субъекта пустит в США? Трофим прислушался к тренеру, однако времени было упущено уже много. Ко всему прочему, Ломакин съездил к себе на Алтай, который славится великолепной природой и весьма забористым самогоном.

          Итак, Трофим принялся форсированно нагонять пропитое время. Но сделать это было не так-то просто. Тем более что Трофим, сильный от природы, был слаб в смысле терпения, необходимого, чтобы нарабатывать запас прочности. К его сожалению, весть о том, что США примут команду советских тяжелоатлетов, пришла поздновато.

          Как я уже писал, А.И.Божко не хотел стравливать в одном весе двух армейцев — А.Воробьёва и Т.Ломакина. Да и Воробьёву такой соперник был совершенно ни к чему. А Ломакин знал, что капитан команды Воробьёв не допустит его конкуренции с собой.

          Трофим Ломакин тренировался тихой сапой, а в дни, свободные от тренировок, от него несло спиртным.

          Помнится, год назад во львовском парке он на досуге талантливо играл в карты. Сидя на корточках, в красивой тенниске, под которой выделялись бицепсы, Ломакин смотрелся внушительно. Поэтому его боялись трогать, хотя он часто блефовал. Однако позади Трофима всегда сидел наготове друг, который мог защитить его от удара камнем по голове.

          Я восхищался природным талантом Т.Ломакина — не только как штангиста. Он же всегда относился ко мне с уважением и вниманием. В то время я в сборной был «белой вороной», и боязливые или те, что считали себя сильно умными, обходили меня стороной. А Трофим представлял меня своим друзьям с гордостью.

          — Это шахтёр из Кузбасса Рудольф Плюкфельдер, — говорил он. — Не слышали? Вот и я не слышал, пока он не стал дышать мне в затылок. В прошлом году во Львове я еле ноги от него унёс. Так что, ребята, если проигрывать, то только ему.

          — Да какая тебе разница, кому проигрывать? — недоумевали друзья.

          — Он — шахтёр, а мы кто? Числимся офицерами, но только зарплату получаем.

          — Откуда ты знаешь, работает он или нет?

          — Что вы, ребята, кто же немца будет просто так держать на шахте? Я работал на руднике, там денежки считать умеют. Кстати, Рудольф, тебе дали спорткомитетскую стипендию?

          — Я от неё отказался. Она слишком маленькая, не для семейного человека.

          — А как же ты кормишь семью?

          — По справке. Я привожу сюда справку, что шахта мне зарплату не сохраняет и что средний заработок за последние три месяца у меня такой-то.

          — Видите, ребята, что они вытворяют!..

          И Трофим, как всегда, спешил — либо выпить, либо к картёжникам. Не знаю, что именно думали обо мне А.Воробьёв или спортсмены из «Динамо» — мне это было безразлично. Но я знал, что они относятся ко мне скептически.

          До чемпионата я участвовал уже в нескольких соревнованиях. Я, как уже писал, выступал с малым напряжением, но успешно. В РСФСР у меня равных конкурентов не находилось. Был, правда, сильный спортсмен Виктор Лях из Ростова-на-Дону, но он выступал за Вооружённые Силы, и наши пути на этих соревнованиях не пересекались.

          Моим тренером по-прежнему считался Иван Захарович Любавин. Он же, как тренер от профсоюзов, опекал и А.Медведева. Любавин вёл себя так, как нам хотелось, не вмешиваясь в нашу подготовку. Он отвечал за организацию выступления — за заявки, за медицинское освидетельствование нашего здоровья и т.п.

          11 апреля 1958 г. я наконец-то ступил на Донецкую землю. Здесь я родился, здесь навсегда лишился своего отца и старшего брата Володю. Отсюда нас за 9 часов выгнали из родного дома, отправив в Сибирь, в ссылку.

          А теперь я не знал: радоваться или плакать? После смерти Сталина прошло уже 5 лет. Народ вроде бы заговорил о репрессиях, и многих реабилитировали.

          В 1955 г. К.Аденауэр с помощью Н.Хрущёва освободил последних пленных солдат и офицеров вермахта, которые, воплощая нацистский план «Барбаросса», шли через Украину, закатав рукава и сжигая всё на своём пути. Говорят, этих военнопленных оставалось в советских лагерях ещё десять тысяч человек. И вот в один миг, когда лидеры ударили по рукам, этих военнопленных с почестями отпустили.

          Однако взамен них в заложниках у коммунистических мудрецов остались другие немцы, которые и должны были сполна расплатиться за гитлеровский «блицкриг». Это были мы. Российские немцы, включая коммунистов и комсомольцев, по-прежнему томились в ссылке на Крайнем Севере и на Колыме, в Сибири и на Урале, в Казахстане и в Средней Азии.

          «Но ведь вас ещё в 1956 году сняли с учёта в комендатуре», — может возразить историк. Да, это так. Теперь нам уже не нужно было регулярно являться к надзиравшему за нами коменданту, чтобы засвидетельствовать, что мы не сбежали. Нам уже не нужно было являться самим и привозить с собой на санках или на тележках немощных стариков и калек, как я возил свою соседку-инвалидку Марию Дайнес.

          «Раз вас сняли с учёта, то, значит, освободили», — скажет историк. Именно это представление и внушала иностранным журналистам, а заодно и своим гражданам, включая академиков-историков, советская пропаганда. Дескать, мы не таим ни на кого зла, мы отпустили пленных фашистов, а заодно освободили и их советских пособников.

          У нас рассказывали, что Хрущёв, встречаясь с Аденауэром, очень хвалил российских немцев за освоение Севера и казахских степей. Мол, они настолько отдались этому увлекательному делу, что даже не хотят учиться после средней школы. В результате чего у немцев теперь самый низкий процент людей с высшим образованием в нашей стране. И это, мол, нас, коммунистов, сильно тревожит. Сердобольный канцлер сказал в ответ, что ФРГ готова принять своих заблудших братьев-трудоголиков на постоянное жительство. Хрущёв идею поддержал, и три эшелона с российскими немцами, освоившими степи, тундру и тайгу, вскоре двинулись из Караганды в сторону Фатерланда.

          Но тут дала знать о себе советская демократия. К Хрущёву якобы явилась делегация местных русских женщин, которая на свой лад преподнесла ему известный советский афоризм: «Мой муж плохой. Верните мне мужа!» Дескать, эти немцы хоть и фашисты, но ведь свои, доморощенные. Для чего же им ехать в Германию? В конце концов это ведь именно мы её победили, вот пусть они теперь и живут вместе с нами...

          В гостиницу «Донбасс» в городе Сталино (ныне Донецк) я приехал в неопределённом настроении. С кем мне придётся жить, я не знал. Да меня никто об этом и не спрашивал. По прибытии А.Медведев протянул мне гостиничную анкету: мол, заполняй, будем жить вместе. Что ж, номер 19, нижний этаж — это неплохо. После ресторана мы с Алексеем пошли гулять по красивому городу.

          Медведев, как мне показалось, готовился к этим соревнованиям не на жизнь, а на смерть. Он жаждал взять реванш за поражение на прошлогоднем чемпионате СССР от Евгения Новикова. Во время прогулки Алексей прошептал:

          — Откуда у Новикова такой большой вес?

          — А ты разве знаешь его вес? — поинтересовался я.

          — Знаю, — ухмыльнулся Медведев в своей обычной манере. — Он завесился в гостинице в одежде на 124 кг. Значит, чистого веса в нём 121-122 кг.

          — В прошлом году Новиков завесился на 118 кг. Видимо, Евгений в хорошей форме, — заметил я.

          — Пусть нагоняет вес, — сказал Алексей, помолчав. — На этот раз я ему не уступлю.

          Из дальнейшего разговора выяснилось, что после вчерашней тренировки сам Медведев завесился на 122 кг, так что в этом отношении соперники были равны.

          Несмотря на свой солидный вес, Алексей мог прогуливаться по 3-4 часа. Я столько не выдерживал, и мы через некоторое время присели на скамейку напротив советского танка, который в своё время первым ворвался в Сталино и был теперь установлен на пьедестале.

          Во время оккупации в Донбассе находились в основном итальянские войска. Им противостояли партизаны, которые взрывали водопроводы, жгли элеваторы и тем самым восстановили против себя значительную часть местного населения.

          Я был в восхищении от вида восстановленного Донецка. Медведев, как обычно, сидел молча, хотя, конечно, тоже замечал новостройки и знал, что Донбасс — это моя родина. Так, во всяком случае, считал я. Люди из госбезопасности были на сей счёт совсем иного мнения.

          Я и раньше жил на сборах в одной комнате с Алексеем Медведевым. Стоило мне, общаясь с ним, затронуть какую-нибудь тему, даже ещё не объяснив её сути, как он тут же принимался напрочь всё отрицать. Если я, например, принимался рассказывать, какие случаи и с какими исходами бывают в шахте, Алексей говорил:

          — Нет, это не так, ты неправ, Рудольф.

          Постепенно я приноровился к Медведеву и всюду сопровождал его молча. Мы могли гулять часами, не проронив ни слова. Он молчал и тяжело дышал, я тоже молчал. Такая манера общения мне нравилась — при этом я не расходовал нервную энергию.

          Вот и у танка мы сидели в глубоком раздумье. Может, просидели бы ещё долго, если на нас не наскочил бы какой-то алкоголик. Он ни с того ни с сего обозвал Медведева буржуем, а меня хулиганом. Ишь, мол, уселись, стиляги, интеллигенция проклятая! Позже я узнал, что на этой скамейке почему-то любят сидеть психически нездоровые люди, а также те люди, которые хотят выразить какой-нибудь протест. Мы не стали отвечать на брань и ушли.

          В гостиницу набежало народу, как при столпотворении. Стоило чуть постоять в вестибюле — и можно было встретить многих знакомых, с которыми давно не приходилось общаться. Я увидел своих друзей, шахтёров-спортсменов из Енакиева, Кадиевки, Краснодона. Медведев только сопел и пришёптывал:

          «Откуда у тебя столько знакомых?», а потом скомандовал: «Пошли!»

          К нам в номер подселили на раскладушке Ивана Крылатова. Я хорошо его знал — в Сталинграде, на российских сборах, мы жили с ним в одной комнате. Иван много рассказывал о своих похождениях по женской линии.

          Увидев нас, он чуть не бросился Медведеву в объятия, но тот остудил Ивана вопросом:

          — А ты как попал сюда к нам?

          Иван объяснил, что ему предложили место на раскладушке, и он согласился, узнав, к кому его хотят подселить.

          — Так ты что, баб к нам будешь водить? — в упор спросил его Медведев.

          Иван широко улыбнулся, сверкнув золотыми фиксами. Он действительно был красив, да и сложён хорошо.

          — Разве я виноват, что не могу отогнать их от себя? — сказал он.

          — Выходит, если женщина придёт с тобой в нашу комнату, то это не твоя вина? — строго переспросил Алексей. — Учти, если ты будешь портить нам настроение, то мы выкинем тебя вместе с чемоданом!

          — Всё, я вас понял! — покладисто поднял руки Иван.

          Через час мы с Медведевым пошли на ужин в ресторан. Сюда съехалась, что называется, вся тяжёлая атлетика Советского Союза, и мы с трудом нашли себе столик. И вскоре увидели нашего соседа Крылатова за столом среди женщин. Они были уже изрядно пьяные. Иван благоухал одеколоном, и женщины вились вокруг него как осенние мухи.

          — Кому соревнования, а кому развлечения, — констатировал Медведев, указав на Крылатова.

          К нам за столик подсел тренер Семён Исаакович Розенфельд.

          — Рудик, ведь Донбасс — твоя родина? — сказал он, плохо выговаривая букву «р».

          — Конечно, — подтвердил я, — равно как и ваша.

          — Ваша родина Донбасс? — притворно удивился Медведев, уставившись на Розенфельда. — А я думал — Израиль.

          Розенфельд шутку не оценил.

          За ужином мы могли наблюдать, сколько люда примазалось к тяжёлой атлетике. Помимо участников, на чемпионат съехалась на дурочку околоспортивная публика со всех концов страны — с фальшивыми командировочными листами, которые они собирались отметить на каких-нибудь донецких предприятиях. Вернувшись домой, такие деятели благодарили судьбу: мол, хай живэ советская власть, которую можно дурачить под любым соусом! Только такие профаны и могли трубить во всеуслышание об абсолютной справедливости и строгости судей.

          Например, перед тем как выставить штангу на соревновательный помост, её следовало проверить на специальных весах, опечатанных городской инспекцией. До этого никто не имел права нарушить на весах пломбу. И если у штанги недоставало 150-200 граммов, то на гриф надевали дополнительные маленькие шайбы. Этого требовали точность и честность.

          Но если новый, привезённый с завода гриф, имел вес на 500 г больше положенного, то никто и не думал отпиливать от него кусок. А такие перевесы грифов случались сплошь и рядом. И в результате после установления мирового рекорда оказывалось, что штанга весила, к примеру, не 132,5 кг, а 133 кг. Таким образом, тот перевес, который шёл в зачёт рекордсмену, вынужденно поднимали все его предшественники, которым перевес штанги в зачёт не шёл, а то даже и не давал поднять заявленный вес.

          Интерес к штанге был в городе огромным. Всюду висели лозунги, приветствия. Буду откровенным: в такой обстановке я расцветал.

          И в то же время меня подзуживала вот какая мысль: после войны, когда всё здесь лежало в руинах, прошло всего 13 лет, а впечатление создавалось такое, будто об этом разрушении города все уже забыли. Правда, ни одного штангиста с немецкой фамилией я на том чемпионате не встретил.

          Но во время соревнований я о подобных вещах не думал. Тут у меня было только три заботы: жим, рывок и толчок. Всё, больше ничто на свете меня не занимало. Главное — не дать увести себя с пути правильной методики подготовки.

          Журналисты ещё не знали, как им быть со мной. При выходе из гостиницы меня атаковал корреспондент местной газеты. Медведев полушутя шепнул ему про меня:

          — Он же немец, причём ваш, донецкий. Твою статью не пропустит главный редактор.

          Корреспондент кивнул и ретировался.

          Начался парад участников. Герба СССР на моём трико пока не было — я ещё только готовился дать бой за звание чемпиона страны. Трофим Ломакин вышел на парад с растрёпанной шевелюрой. А Медведев шепнул мне, что от него опять несёт перегаром. В параде участвовало 120 атлетов. Дворец спорта «Шахтёр» кишел людьми, все билеты были уже распроданы. Главный судья И.Кириченко объявил соревнования открытыми.

          Первым чемпионом СССР 1958 года стал Степан Ульянов («Локомотив», Алма-Ата) с суммой 332,5 кг. Этого парня никто не знал, журналистам нашлось о чём писать. Из прошлогодних призёров на пьедестал почёта пробился только Владимир Вильховский. В 1957 году он был вторым, теперь же его результат уменьшился на 7,5 кг, и он оказался ступенькой ниже. А вторым стал никому не известный Виктор Кочегаров из Свердловска с суммой 322,5 кг.

          После парада мы с Медведевым решили взвеситься. В Алексее оказалось 121,5 кг, а мой вес упал до 80,5 кг. Но самочувствие в этой атмосфере у меня было хорошим. Одеваясь, Медведев попыхтел, посмотрел на меня, прикрыв один глаз, и сказал:

          — Уверен, что сейчас на весы придёт Новиков. Я уйду, а ты, Рудольф, сходи в душ, покрутись здесь рядом и посмотри, на сколько он завесится.

          Миссию мне поручили не из благовидных, но чего не сделаешь ради друга? Не успел я погреться под душем, как душевую оккупировала компания из Минска во главе с Макартумяном. Стало так шумно, что меня, шпиона, никто и не заметил.

          Евгений Новиков разделся догола и начал изображать тучную женщину. Как я понял позже, он был прирождённым артистом. В этой душевой он уложил нас наповал. У меня даже что-то закололо внутри от небывалого смеха. А коронный номер Новикова был такой: он нагибался и своей задницей изображал льва. У меня потекли слёзы. Я осмотрелся и обнаружил, что до этого он довёл не одного меня.

          Когда все стали расходиться, я вспомнил наказ Медведева. Догнал Новикова и спросил:

          — Извини, ты на сколько завесился?

          — На 122 кг, — выпалил Евгений.

          Медведев обрадовался, что соперник оказался чуть тяжелее его. Я рассказал Алексею о комедиях Новикова.

          — Вот чёрт: наверное, он в хорошей форме, — пробурчал Медведев.

          Львовский помост, как я уже писал, оказался для Медведева неудачным, он тогда проиграл Новикову. За год с тех пор Алексей сознательно поправился на 7 кг, а это немало. Брюки и пиджак стали ему тесноваты, лицо округлилось как таджикский арбуз. Всё для него теперь сосредоточилось на выигрыше нового чемпионата.

          Учитывая это, я старался вести себя так, будто у меня в кармане лежит яйцо и я боюсь его раздавить. Медведев укладывался в постель — сразу же ложился спать и я. Я не допускал никаких шуток или слов, над которыми Алексею пришлось бы задуматься, боже упаси! А Крылатова я предупредил, что Медведев идёт на соревнования с расчётом набрать умопомрачительную сумму в троеборье: 500 кг.

          13 апреля после завтрака я и Медведев размялись со штангой. Разминка показалась мне фантастически лёгкой. Дабы не сглазить, я сказал Алексею, что самочувствие у меня так себе — мол, не пойму, что и как. Травм у нас нет — и слава богу.

          В зале среди шума разворачивалась целая тяжелоатлетическая эпопея. Кругом шли разговоры о штанге, о поисках новой методики. За Медведевым следили. Я тоже заметил, что с меня не спускает глаз Елизаров из Ленинграда.

          — Ну что ж, пусть смотрят, — сказал я себе под нос. — Работать надо!

          На тренировках мы кое-что подсматриваем у соперников, но, как потом выясняется, всё это очень индивидуально.

          Через день мне предстояло выступать, и я применил свой метод отхода ко сну. Сегодня мой сон не должен был длиться больше четырёх часов. Медведев и не заметил, что я недоспал. Зато накануне соревнований я выспался хорошо.

          Утром я заглянул во Дворец спорта и походил по помосту. Даже потопал ногами: вот, мол, злые духи, я пришёл, а вечером явлюсь сюда при полном зале. Как всегда, проверил гриф. На этот раз на нём была сплошная насечка, и ширину хвата штангисты отмеряли пальцами. Позже я узнал, что эта процедура снимает перехлёстывающий страх. Многие штангисты также катают штангу по помосту, отыскивая то место, где она встанет намертво.

          Я принёс на помост гриф с разметкой, по нему точно отметил нужное расстояние на основном грифе и в этом месте наклеил синюю изоленту. Точная разметка нужна при рывке. Наклейка моя осталась нетронутой, и потом все даже говорили: вот, мол, молодец тот, кто догадался это сделать.

          Теперь оставалось съесть в ресторане котлету по-киевски — чистое куриное мясо с 50 г топлёного сливочного масла. Всё, через 3 часа мне предстояло выходить на помост. Как обычно, я наполнил в ресторане термос крепким индийским чаем.

          Медведев проводил меня до автобуса, где уже дожидался Иван Захарович Любавин. Любавин, как всегда, надел белоснежную накрахмаленную рубашку и, стоя на выходе из автобуса, интеллигентно стряхивал пепел с папиросы. Второй рукой Любавин держался за ручку двери. Я подал Ивану Захаровичу руку, но тренер, присосавшийся к папиросе, не смог её пожать.

          — Ну как, Рудольф, всё в порядке? — привычно спросил он.

          Я кивнул: мол, всё хорошо. Пошли расспросы. Я молчал, а потом попросил:

          — Иван Захарович, давайте поговорим после соревнований.

          Мой прикомандированный тренер от профсоюзов затих.

          Вскоре началось взвешивание. И.З.Любавин вёл себя так, как мне хотелось: ненавязчиво, прислушиваясь к моим пожеланиям.

          В то время никто не разминался так интенсивно, как я. Это прямо противоречило господствовавшим рекомендациям: в журнале «Теория и практика физической культуры» и в «Советском спорте» специально писали, что чрезмерные разминки перед стартом вредны. Мол, это ухудшает, притупляет пусковую реакцию. В качестве примера приводись американские штангисты.

          После представления на параде я выпил чашечку чая, пососал лимон.

          Трофим Ломакин заспорил с А.И.Божко — они разошлись во мнениях о начальных подходах.

          Трофиму в последние минуты нужно было избавиться от 400 г лишнего веса. Что хочешь, то и делай, хоть кусок кожи отрезай. В такой ситуации ассистенты на взвешивании не отходят от весов и зорко следят, чтобы судья-фиксатор не смухлевал. Подобные случаи раньше бывали, могли произойти и сейчас.

          Божко ругал Ломакина за то, что тот безответственно отнёсся к своему весу. Тренер включил душ и буквально затолкал под него спортсмена прямо в трусах. Трофим ругался по-сибирски, но делал всё механически, без инициативы.

          В Сибири у Ломакина было много друзей, которые сообщили ему, с какой лёгкостью я поднимал веса на промежуточных соревнованиях. Поэтому он относился ко мне с уважением.

          Душевые находились в комнате профсоюзов, где располагались мы, и я слышал всё, что говорил Божко. Он вполголоса сказал Трофиму:

          — Смотри не проиграй этому немцу!

          Трофим только фыркнул.

          Божко многое прощал Ломакину в последнее время, покрывая его проступки. 11 ноября 1957 г. в Тегеране Ломакин набрал в сумме 450 кг. Это было большое достижение: Трофим на 2,5 кг превысил мировой рекорд знаменитого спортсмена из США Томми Коно. С тех пор Трофим ходил в героях, позволяя себе жить так, как подсказывало ему сибирское воспитание. Он считал себя алтайским казаком, а бог не обделил его силой. Но силу можно наработать, а можно и потерять. Что гораздо легче.

          Божко добился присвоения Трофиму звания офицера, ему улучшили жилищные условия. И вот теперь, если Ломакин не смог бы согнать 400 г за 20 минут, его могли ждать крупные неприятности. Так, во всяком случае, считал Божко — хотя это вряд ли соответствовало действительности.

          В привилегированную квартиру Трофим уже въехал, ордер был у него на руках, и ни один суд не мог лишить его этого жилья.

          Что касается офицерского звания, то Ломакин получил его по рекомендации главного тренера Вооружённых Сил, то есть самого А.И.Божко, и именно на него, на Божко, и легла бы в первую очередь вина за неудачу спортсмена. Вот чего боялся Божко, если его подопечному не удалось бы согнать вес.

          Тренер нервничал, но надеялся, что Ломакин осознаёт свою ответственность перед командой и вину за то, что позволил себе съесть лишнего или выпить чересчур много воды. Но Трофим, попав под душ, пустил не горячую воду, а тёпленькую. Божко протянул руку, проверил воду и цыкнул на Ломакина:

          — Ты что, прохлаждаться сюда пришёл?

          Тренер сам открыл на полную мощь горячий кран, а Трофим заорал и выскочил из-под душа.

          Собрались друзья Ломакина, картина перед стартом вырисовывалась не из приятных. С удивлением смотрел на всё на это армеец Виктор Лях. Другой одноклубник Ломакина, Евгений Минаев, предложил свои услуги:

          — Трофим, одевайся потеплее, я на тебя сяду, ты со мной побегаешь, и твои 400 г моментально сгорят.

          На Ломакина накинули два халата, Минаев залез на него, скомандовал «давай!», и один офицер понёсся верхом на другом по двору Дворца спорта. А что было делать? Ни хитростью, ни другими выкрутасами тут помочь было нельзя.

          Что и как показали в итоге весы, я не видел. Но знаю по своему опыту: если в подобной ситуации пробежать метров 400 в среднем темпе, то 400 г пота вылетят так, будто человека выжали. Поэтому я уверен, что Трофим согнал свой вес честно. Нами, штангистами, этот метод проверен. Боксёр или борец позволить себе такого не могут: у них не настолько сильные ноги.

          Не выдержав, пришёл навестить меня А.Медведев. Он никогда не вмешивался в мои планы — ни на тренировках, ни на соревнованиях. Поэтому мне с ним было легко.

          — Ну как, шахтёр, готов добывать золото? — спросил Алексей.

          — Готов, — улыбнулся я.

          Медведев сказал простые слова, но в тот момент они легли мне на душу. Соревновательная тактика у меня была тоже самая что ни на есть простая.

          Преувеличенное внимание к тактике и к стратегии соревнования производит довольно жалкое впечатление. Впрочем, совсем отказываться от тактики в этом случае тоже нельзя. Но атлет, возлагающий большие надежды на обман соперника, не имеет перспективы.

          Данной темы я ещё коснусь. А на этих соревнованиях был самым свободным человеком. Я ни от кого не зависел. Стипендия, которую мне выделили будто в посмешище, где-то гуляла, я её не собирался получать. На худой конец мой шеф по работе Александр Терентьевич Клышко или наш начальник треста Глеб Александрович Быстров сказали бы:

          — Ну что ж, Рудольф, не получилось сейчас — получится в следующий раз.

          Я боялся только нулевой оценки. Считал, что самое безответственное — это выйти на помост и не зафиксировать первый подход, тем более на серьёзных соревнованиях. В штанге должны удивлять не только килограммы. Не менее важна здесь и красота. Не зря ведь говорят: «Красота спасёт мир». Поэтому выход на помост должен быть прост, но красив.

          К сожалению, старая советская школа не выработала такого подхода к штанге, как, например, у польских или у западных штангистов, или у китайцев и у японцев. А журналисты, пишущие о тяжёлой атлетике, в этом отношении не шевельнули и пальцем.

          Они призывали идти ва-банк, не жалеть себя, грудью закрывать амбразуру. Героическими словами пичкал нас и Аркадий Воробьёв. И кто мог возразить, если такой корифей кричит: раз-два, взяли? Сам же Воробьёв только горло драл, но собственных усилий не прилагал.

          В шахте я работал с людьми, выжившими во время войны. Они перенесли немецкий плен, а потом попали в изгои у себя на родине. Этот народ прошёл огонь и воду. Они в момент ощущали фальшь и распознавали, кто хочет прокатиться на их шее. Во мне эти люди оценили открытость и справедливость. Словам они не верили, но я доказывал свою силу делом. С таким характером я и пришёл неожиданно для многих в сборную СССР.

          На этом чемпионате А.И.Божко решил напустить на меня сразу двух атлетов от Вооружённых Сил: Ломакина и Ляха. Виктора Ляха, офицера авиации из Ростова-на-Дону, выводил на соревнования Семён Исаакович Розенфельд, но под строгим наблюдением Божко.

          На представлении спортсменов Т.Ломакин стоял взъерошенный, с сильно красным носом. Лицо у него тоже было красным, будто ему вот-вот выходить на помост. На меня Трофим не глядел. Если спортсмен хочет дать кому-то бой, он так вести себя не будет.

          Ко мне никто не приставал, ничего особенного от меня не ждали. На тренировках я своими результатами не удивлял, для тренеров и для аналитиков оставался тёмной лошадкой.

          На взвешивании я продиктовал веса своих первых подходов, И.З.Любавин деловито их заявил. Главное было не дёргаться, этого я теперь не мог допустить. Мой внутренний аккумулятор имел хороший заряд, но любая его разрядка могла повлиять на концентрацию сил на помосте.

          Не только Т.Ломакин, но и В.Лях выглядел как гора мышц: у него был очень мощный верх корпуса. Неудивительно, что на фоне армейцев я не смотрелся. И потому на меня никто не обращал внимания.

          Соревнования начались с жима. Я уже писал, что меня сильно критиковали за технический жим. Иностранцы к нему относились нормально, а вот советские судьи в порядке воспитания мой жим не засчитывали. Константин Фёдорович Артемьев как-то раз подошёл ко мне и со смешком сказал:

          — Рудольф, ты выжимал штангу не хуже других. Но я желаю тебе, чтобы ты исправил свои недостатки, чтобы больше работал над силой рук. Поэтому я твой подход не засчитал. Ты уж не сердись на меня.

          Я вспомнил, как в 1947 г. нас, немцев, собрали в комендатуре при киселёвской шахте № 5, чтобы мы дали подписку о добровольном выселении на 25 лет на север, в тундру. Нам сказали, что советское правительство и ЦК ВКП(б) идут на это во имя нашей же защиты. Мол, когда вы, немцы, вернётесь на свою родину и обнаружите, что в ваших домах живут другие люди, то между вами и русскими с украинцами возникнет конфликт. Русский народ озлоблен на немцев, а значит, пойдут убийства и грабежи.

          И вот советская власть выделила для надзора за российскими немцами 20 тысяч комендантов и их помощников — всё ради нашего блага, всё нам на пользу. Я рассказал об этой «заботе» Артемьеву и услышал от него:

          — Вот видишь, какая щедрая душа у нашего мудрого правительства!

          Тут уж ни убавить, ни прибавить — каждый всё понимает так, как это выгодно ему в данный момент. Если надо — работая под дурачка.

          Справедливости ради замечу, что о моих недостатках, на которые сослался К.Ф.Артемьев, я знал сам и уже принял меры к их исправлению. Когда начались соревнования, я посмотрел на состав судей в нашей весовой категории. Артемьева, слава богу, среди них не было.

          Я начал в жиме со 130 кг, Трофим Ломакин и Виктор Лях — со 132,5 кг. Затем я выжал 135 кг, Трофим 137,5 кг не одолел, а Виктор поднял хорошо. Мой третий подход к 140 кг оказался лучшим по исполнению. После этого Лях неудачно взял на грудь 142,5 кг. Всё — я стал победителем в жиме.

          Диктор объявил, что мировой рекорд в жиме в нашей категории — 143 кг — принадлежит знаменитому советскому атлету, москвичу Григорию Новаку и установлен ещё в 1949 г.

          Медведев смотрел мой жим из зрительного зала. Алексей пришёл к нам в разминочный зал и спросил меня, почему я не иду на мировой рекорд. Я посмотрел на И.З.Любавина. Тот уже смолил папиросу, считая, что соревнования по жиму закончились.

          — Рудольф, ты так хорошо выжал 140 кг, что и не почувствуешь эти 3,5 кг, — убеждённо произнёс Медведев.

          Я сразу же согласился. На штангу установили 143,5 кг. Я вышел, и судьи единогласно засчитали вес. Всё произошло настолько быстро, что Ломакин и Лях едва успели заметить моё историческое достижение. Оба они поздравили меня, а Медведев выразил мне упрёк по поводу моей нерешительности.

          Первый мировой рекорд в моей жизни принёс мне огромную радость. Предыдущий рекорд простоял целых 9 лет — по тем временам это было просто чудо.

          В том далёком 1949 году мы с матерью навестили мою тётю Ольгу Порш в посёлке Яшкино Кемеровской области. Я ещё не был женат, и соседка тёти Оли пригласила меня в кино. В фойе была витрина «Фото ТАСС». Там я увидел фотографию Григория Новака с чемпионской лентой на груди. Когда дали третий звонок в кино, я открыл витрину и ловко вынул фотографию своего любимого штангиста,

          Он был моей звездой, он казался мне Гераклом. Не древнегреческим Гераклом из мифа, а живым современником-москвичом. И вот, на тебе — через 9 лет я побил рекорд своего кумира. С такими тонкими руками и с брюшным прессом, который смотрелся как гладильная доска. Да кто же меня сфотографирует и поместит в «Фото ТАСС»? Никто.

          После того как я зафиксировал мировой рекорд, состоялась обычная в таких случаях процедура. Меня задержали на помосте, и старший судья повёл меня на весы. Мой вес не должен был превышать установленного для нашей весовой категории предела — 82,5 кг. Взвешиваться требовалось обнажённым. Затем взвесили штангу. Затем составили протокол об установлении рекорда. Под таким протоколом по правилам подписываются все судьи, среди которых должен быть судья международной категории.

          А.Медведев налил из моего термоса крепкого чая, сделал несколько глотков и сказал:

          — Рудольф, завари мне такой чай, и я тоже начну ставить рекорды.

          Любавин куда-то удалился. Медведев с недоумением взглянул на меня:

          — А где же фоторепортёры? Ты ведь совершил чудо, Рудольф, и шахтёрам будет радостно взглянуть на своего земляка.

          Я пожал плечами и ничего не ответил. Только подумал: не знаю, да и знать не хочу — ведь табу на немцев всё ещё существовали. Медведев не хуже меня понимал, что я нахожусь под колпаком.

          Начался рывок. Положение моих соперников осложнилось. Виктор Лях закончил рывок весом 125 кг, такой же результат показал Юрий Волчков («Спартак», Москва). Я этот вес легко вырвал в первом подходе.

          Мы остались вдвоём с Трофимом Ломакиным. Он заказал на первый подход 130 кг. Но что такое — штанга чуть не покалечила его! Трофим потянул её, рано отвёл плечи, и штанга упала ему за голову.

          К следующему подходу опять вызвали Ломакина: по номерам на большом табло он числился третьим, а я — пятым. Мне это было невыгодно — я уже разогрелся и мог стартовать. Гриф оцарапал Трофиму шейный позвонок, у него появилась лёгкая ссадина. Доктор М.Б.Казаков тщательно смазал её дезинфицирующим средством.

          Ломакин стал неузнаваемым, он нервничал, на всех был в обиде. В растерянности пребывал и А.И.Божко. Если Ломакин проиграл бы мне или своему одноклубнику Ляху, то Божко мог потерять доверие московского генерала. Вот Божко и потел не меньше Ломакина.

          Тренер знал, почему Трофим находится в плохой спортивной форме, как и где выдуло ветром его силу. Веса ведь остались прежними, но соблюдать спортивный режим Ломакин не хотел, надеясь на свой старый запас да на природную силу. А тут приехал какой-то киселёвский штангист с немецкой фамилией, и началось непредвиденное. А.И.Божко негромко ворчал:

          — Я предупреждал тебя, Трофим, что эта немчура из Сибири крепко испортит нам настроение. А ты — «ладно, всё равно я у него выиграю». Вот и выигрывай!

          Божко не скрывал своё недовольство от окружающих. Ломакина вызвали на второй подход. Трофим был укутан одеялами, пот лил с него градом. Он, как и я, рвал стилем «ножницы». Ломакин вышел к тарелке, у которой натирают руки магнезией, и как-то встревоженно принялся переводить взгляд то влево, то вправо. Он долго натирал руки магнезией. Наконец Трофим фыркнул, и магнезия взлетела белым облачком. Народ замер. Многие думали: куда он побежит со штангой на этот раз? Ассистенты, надевающие диски на гриф, увидев, как атлет смотрел по сторонам, поняли, что он может нарваться со штангой и на них. От греха подальше они встали и отнесли свои стулья метра на два от помоста.

          В то время на подход отводилось три минуты. Трофим стоял перед штангой, задрав голову и непонятно почему растягивая челюсть. Все зубы у него были вставными, среди них имелись золотые и серебряные. Прожектора не жалели света, и зубы Трофима сверкали. Вид Ломакина вызывал страх, зрители, особенно женщины, ёжились и желали ему успеха — было очевидно, что задача перед Трофимом сложная.

          И вот произошла та самая ошибка, которую предвидели ассистенты: штанга полетела в сторону. Трофима раскрутило, и он как пробка вылетел из-под штанги в противоположную сторону. Все вздохнули с облегчением, что штанга не придавила его, не проутюжила ему спину и что он ловко от неё избавился. Когда Ломакин поднялся на ноги, раздались аплодисменты. При его уходе зал всё ещё хлопал. Если я не видел бы всего этого, то мог подумать, что мой соперник зафиксировал вес.

          Вызвали меня, и я уложился в полторы минуты: вырвал 130 кг, подтолкнул штангу вверх, перехватил её поуже, опустил на грудь и мягко, без шума положил на помост. Зал зааплодировал. Я вернулся со сцены, а Божко за кулисами объяснял Ломакину:

          — Понимаешь, победители едут в США! Если ты проиграешь, то, значит, не поедешь. Знаешь, какое хорошее пиво в Америке?

          Сцена была довольно забавной. Трофима Ломакина окружили сразу старший тренер сборной СССР Николай Иванович Шатов, научная бригада Роберта Ансовича Ро́мана, лысый, как биллиардный шар, Николай Николаевич Саксонов, а также лучший друг Трофима по собутыльным делам Иван Васильевич Удодов.

          Но время прошло, и Ломакина вызвали на последний подход к весу 130 кг. Мне же велели приготовиться к подходу на 135 кг.

          Трофима Ломакина охватила явная подавленность. Стоять на пьедестале ниже меня гордый чемпион мира и СССР явно не хотел: признать своё поражение — боже упаси! В таких ситуациях проигрывающий штангист обычно старается представить своё поражение как несчастный случай. Тем самым он не винит в поражении себя, не признаётся в слабости или в нарушении спортивного режима, а просто оправдывается так, как это принято у футболистов: мол, мяч не идёт в ворота, хоть тресни! Вот и Ломакин должен был за эти три минуты артистично изобразить невезение.

          Он снова появился в свете прожекторов, и публика дружно зааплодировала.

          — Трофим, дадим стране угля, мелкого — но до хрена! — кричали шахтёры.

          Но всё было тщетно — в третьем подходе у чемпиона сработал инстинкт самосохранения, и Ломакин просто сделал тягу, даже не попытавшись подлезть под штангу. Армейские атлеты, вдохновлявшие Трофима на выходе, вмиг исчезли. Остался лишь А.И.Божко, державший одежду Ломакина.

          Трофим вышел за кулисы злой как чёрт. Швырнул под скамейку штангистский ремень, вырвал из рук Божко свою одежду, выхватил у кого-то дымящуюся папиросу и стал жадно затягиваться. Судья деловито, не изменив тона, объявил, что представитель Вооружённых Сил, чемпион мира в среднем весе, получил нулевую оценку. Зал затих.

          К третьему подходу вызвали меня. Я всё так же легко вырвал 135 кг и опустил штангу на помост без шума. «И без пыли», — добавил бы известный персонаж артиста А.Папанова.

          Рывок пошёл у меня так хорошо потому, что последние три месяца я много внимания уделял ему и силовому жиму. Но вот с толчком у меня был непорядок. Виктор Лях толкнул 162,5 кг, набрав в сумме 425 кг. А Юрий Волчков опередил меня в толчке, подняв 167,5 кг. Я же зафиксировал только 165 кг и от третьего подхода в толчке отказался.

          Лезть на слишком большой тогда для меня вес 170 кг я не хотел, да и А.Медведев согласился с тем, чтобы на этом закончить соревнования. Набрав в троеборье 440 кг, я впервые стал чемпионом СССР.

          Я тогда не был готов побить мировой рекорд Т.Ломакина в троеборье — 450 кг, поскольку меня преследовала старая травма — разрыв аддукторов в паху. Да и вообще я выступал, не преследуя никаких конкретных планов. Шёл ещё только апрель, а вся моя подготовка строилась в расчёте на осенний период.

          Забегая вперёд, отмечу, что чемпионат в Сталино стал удачным не только для меня. Было установлено 5 мировых рекордов и 12 рекордов СССР. Сборную страны пополнили новые молодые атлеты: С.Ульянов, А.Курынов, В.Двигун, Ю.Власов, М.Яглы-оглы.

          После соревнований победители чемпионата СССР вылетели в США для проведения товарищеских матчей. Как отметил в своём справочнике по тяжёлой атлетике Михаил Лазаревич Аптекарь, это был первый визит советских штангистов в Америку.

          О том, чтобы взять в поездку меня, немца по национальности, боялись даже говорить. Этот Рудольф Плюкфельдер был настолько неудобен, что старший тренер сборной Николай Иванович Шатов вообще не остановился на моей кандидатуре, будто я и не существовал.

          А.Медведев поинтересовался: поздравил ли меня Шатов с мировым рекордом и со званием чемпиона СССР? Я ответил утвердительно.

          — А насчёт Америки он что-нибудь сказал? — спросил Алексей.

          — Нет.

          — Значит, туда повезут Ломакина, а тебя просто выкинут, — задумчиво произнёс Медведев после паузы.

          Он посоветовал мне не скромничать, а в упор спросить, почему меня не берут в США.

          — А не нагловато ли это будет с моей стороны? — усомнился я.

          — Ты что, считаешь, что за тебя должен заступаться я?

          — Нет, но ведь у нас есть официальный тренер от профсоюзов — Любавин.

          — Правильно — пусть-ка он и походатайствует насчёт тебя, — ухватился за эту идею Медведев.

          После соревнований мы с А.Медведевым задержались в ресторане. Спортсмены-шахтёры искренне поздравили меня и пожелали успехов. А вот масса номенклатуры старалась меня не замечать. Медведев пристально наблюдал, как ведут себя люди в этой необычной ситуации. Появился Иван Захарович Любавин и подсел к нам. Медведев спросил его: еду ли я в США? Любавин пожал плечами.

          — Не знаю. Шатов ничего об этом не сказал.

          — Значит, ты для поездки не планируешься, — грустно сказал мне Медведев.

          Любавин подтвердил этот вывод и посоветовал мне самому переговорить с Шатовым. В ресторане играла хорошая украинская музыка. Если откровенно, то поездка в США меня не очень интересовала. Я всё больше думал о своей родной деревне Ново-Орловка в 60 км отсюда.

          Я написал своим родственникам в посёлок им. Юных Коммунаров (Юнком) под Енакиевом, что буду в Сталино. Я надеялся на их приезд, но меня так никто и не навестил. Оно и понятно — это всё ещё было небезопасно.

          Госбезопасность — не сельское хозяйство. Урожай может быть лучше или хуже, а бдительность «органов» находится на высоком уровне во все века и во всех странах. Как говорится, на то и щука в реке, чтобы карась не дремал.

          Я хорошо помылся в душе. С удовлетворением отметил, что А.Медведев искренне рад моему чемпионству и мировому рекорду. Я предложил Алексею не торопиться со сном: крепче уснёшь — лучше выступишь. Мы отправились в нашу комнату.

          Мы долго не спали. Наступил уже час ночи, а нашего соседа Ивана Крылатова всё не было. В итоге мы так и не услышали, когда он пришёл. Зато поутру на стуле лежали его изорванные брюки, а сам он был весь в глине.

          Утром мы с Медведевым сходили в парк на зарядку. Когда вернулись, Иван зашивал свои брюки. Он рассказал нам о своих ночных похождениях с местными женщинами-шахтёрками.

          Штанга для Ивана являлась всего лишь средством для ведения разгульной жизни. Он почти не тренировался, но выступал относительно неплохо. Правда, на каждых соревнованиях Иван травмировался.

          — Как же ты будешь сегодня выступать, если всю ночь провёл в милиции? — спросил я его.

          — Ничего, — сказал Иван, — я целый час хорошо спал.

          Вечером Крылатов сидел в гостинице с костылями — опять получил травму.

          Соревнования в весе 90 кг, проводившиеся утром, прошли бурно. Чемпионом СССР, как и ожидалось, стал Аркадий Воробьёв — 460 кг. Второе место занял Виталий Двигун («Спартак», Сталинабад, ныне Душанбе) — 452,5 кг, третьим стал Василий Степанов («Динамо», Рига) — 450 кг.

          В.Степанов был опытным добротным атлетом. Я встретился с ним на помосте на I Спартакиаде народов СССР в Москве в 1956 г. Тогда он стал чемпионом в весе 82,5 кг, где я занял 3-е место.

          В тот год Степанову повезло. За нарушение спортивного режима на предолимпийских сборах в Ташкенте из сборной отчислили Ломакина, Костылева и Удодова. А.И.Божко очень старался всё-таки выставить Т.Ломакина на Олимпиаде, но в то время была строгая дисциплина, и в Мельбурн по праву взяли В.Степанова. Правда, там он стал только вторым, споткнувшись об очень талантливого атлета Томми Коно из США. В точности повторилась история, случившаяся на чемпионате мира 1955 г.

          Степанова преследовал какой-то рок. Василий решил перейти из категории 82,5 кг в категорию 90 кг. В 1958 г. в Сталино Степанова атаковали два мощных атлета — А.Воробьёв и В.Двигун. На II Спартакиаде народов СССР в 1959 г. Степанов вновь занял 3-е место вслед за Воробьёвым и Двигуном. Сумма 450 кг будто приклеилась к нему.

          Видимо, тренировочный процесс находился у В.Степанова не на должном уровне. То же самое можно сказать и о В.Двигуне. У него слабым местом был жим, у Степанова — рывок. Я ещё в те годы заметил, что их тренеры не вели настойчивой работы по поиску причин этих неудач.

          Здесь возможны и спекуляции: дескать, ученик не был достоин того, что давал ему тренер.

          Я уже писал, как перед всесоюзными соревнованиями в Тюмени в 1955 г. меня заставили согнать около 6 кг собственного веса. В основном на этом настоял тренер С.И.Розенфельд из Ростова. Когда я на собрании объяснил, что жировая прослойка у меня на нуле и что согнать столько я физически не в состоянии, тренер Моисей Давидович Касьяник упрекнул меня в непатриотичности: мол, я думаю только о себе, а не о сборной РСФСР. Розенфельд поддержал Касьяника. В весе 82,5 кг я был сильнее К.Датриева из Орджоникидзе (ныне Владикавказ). Но тренеры считали, что раз я стал чемпионом РСФСР в весе 75 кг, то и выступать мне нужно именно в этой категории. А то, что за три недели после чемпионата РСФСР мой вес поднялся, никого не интересовало.

          Я жил в одном номере с бывшим штангистом, тренером из Ленинграда Раппопортом. У него было много друзей-тренеров. Когда я в полумёртвом состоянии, содрав с себя несколько килограммов, лежал в угловой комнате, к нему постоянно сходились свои люди, более чем просто друзья, нечто вроде тренерской мафии.

          В основном они обсуждали тренерский гешефт — кто сколько получает и как можно получить больше. Но был у них и разговор о неблагодарных учениках, которые после выполнения мастерского норматива уходили в другие общества и даже «спасибо» не говорили.

          — Я столько сил в него вложил, а он, сволочь, ушёл, — сказал один тренер.

          Все хором рассмеялись. После этого Раппопорт сказал, что учеников, выполнивших норму мастера, нужно убивать. В ответ на возмущённый возглас своего коллеги он пояснил:

          — Вы просто не ищите у него резервы, и он всегда будет ваш, он всегда будет слаб. А вас профсоюз никогда не уволит.

          В то время меня только что включили в сборную РСФСР, причём фактически нелегально — официально я всё ещё стоял на учёте в спецкомендатуре. Это были, пожалуй, самые тяжёлые соревнования за всю мою спортивную карьеру. Я перенёс трёхдневную голодовку, а затем убийственную парную. После 1955 г. у меня начались проблемы с желудком. Тренеры-дилетанты, не имея понятия о последствиях такой сгонки веса, загнали меня в угол, и они же бросили мне обвинение в непатриотизме и т.п. Как будущий тренер я получил урок на всю жизнь.

          Я был возмущён тем тренерским разговором. И после соревнований спросил Раппопорта: разве можно останавливать развитие ученика-штангиста? Раппопорт привёл мне ряд подобных примеров.

          В то время я всему этому не поверил, и та тренерская беседа вроде бы стёрлась в моей памяти. И только в 1962 г. я вспомнил, что где-то слышал о том, как ученики бывают готовы сожрать своего тренера, дабы утвердить себя...

          Чемпионат 1958 г. увенчался не только моим первым триумфом, но и первой публичной пощёчиной на всю страну. Давно уже не было Сталина и Берии, но сталинско-бериевская машина всё ещё работала. Госкомспорт, наследник этой системы, готов был растоптать меня, равно как и представителей других народов-изгоев, чтобы угодить верхам. В конце концов я спросил Медведева:

          — Но ты ведь можешь пойти и высказать своё мнение о моей поездке в США?

          — Могу, — согласился Алексей. — Но ты знаешь, сколько времени займёт оформление твоего выезда за рубеж? Это делается не так быстро, как твой мировой рекорд. Тебе ведь только недавно разрешили ездить даже по Союзу. И потом, тут начнут разбираться: кто этого Плюкфельдера тренирует, кто посылает его на соревнования? Ты можешь сказать мне об этом на случай, если у меня вдруг поинтересуются?

          — Я давно знаю, что никто не хочет быть моим тренером. Ведь ты же, к примеру, не захочешь отвечать за меня как за немца? Поэтому у меня и нет тренера. Есть учебник Н.Лучкина, а остальное — это мои ученики и преподаватели нашего горного техникума. Фамилии я называть не буду.

          — Какие преподаватели? — заинтересовался Алексей.

          — Например, заведующий кафедрой теоретической механики, он помог мне рассчитать динамику подъёма штанги.

          — Ну, Рудольф, запутаешь ты всю советскую науку, — сказал Медведев, покачав головой.

          Да, Алексей Медведев где-то в глубине души возмущался и переживал за меня. Он хорошо знал, что меня не возьмут в США. Я тогда сказал ему:

          — Я чемпион СССР, хотя и не побил мирового рекорда в троеборье. И если Ломакин превысит в США свою же сумму, пусть он и едет на чемпионат мира. Ну а если нет, то в Стокгольм должен ехать я.

          — Да, мечты у тебя неплохие, — загадочно покосился на меня Алексей.

          Перед отъездом Медведева на соревнования его категории мы присели на дорожку. На представление тогда вышли 12 тяжеловесов. Газеты в основном предсказывали борьбу между старыми конкурентами — А.Медведевым и Е.Новиковым. Медведев завесился на 120,6 кг, Новиков — на 121 кг. Однако тут впервые появился никому не известный штангист из Москвы Юрий Власов, который завесился на 112,4 кг.

          Медведев выглядел в тот момент как непобедимый гигант. Все вздохнули с облегчением: вот он — наш супертяжеловес! Но превосходство Алексея оказалось недолгим. Правда, в Сталино Медведев взял реванш у Новикова за поражение во Львове, набрав 505 кг. Сумма Евгения составила лишь 480 кг. Третьим стал Юрий Власов — 470 кг. О Власове до этого писали немного, и Медведев в наших беседах никогда не упоминал его фамилию.

          Итак, А.Медведев вернул себе звание абсолютного чемпиона СССР. А незадолго до этого, в 1957 г. в Тегеране, он стал и чемпионом мира с суммой 500 кг. Однако абсолютным чемпионом мира по-прежнему считался Пол Андерсон из США, набравший 16 октября 1955 г. в Мюнхене 512,5 кг. Прошло 2,5 года, но дотянуться до его результата никто так и не смог. Вот почему А.Медведев был так грустен, когда 15 апреля 1958 г., после его выступления на чемпионате в Сталино, мы сидели с ним в гостиничном номере.

          С появлением американского гиганта, который нагнал страху на мир тяжёлой атлетики, тренеры, специалисты и журналисты стали наперебой строить предположения, как и откуда взялась сила Андерсона. В умах наших чиновников роилась мысли: как найти способ одолеть её и тем самым подорвать престиж США? Неужто наша мировая тяжелоатлетическая держава допустит повторение 1936 года? Я уже писал в первой книге, что перед этим Серго Амбарцумян обещал Сталину победить всех в мире, но затем наша команда вообще не поехала на Олимпийские игры в Берлин.

          После соревнований в Сталино А.Медведев разговорился. Я почувствовал: он переживает, что сумма Пола Андерсона стоит непоколебимо. Когда Медведев говорил, то не любил, чтобы ему возражали. Правильно мыслить мог только он.

          За два года знакомства я неплохо изучил Алексея, но разобраться в его весе было невозможно. Он много ворчал, что вес остановился на уровне 122 кг, хоть тресни. У Пола Андерсона было 164 кг, хотя в росте он уступал Медведеву 15 см.

          Я не встречал тяжелоатлета, который настолько скрупулёзно относился бы к своему любимому делу, как Алексей. Он очень хотел наработать силу, но не знал, как это сделать.

          В те времена я уже имел в своём педагогическом багаже знания и стратегию на длительную перспективу. Я знал, сколько ударных нагрузок должен провести и какую они могут иметь отдачу в определённое время. Но как только я начинал объяснять это А.Медведеву, как он тут же перебивал меня.

          Я видел, что у него не было своих постоянных учеников, не было такой школы, как у меня. Ему просто не за кем было наблюдать. Заметил я и то, что после тренировок А.Медведев мог гулять по 2-3 часа. Я же при этом надламывался от ударных нагрузок. Это был верный признак того, что Алексей никогда себя не перегружает, а, напротив, недотренировывается. Ему только казалось, что он как следует нагружен. Отсюда и проистекал очень небольшой для тяжеловеса рост результатов.

          Я уже писал о тренере Сурене Петросовиче Богдасарове. Человек с огромным универсальным образованием, он быстро нашёл подход к молодому атлету Юрию Власову, 1935 года рождения. Первый их успех и был достигнут в Сталино, когда Власов весил 112 кг при росте 1,85 м.

          Я тогда не знал, что все хлопоты А.Медведева о своей методике были напрасны. На II Спартакиаде народов СССР в августе 1959 г. рекордная сумма Медведева в троеборье — 505 кг — устояла, но сам он в этих соревнованиях уже не участвовал. Видимо, его замучили собственные эксперименты.

          Теперь же он решил избавиться от лишнего, по его мнению, веса и за короткий срок согнал 12 кг. Но в итоге Медведев наказал себя же. После сгонки веса он понял, что не сможет сопротивляться Ю.Власову. А тут ещё появился молодой рослый парень из Харькова Леонид Жаботинский, 1938 года рождения, занявший 4-е место на чемпионате СССР. Медведев мог напрячь все силы, чтобы побороться с Власовым, но в затылок уже дышал второй опасный соперник.

          Да и Лиза, прелестная жена Медведева, устала носить с рынка тяжеленные сумки с продуктами. Она шутила: мол, от этих сумок её руки стали крепче, чем у самого Алексея.

          Итак, чемпионат в Сталино стал историческим фактом. Его протоколы разошлись по всему свету. Статистики зафиксировали для архивов, кто был кем на этих соревнованиях.

          А пока что я радовался, что в своё время послушал своего киселёвского учителя и не прекратил тренироваться. Я был унижен как гражданин просто за то, что родился немцем. Немцы в Киселёвске смотрели на меня как на ненормального. Так, Г.Фришбуттер говорил мне в 1949 г., когда мы с ним стояли в очереди, чтобы отметиться в спецкомендатуре:

          — Думаешь, советская власть позволит тебе быть равноправным? Если нам всем до сих пор не разрешают вернуться в родные места, то неужели для тебя сделают исключение из-за штанги?

          Но имелись и другие мнения. В моего знакомого Ленгарда в своё время выстрелил милиционер. Ленгард стал инвалидом и работал фотографом. Бывая в центре Киселёвска, я иногда заходил к нему. Он стал глубоко верующим человеком, беседы с ним обновляли меня духовно. Я делился с Ленгардом мыслями, и он тут же отсекал совершенно, на его взгляд, неверные. Так вот, Ленгард поддерживал моё увлечение.

          — Как, Рудольф, мы можем показать, что всё ещё живы, если не через спорт? — говорил он. — Неважно, что кто-то при этом подумает: мол, немцам живётся вольготно, они не ущемлены в правах. Ты вселяешь в нас надежду. Мой сын наклеил твою фотографию на стену. Ты делаешь историю Кузбасса, а Кузбасс — это мы.

          Быть может, будущие поколения оценят садистское коммунистическое деяние — этническую чистку, проведённую при молчаливом одобрении большинства окружающего населения.

          Впрочем, русские, с которыми я работал, сами подверглись геноциду. Их раскулачили, и половина выселенных «кулаков» погибла от нищеты и от болезней. Этих людей тоже сняли с учёта в комендатуре совсем недавно. Да, сибиряки — это люди особой закалки...

          После шумных дней чемпионата в гостинице «Донбасс» стало тихо. А.Медведев сообщил мне, что назавтра нас, победителей, повезут на шахту, чтобы показать, как там работают люди. Он пристально на меня посмотрел, ожидая реакции.

          — Мне там делать нечего, — пожал я плечами. — Я сам через несколько дней буду работать в шахте.

          — Но наши ребята, да и я ни разу не были в шахте, — заметил Медведев. — Ты сходи к Шатову и предупреди, что не пойдёшь на экскурсию.

          Я пошёл, но тут Алексей остановил меня в дверях:

          — Скажи, Рудольф, а я с такой фигурой где-нибудь в шахте пролезу?

          — По основному штреку ты продвигаться сможешь, а вот непосредственно в лаве придётся трудновато. Но ты тем не менее сходи и посмотри, в каких условиях я работаю.

          Я объяснил Н.И.Шатову, что шахта — это моё место работы, что ходить туда на экскурсию я не намерен и что пока хочу отдохнуть в гостинице, а вечером пойти на тренировку. Шатов сначала меня не понял, и мне пришлось повторить свою просьбу.

          — Так ты что, действительно работаешь под землёй? — поразился старший тренер сборной.

          — Николай Иванович, — сказал я, — мне ведь нужно зарабатывать на жизнь. Вы мне платите по справке только до тех пор, пока я здесь выступаю. Да и то за это время на шахту пришло уже несколько анонимок, что меня нет на работе. Вашу стипендию я не получаю — на такие гроши семью не прокормишь. И потом, если я не буду работать, то шахтёры меня освищут, когда я появлюсь перед ними на сцене со штангой после какой-нибудь профсоюзной конференции. Не работать и получать деньги у нас, у шахтёров, невозможно.

          — Что ты говоришь? — удивился Шатов. — Ну хорошо, оставайся.

          — Да, кстати, вы сказали, — продолжил я, — что все чемпионы СССР поедут на товарищескую встречу в США. Я включён в эту поездку?

          Н.И.Шатов отвернулся и стал смотреть в окно. Наступила пауза. Я уже попятился назад, чтобы уйти от греха подальше, и вдруг услышал:

          — Рудольф, ты ставишь нас в неловкое положение.

          — Я — вас, или вы — меня?

          — Ну, да-да: мы — тебя. Но этот порядок установлен не мной. Советские спортсмены должны заполнять специальные выездные документы. Каждого человека проверяют лично через КГБ. И если кто-то невыездной, то это обсуждению не подлежит. Ты ведь выездные документы не заполнял? Вот видишь! Приедем в Москву, начнём оформлять на тебя выездное дело, и ты сам убедишься, какая это канитель. Может, к сентябрю, к чемпионату мира, и успеем. Хотя ты немец, и КГБ будет рассматривать твоё дело особенно тщательно. Зато теперь, когда ты стал чемпионом СССР, мы сможем выделить тебе нормальную стипендию.

          — Николай Иванович, если у вас есть время, то я объясню, как отношусь к стипендии. Во-первых, я поспорил с большим руководителем нашего угольного комбината, что стану чемпионом мира, работая в шахте. Во-вторых, у меня 14 лет подземного стажа, и я каждый год получаю выслугу лет. Поэтому смогу отказаться от зарплаты на шахте только тогда, когда стану чемпионом мира. Но связь с производством я в любом случае терять не хочу. Сегодня я вам нужен, а завтра вы меня выкинете. Я ведь не милиционер и в армии не служу.

          — Хорошо, хорошо. Вот приедем на Подольскую спортбазу — вернёмся к твоему вопросу.

          Вечером меня переселили в номер к Рафаэлу Чимишкяну. Он был под впечатлением от того, что увидел на шахте.

          — Слушай, как ты там работаешь? Это же каторга! Я маленький — и то еле пролез по лаве.

          Мне пришлось ещё многое добавить к тому, что увидел Рафаэл. В шахте им всем подарили аккумуляторы. А.Воробьёв рассказывал об экскурсии с восхищением. Но на меня он смотрел с подозрением и в разговор на шахтёрскую тему не вступал, только острым взглядом показывал, что шахта — это дело тёмное.

          Мы всей командой весело вылетели в Москву. Через неделю мне официально сообщили, что двери в США для меня закрыты. На собрании Евгений Минаев по своей человеческой простоте возмутился по этому поводу. Возникла пауза. Н.И.Шатов посмотрел на А.И.Божко и сердито сказал ему:

          — Саша, успокой Минаева, или я отстраню его от этой поездки.

          На сборах в Подольске я опять жил с Рафаэлом Чимишкяном, и мы много говорили о моей дискриминации. Он относился ко мне с сожалением.

          Я вызвал на телефонный разговор жену. Она умоляла меня приехать:

          — Идёт посадка картошки. Твои штангисты помогают, но съели весь наш запас продуктов. Засадили огород и 10 соток в Кутонове, осталось ещё 30 соток в Карагайле. Мы тебя ждём!

          Я вылетел домой.

          Меня чествовали на комбинате нашей шахты № 4-6. «Советский спорт» напечатал мелким шрифтом, что мировой рекорд Г.Новака перекрыт на 0,5 кг. Правда, газета не сообщила, сколько лет простоял этот рекорд. Написали также, что киселёвский шахтёр стал чемпионом СССР и что возраст 30 лет ему не помеха.

          В Киселёвском горисполкоме происходила какая-то пертурбация, поэтому на беседу меня никто не вызвал. Всё, в нашем городе меня больше не беспокоили. Может, так оно было и лучше: шла посевная кампания, а день посева, как гласит русская пословица, год кормит.

          После весеннего прироста в силе и в технике (чего я особо не ожидал, ибо находился под накатом нагрузок) моя вегетативная система стала прекрасно функционировать — видимо, адаптировалась, что принято называть стабилизационным состоянием. Правда, это произошло во многом из-за слабости соперников в моей весовой категории.

          Мой прикреплённый тренер от профсоюзов И.З.Любавин несколько лет спустя рассказал мне, что А.И.Божко через него, своего друга, пытался получить информацию о моих тренировках, чтобы не дать мне вырваться вперёд. Но если шпионы у него и были, то могли доложить только о тех весах, которые я поднимал на тренировке непосредственно перед соревнованиями. А по ним определить мои возможности было нельзя.

          А.И.Божко, очевидно, ориентировался по моим «проходкам». Штангисты и тренеры используют это слово, когда спортсмен поднимает на тренировке 100% или 105% своих рекордных весов. Имея такие данные, можно определить силу штангиста и на этой основе сформировать команду.

          Старая школа считала, что после каждой 10-дневки спортсмен должен поднимать если не предельный вес, то около того. А у меня была другая методика: мои «пределы» на тренировках соответствовали 85-90% моих реальных возможностей, то есть начальным подходам. Что же касается главного элемента моей подготовки — объёмной работы на тренировках, то это не интересовало никого, кроме А.Медведева, который уже тогда собирал сведения о тренировочном процессе.

          Мой начальник цеха А.Т.Клышко именовал деятельность А.Медведева плагиатом. Будь такое у нас на шахте, это назвали бы промышленным шпионажем. Клышко всерьёз заинтересовался тем, почему я позволяю списывать раскладку моих тренировок. Он даже обиделся за меня, что я допускаю такое, и спросил:

          — А ты что, Рудольф, тоже передираешь чьи-нибудь тренировки? Может, у вас так принято?

          — Нет. Этим занимаются в основном штангисты, которые сошли с большого помоста: Р.Ро́ман и Н.Саксонов. Скоро, видимо, сойдёт и А.Медведев. Они собирают объективные данные для своих диссертаций, чтобы законным образом заставить государство выдавать им зря-плату.

          — Что я слышу? — возмутился Клышко. — Ты ведь, я знаю, сидишь по субботам в городской библиотеке, «Теория и практика тяжёлой атлетики» — твой любимый журнал. [Плюкфельдер тут напутал: такого журнала не существовало. Был журнал «Теория и практика физической культуры».] А теперь выходит, ты отвергаешь науку?

          — Я науку не отвергаю — если она действительно служит практике и даёт для неё дельные рекомендации. Но пока Ро́ман, Воробьёв или Медведев перепишут и проанализируют мои тренировки, эти результаты настолько устареют, что открытиями их выводы никак не назовёшь. Получается, что они пишут диссертации только для своего круга. Виноваты не диссертанты, а система, позволяющая делать деньги из воздуха.

          — А они понимают, что гонят туфту?

          — Трудно сказать. Но им этого понимать и не нужно.

          — Но ведь после защиты диссертаций им придётся работать тренерами, то есть как-то реализовывать свои научные идеи?

          — В том-то и дело, что все они уходят работать в вузы, а там заниматься тренировками совсем необязательно. Штанга им нужна как инструмент для получения учёной степени. Причём педагогические диссертации в вузах ценятся. А штанга развивается и без науки эмпирическим и индивидуальным путём.

          — Скажи, Рудольф, а есть такая научная тема, как «Тяжёлая атлетика в производственных коллективах?»

          — О пользе или о вреде тяжёлой атлетики в условиях производства профессора не имеют ни малейшего понятия. Дело в том, Александр Терентьевич, что наука думает не о людях на производстве, а том, как заменить их машинами, автоматами. Мышцы человека можно и нужно приспосабливать к труду. Но технократы видят свою задачу в том, чтобы вообще освободить человечество от мускульной работы. Иначе говоря, интеллигенция считает, что гиподинамия — это нормально. Мол, если хочешь жить и творить, то занимайся либо бегом трусцой, либо запишись в клуб культуристов.

          — Ты прав, Рудольф, — согласился Клышко, — умеренный физический труд идёт людям только на пользу.

          — Когда я поделился этой идеей на сборах, меня подняли на смех. Дескать, ты первый, кто с таким оптимизмом смотрит на это дело.

          В тот день я был дежурным электриком по шахте. Проверил, сколько двигателей отремонтировано, сколько пускателей готово, чтобы завтра мои штангисты могли доставить их на шахтовые участки. А.Т.Клышко после работы всегда подолгу засиживался в отделе главного механика. Зная, что я дежурю, он зашёл в мехцех пообщаться.

          Клышко не мог понять, как можно приравнивать работу армейского офицера или милиционера к труду шахтёра. Ведь армия и милиция живут на бюджетные средства, им не нужно бороться за снижение себестоимости или повышать производительность труда за счёт применения новой техники и технологии. Если шахта не укладывается в плановую себестоимость угля, то приходится избавляться от лишних рабочих. Вот комиссии и ищут, как уволить людей или использовать их в другом месте. А армия может себе позволить, например, не посылать офицера Т.Ломакина на реальную службу. То же самое касается положения дел и в ДСО «Динамо». Но на помосте килограммы для всех одинаковы — неважно, кем кто числится на работе.

          — Здесь много несправедливого, — сказал А.Т.Клышко. — Килограммы как единицы веса определяются по международному стандарту. Но как можно определить, кто ты: спортсмен-любитель или же спортсмен-профессионал? Помнишь, на Урале погибли хоккеисты ВВС, которыми командовал Василий Сталин? Они ведь все считались военнослужащими, равно как и другие армейцы. Над этим вопросом надо думать.

          Клышко раскраснелся и добавил:

          — Тебя, Рудольф, может быть, скоро освободят от работы. Надежда Афанасьевна из личного стола сообщила, что есть письмо об освобождении тебя для соревнований с сохранением стажа работы. Всё ясно: такую нагрузку, как ты, могут выдержать только единицы. Вон из твоих учеников с работой и с тренировками полноценно справляется один Вахонин. Да и то говорят: мол, когда Рудик здесь, Вахонин тренируется, а когда уезжает, то филонит. Ты ведь встречался с западными спортсменами, как там у них обстоит дело с профессионализмом в спорте?

          Я рассказал, что в 1957 г. на Московском фестивале беседовал на эту тему с американским спортсменом Ридом. По профессии он ковбой, сын крупного фермера-миллионера, они специализируются на выращивании бычков мясных пород. Рид хорошо говорил по-немецки, и я спросил, работает он или нет.

          — Это зависит от меня. Могу и не работать, — ответил Рид. — Но отец считает, что я должен освоить все скотоводческие профессии. И тогда он перепишет хозяйство на меня. Я уже всё освоил, только экзамен ещё не сдал.

          — Значит, ты можешь тренироваться, сколько тебе угодно? Но ведь тогда ты — профессионал?

          — Нет. У нас есть Федерация, она за этим следит. Скажем, если человек не работает, но ежемесячно получает деньги за спорт, то его могут обвинить в профессионализме. То же самое, когда человек рекламирует какие-нибудь товары, и ему платят за это гонорар. В нашем любительском спорте есть специальный адвокат, нанятый Федерацией, который следит за спортсменами, претендующими на первые шесть мест в чемпионатах США. Если адвокат обнаружит, что атлет получил спортивный приз, который превышает по стоимости среднюю заработную плату, то этого атлета будут считать профессионалом и на определённый срок отстранят от участия в любительских чемпионатах США и мира.

          Как я уже писал, на этом основании Федерация тяжёлой атлетики США не допустила к чемпионату мира 1957 г. самого сильного в мире атлета, олимпийского чемпиона Пола Андерсона. Тогда, несмотря на все его титулы, разгорелся принципиальный спор: можно ли считать Андерсона любителем? Федерации было наплевать на соображения престижа страны, в США все равны перед законом. Правда, эти суровые нормы послужили немаловажной причиной спада в американской тяжёлой атлетике.

          В СССР в 1947—1949 гг. тоже шла дискуссия о любительском и о профессиональном спорте, но вскоре всё заглохло — у нас ведь никогда не было спортивных федераций, независимых от государства. В тот период, как я писал в первой книге, дисквалифицировали и меня — за борьбу с профессиональным артистом Т.Буниным. Но это произошло в рамках классической борьбы. Что касается штанги, то я никогда не слышал ни о чём подобном.

          Мой начальник А.Т.Клышко слишком задержался на работе, и по селектору передали, что его разыскивает жена. А.Т.Клышко тут же позвонил домой, а затем попросил:

          — Рудольф, проводи меня до дороги, а то здесь слишком много тёмных углов.

          По дороге Терентьич остановил меня под столбом с фонарём и поинтересовался:

          — Как думаешь, Рудольф, сколько лет ты ещё сможешь тягать эту штангу?

          — Я поздновато начал, в 22 года. За 8 лет достиг уровня мировых рекордов. По моим данным и возможностям, лет 6-7 я ещё могу повоевать.

          — Но Москва, видимо, будет настаивать, чтобы ты превратился в замаскированного профессионала?

          — Да, может быть. Это не такой простой вопрос.

          Мы простились. Моё ночное дежурство прошло почти нормально, если не считать аварию на главном водоотливе, где вышел из строя один из насосов — износились сальники. Я поставил новые и утром отправился домой.

          Поспав часа два, пошёл обратно на шахту — надо было сделать кое-что для нашего зала, устроить на работу одного из наших спортсменов и встретиться с подъехавшим журналистом. Затем я пообедал и, как обычно, час поспал. Вечером началась тренировка. Сама по себе она продолжалась 2,5 часа, но после неё пришлось много времени уделить ученикам.

          Вскоре меня вызвали в идеологический отдел горкома партии, где поздравили с победой в чемпионате СССР и с мировым рекордом. Затем мне показали бумагу из российского спорткомитета, где было написано, что нашу команду штангистов шахты № 4-6 опять планируется выставить от РСФСР на Спартакиаду народов СССР.

          Начальник отдела агитации и пропаганды Нестеренко, человек с интеллигентным лицом, но в спорте, как видно, полный профан, достал «Советский спорт», где было написано о моём выступлении, начал читать и вдруг сказал:

          — Так это действительно про тебя? Даже не верится!

          Он вызвал секретаршу и попросил пригласить сотрудницу из отдела культуры. Пришла женщина, явно не следившая за своими фигурой и внешностью.

          — Анна Сергеевна, вы знаете этого человека? — спросил Нестеренко.

          Та наклонила голову и подошла поближе — похоже, у неё имелись проблемы со зрением.

          — Да, где-то видела, — ответила она. — Помню, что у него немецкая фамилия. По-моему, он штангист.

          — Поскольку вы курируете шахтёрские клубы, я хочу, чтобы вы знали в лицо наших киселёвских штангистов, тем более чемпиона СССР и рекордсмена мира. Ведь это престижно для нашего города, да?

          — Да, конечно, — как-то театрально согласилась женщина.

          — Запомните, пожалуйста, этого человека. Его зовут Рудольф Владимирович Плюкфельдер.

          После ухода Анны Сергеевны Нестеренко пригласил меня в другую комнату, где стоял самовар.

          — У тебя как со временем, Рудольф? — спросил он.

          — Если разговор будет на пользу, то время найдётся.

          — Сейчас обеденный перерыв, так что у нас, можно считать, частная беседа, — сказал Нестеренко.

          Он разлил чай и достал из шкафа тульские пряники. Мы попили чаю, и Нестеренко попросил познакомить его с нашим видом спорта. Разговор затянулся на два часа. Мой собеседник настолько заинтересовался тяжёлой атлетикой, что даже принялся записывать весовые категории и фамилии наших ведущих штангистов, а также борцов.

          Я рассказал, что нам, штангистам, много помогают руководители треста «Киселёвскуголь» Г.А.Быстров и В.А.Бакатин.

          — Надо же, что делается в нашем городе, а я и не знал... — удивился Нестеренко.

          Он проводил меня до двери и сказал на прощание:

          — Если что-то будет нужно, заходи прямиком ко мне, минуя и секретаршу. И извини, что я не познакомился с тобой раньше.

          Наш разговор, я уверен, Нестеренко вскоре забыл. Словесной пропаганды тогда было много, у нас постоянно переливали из пустого в порожнее. Болтология отсутствовала только в штанге — здесь надо было поднимать реальные килограммы. Точно так же, как из шахты нужно было выдавать реальный уголь и заполнять им вагоны.

          Ждать автобуса пришлось бы долго, и я решил пройтись по своей старой дорожке, через отвалы. За долгие годы они будто стали дли меня родными. Дорога шла напрямик к нам в Афонино, но идти по ней было небезопасно. Обвалы заполнялись талой водой, в них каждый год находили утопленников. Так что если идти напрямик, то нужно было быть очень уверенным в своих силах.

          Когда я сказал Нестеренко, что остальные чемпионы СССР поедут в США, а меня выкинули из команды как немца, он внимательно выслушал и спросил:

          — А почему же ты не позвонил нам?

          — Кому — вам?

          — Ах да, — будто спохватился Нестеренко, — мы ведь ещё не были знакомы.

          Я шёл по своей дороге и думал: если я по-прежнему под подозрением, то мне не поможет никто. Всё сделают так, что виновных не найдёшь. Точно так же обстоит дело и с остальными российскими немцами. Одним словом, Stiefkinder*.

          _____________________________________

          *Пасынки.

          _____________________________________

          Для меня поездка в США нарушила бы стратегический план подготовки к осеннему чемпионату мира, разработанный мной. Но всякое столь крупное спортивное мероприятие показывает и лицо государства. Советский спорт был инструментом утверждения превосходства системы социализма. И я, представитель СССР с такими фамилией и именем, стал бы в США настоящей находкой для зарубежных журналистов, и не только для них.

          Поэтому я допускаю, что в органах госбезопасности могли испытывать сомнения по поводу того, как поступить со мной. С одной стороны, неплохо бы выпустить: мол, видите, у нас нет никакого ущемления национальных прав. Но, с другой стороны, можно ли доверять человеку, который едва ли не с пелёнок попал в чёрный список по национальному признаку?

          Заглянув в личное дело Р.В.Плюкфельдера, органы обнаружили бы, что мой отец, отсидев как «контра» 5 лет, вернулся из тюрьмы весной 1941 г., а осенью того же года был расстрелян как немец вместе со старшим сыном, который едва умел говорить по-русски. А я с близкими был в это время выселен в Сибирь. Стоило ли выпускать за границу такого человека?

          Совсем недавно немцам нельзя было без разрешения коменданта сходить даже в соседнее село. А теперь — смотри-ка, куда навострил лыжи Р.В.Плюкфельдер! Может, он и тренируется специально для того, чтобы улизнуть за рубеж?

          Вот почему был так грустен в разговоре со мной в гостинице «Донбасс» старший тренер сборной Н.И.Шатов. Ведь ему, казалось бы, нужно было только радоваться: чемпионат СССР прошёл вполне успешно, а я впервые осуществил свою мечту и побил мировой рекорд, установленный ещё тогда, когда на помосте выступал сам Шатов.

          Нужно отдать ему должное: в своё время Шатов тоже находился под огнём критики за перегрузки, за фанатичную трудоспособность на тренировках. Именно поэтому Шатов и молчал, когда другие тренеры критиковали меня за многотонную работу. Н.И.Шатов и Р.П.Мороз втайне поддерживали меня в этом начинании, вселяли в меня надежду на его благополучный исход. А теперь Шатов вдруг сник. Никаких планов, никаких слов утешения.

          Шатов как старший тренер должен был нести за меня ответственность. Деятели из КГБ после Берии не стали бы в открытую подставлять себя. Зачем, когда есть другие способы, когда виноватым можно сделать кого-нибудь другого? Они знали, что я не стану обращаться ни в какой суд. Да и что толку: пока суд да дело, товарищеская встреча СССР — США уже завершится.

          И вот я уселся на небольшом холме — это то место, где я всегда останавливался перед тем, как спуститься по склону в своё Афонино, — и стал думать. С тех пор, как в СССР закрылась надзиравшая за нами спецкомендатура, прошло уже больше двух лет, но в «органы» меня ни разу никто не вызывал. Я жил спокойно — может быть, из-за того, что ещё не стал чемпионом?

          Мой собеседник из Киселёвского горкома партии явно хотел, чтобы я выдал ему нечто такое, чего он ещё не слышал, дабы потом сослаться на меня. Хорошо, что я не так много рассказал в отделе агитации и пропаганды — хотя бы из того, о чём пишу сейчас. А нет ли, кстати, связи между КГБ и отделом агитации и пропаганды? Уж больно похож начальник этого отдела на бывших комендантов из нашего Афонина. Может, он пришёл работать в горком как раз после комендатуры?

          По моей спине пополз холодок. Пора было шагать домой, побыстрее переставляя ноги по наклонной дорожке. Пройти мимо большого дома из красного кирпича, пересечь напрямик по переулкам овраги и железную дорогу — это для меня было в охотку.

          Ноги несли меня с большим запасом силы. Взяв на плечи штангу весом 80 кг, я на левой ноге приседал «пистолетом» 5-6 раз, а на правой — 7-8 раз. Прыгать на 2,5 м, отталкиваясь одной ногой, не составляло для меня труда. Поэтому из-за оврагов или из-за железнодорожной линии скорость моей ходьбы не снижалась.

          Я благодарил бога, что когда-то избавился от болезни сердца. Теперь я ощущал в себе не одну человеческую силу, а две или даже больше, если сравнивать с теми, с кем я работал. Я старался избегать травм. Поднимать штангу — не мяч гонять. Повредив руку, ещё можно играть в футбол, но штанга требует, чтобы на полную мощность работало всё тело.

          Как правило, войдя к себе во двор, я садился на крыльцо. Здесь мне казалось, что я счастлив. Ведь что такое счастье? Видимо, состояние человека, у которого есть здоровье, свой дом, семья, дети. В нашем доме не было отца и старшего брата, но со мной жила любимая мама. Под одной крышей с нами жил брат Николай. Господи, как я счастлив, что у меня есть брат! А в другом районе Киселёвска, у шахты «Суртаиха», живёт моя любимая бабушка Минна, которая дала мне имя Рудольф.

          Я достиг в спорте больших высот. Но оставалась и неудовлетворённость. Если мы, немцы, были бы равными с остальными народами СССР, то я теперь находился бы в Америке, смотрел бы на небоскрёбы. На днях я прочитал книжку Ильфа и Петрова «Одноэтажная Америка», написана она с восхищением. Теперь я всё это увидел бы своими глазами. Значит, счастье чуть обошло меня стороной. Так насколько же я счастлив — на 90%? Нет, процентами это измерить нельзя.

          Встав с крыльца, я зашёл в сени. Там стояла полутораведёрная кадушка — бочонок с крышкой, добела отчищенной ножом. Тут же находились ковшик и стаканы. Я зачерпнул из лагунка свежий, ещё не набравший крепости квас. Ох, как хорошо! Желания и жажда, потребности и возможность их удовлетворить — это, видимо, тоже счастье. Голодный по-особому ощущает пищу, жаждущий — воду.

          Тренируясь, напрягая мышцы до предела, испытываешь боль и мускульные страдания. Но проходит определённое время, и начинаешь ощущать мышечный зуд, чешутся мышцы и суставы, в теле пробуждается скрытая мышечная радость. Может, и это счастье — испытывать удовлетворение от силовой нагрузки? Мне было 30 лет, и в этом возрасте можно ощутить мышечную радость только при условии, о котором написал поэт Николай Заболоцкий:

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь...

          Есть люди, исповедующие гедонизм, то есть культ наслаждения. V ленивого нет желания трудиться или заниматься спортом. Это естественно — мышцы бездельника не испытывают достаточного физического воздействия. Откуда же у лентяя возьмётся ощущение, которое принято называть мышечной радостью? Как работа может быть в радость лентяю?

          Наш начальник цеха А.Т.Клышко пристально наблюдал за мной. Причём не только за тем, как я поднимаю штангу или как мы выполняем сложные задания при ликвидации аварий, или как доставляем оборудование для новых участков по добыче угля. Он хотел выяснить: почему я такой?

          У нас в СССР пропаганда спорта для шахтёров воспринималась с иронией. Но меня к спорту подтолкнула безысходность, точнее, моя болезнь: компенсированный порок сердца. Теперь пути назад мне не было — только вперёд!

          Мои недруги могут заподозрить, что я поддался советской пропаганде и просто выслуживаюсь, как этакий немецкий Павлик Морозов. В действительности же я не имел никакого отношения к пропаганде, для меня она всегда оставалась пустым звуком.

          Буду объективным: в те времена никого не принуждали заниматься физкультурой и спортом. Если по данному поводу звучала критика, то она сводилась к простой констатации фактов: мол, мы создаём вам условия, а вы вместо физкультуры пьянствуете и дебоширите.

          Мне в этом отношении тоже доставалось — за моих учеников. Так уж была устроена советская система: кто везёт, на того и наваливают. Как в колхозе — старательную лошадь все запрягают, пока она тянет, а если перестаёт тянуть, то с неё сдирают шкуру.

          С другой стороны, профсоюзы выделяли средства на всевозможные спортивные начинания. Участникам многочисленных соревнований, проводившихся обычно по субботам и по воскресеньям, оплачивались проездные и суточные, любого разряда гостиницы. Всего этого не отнимешь, это правда. Видимо, конструкторы социалистической системы давно пришли к выводу, что физкультура и спорт должны превратиться в необходимость, в средство наслаждения человека. Но это в теории. А на практике наши шахтовые нормировщики и хронометристы особо разгуляться спортсменам не давали.

          Например, Александр Гринёв собрал волейбольную команду, и дело у них пошло неплохо. Но вскоре на 3-м участке, где работал костяк команды, увеличили нормы проходки на основном штреке, а также на сбойках и печах. Гринёв ворвался в кабинет отдела нормирования, однако вышел оттуда с поникшей головой. Нормировщики два часа объясняли ему, какой перерасход несёт шахта от низкой производительности на добыче угля. Участок из месяца в месяц выполнял план, но себестоимость здесь была якобы самой высокой в тресте. Однако Гринёв сверился на других участках и убедился, что производительность у тех ниже, а зарплата — выше.

          Как оказалось, нормировщик совершенно субъективно увеличил план 3-му участку, чтобы выжать из спортсменов максимум. Он исходил из того, что у волейболистов, способных сражаться после работы до упаду, остаётся масса неизрасходованной энергии. За 3 месяца они недосчитались 20% зарплаты. Вскоре команда распалась, а её бывшие участники довели до общего сведения, что к волейболу никакого отношения больше не имеют.

          Вот тебе и оздоровительные мероприятия, вот тебе и борьба за здоровый быт! И в это же время советская пропаганда возвещала на весь мир, что в социалистической системе первичен человек, а деньги не играют никакой роли.

          — Ну да, — сказал А.Гринёв, — ещё как играют!

          Обобрав шахтёров, нормировщик получал 3-4 оклада за экономию, а с каждой тысячи сэкономленных рублей клал себе в карман определённый процент.

          Хотя дело вроде бы касалось преимуществ социализма над капитализмом, никто в него вмешиваться не хотел. А если и нашёлся бы такой герой, ему вмиг «пришили» бы антисоветскую пропаганду.

          Гринёв интересовался, почему на шахте держат меня и моих штангистов, почему нас до сих пор не разогнали нормировщики? Всё объяснялось очень просто: мы делали то, чего не могли другие, и потому были очень нужны мехцеху. К тому же во время спортивных командировок я от шахты никаких денег не получал и уже на следующий день после возвращения со сборов выходил на работу. Выслушав мои объяснения, Гринёв почесал в затылке и сказал:

          — Жаль, что волейбол — не штанга!

          Дома у нас царила суета. Наша старшая дочь Ольга, готовясь пойти в школу, сравнительно легко перешла с немецкого языка на русский. Лилечке исполнилось 4 года. Они были у нас очень интересные девочки. Моя жена Валентина шила им из разного дешёвого материала красивые платья. Дочери любили играть в куклы и в больницу. Моя мать не могла на них нарадоваться.

          Моя Валентина работала на главном вентиляторе шахты. В насосной, где она трудилась раньше, обстановка казалась ей слишком опасной: туда по ночам часто пытались вламываться пьяные. На главном же вентиляторе было хорошее здание, всё капитально запиралось, да и дежурные слесари с подъёмной машины всегда могли прийти на помощь.

          Придя домой и попив квасу, я садился за обработку записей своих тренировок. Надо было выяснить, на какую группу мышц легла самая высокая нагрузка. Тогда, планируя следующие тренировки, я знал, насколько ещё могу позволить нагрузить себя, чтобы не порвать сухожилия или не повредить спину. Здесь без аналитического подхода не обойтись.

          Уметь тренировать себя — это тоже счастье. За 7-8 лет занятий тяжёлой атлетикой я приобрёл множество учеников, которым передавал свой опыт и от которых иногда получал непредвиденную информацию. В Москве всё это называлось научной работой, а у нас — наработкой опыта.

          Мы не принимали на веру ни одно открытие. Тяжелоатлеты настолько разные, что нельзя в полной мере учесть их реакцию на тренировочные раздражители, полагаясь на одни лишь записи или на строгий контроль за тренировками на бумаге. К тому же наша трудовая специфика отвлекала нас от результатов, которых мы хотели достичь на тренировках.

          В те времена процесс преодоления земного притяжения захлестнул весь мир. Порядки в любительском спорте на Западе оставались прежними, и мы узнавали о скандалах в США, во Франции, в Финляндии и в других странах по этому поводу. Наши тяжелоатлеты, как я уже не раз отмечал, представляли в основном Вооружённые Силы и «Динамо», то есть систему МВД. От рабочего класса у нас выступало — раз, два и обчёлся. А ведь наша страна считалась именно рабоче-крестьянской!

          Радио и телевидение на весь мир оповещали, что такой-то атлет страны Советов побил мировой рекорд. И ни слова не было о том, кто этот спортсмен — профессионал или же любитель, то есть человек, тренирующийся после рабочего дня.

          Никакой особой международной организации тяжелоатлетов-профессионалов в мире не существовало. Стало быть, вопрос о том, кого относить к профессионалам, был фактически внутренним делом каждой отдельной страны. И та страна, которая вела за своими атлетами тщательный контроль, в этой ситуации оказывалась в дураках.

          Так, в 1958 г. Федерация тяжёлой атлетики США вновь не допустила к чемпионату мира непревзойдённого Пола Андерсона, и в его отсутствие самым сильным человеком планеты стал Алексей Медведев с суммой 485 кг. Вместо Андерсона американцы выставили нового атлета, никому ещё не известного тогда Дэйва Эшмана, но Эшман остался вторым, набрав в сумме всего 457,5 кг. Зато деятели из американской Федерации могли похвастаться, что строго соблюдают статус любительского спорта.

          У нас же право выезжать за рубеж или входить в состав сборной СССР по тяжёлой атлетике не имело к принципам любительского спорта никакого отношения. Всё решал старший тренер сборной Николай Иванович Шатов. Кто-то может обвинить меня в предвзятости и сказать, что этими вопросами ведала Федерация тяжёлой атлетики СССР. Да, это так, но только на бумаге. В действительности же в 1950-е годы много чего шло наперекосяк.

          Официально профессиональный спорт в нашей стране почти отсутствовал. Профессионалами считались только циркачи. Раньше у нас в цирке выступали борцы классического и вольного стилей. Но правительство якобы узнало, что в цирке много «туфты», то есть борьбы по сговору или по заранее отработанному сценарию, и потому советская власть прикрыла цирковую борьбу.

          Весь спорт был подстроен под лозунг ГТО: «Готов к труду и обороне». На предприятиях создавались условия для занятий физкультурой и спортом после работы. Строились спортзалы, можно было приобретать любой спортивный инвентарь, который выпускался у нас тогда. Например, я купил в магазине Роскультторга 6 новых штанг, мы приобрели также борцовский ковёр 6 на 6 метров, борцовское чучело, два десятка боксёрских перчаток и боксёрскую грушу. И всё это нам выписали за счёт шахткома, то есть за счёт профсоюзных взносов.

          Наши коммунисты кричали, что спорт пойдёт в гору, если под это будут выделены соответствующие средства. И вот вроде бы и инвентарь появился, и тренеры нашлись. Сначала народ охотно записывался в разные секции. А потом сверху пошли разнарядки, и страну захлестнула отчётная массовость. По отчётам оказалось, что количество людей, занимающихся массовым спортом, превысило всю численность населения страны. Иначе говоря, в отчётах врали и занимались приписками. Как и в колхозах, где план по надоям выполняли за счёт разбавления молока водой.

          Но это было ещё не самое страшное. Главное — в РСФСР слили все спортивные общества профсоюзов — «Шахтёр», «Металлург», «Строитель» и т.д. — в единое общество «Труд». Кроме того, остались лишь всесоюзные общества ЦСКА, «Динамо», «Локомотив» и «Зенит» — общество оборонной промышленности. Теперь количество соревнований заметно сократилось, да и выигрывать их стало трудней. Однако наш коллектив штангистов всё равно оказался сильнее всех в РСФСР, поэтому нас и запланировали выставить на II Спартакиаду народов СССР в 1959 г.

Если откровенно, то я был слишком увлечён достижениями своих учеников. Особенно много внимания я уделял Алексею Вахонину. Он напоминал золотой слиток, но требовалось много труда, чтобы это золото заблестело. Первые полчаса тренировки Алексей был, как правило, вообще неуправляемым, особенно по понедельникам. Но затем, когда Вахонин разогревался, появлялись признаки, что он меня слушает.

          Остальные атлеты были неплохими, но у всех у них, за исключением Геннадия Ащеулова, организм воспринимал нагрузку как обычную работу, не реагируя ни на какие перепады. Так, тяжеловес Николай Малинин мог каждый раз переносить одни и те же нагрузки без всплесков или особых затруднений. Но в сумме троеборья, несмотря на все мои усилия, не прибавлял.

          Таким же оказался и Леонид Лопатин. Он вырывал 90 кг, выжимал 105 кг и толкал 120-125 кг вне зависимости от того, тренировался или нет. Два года мы пробовали с ним разные варианты нагрузок, но всё было тщетно. Леонид прекратил регулярно тренироваться и только выступал. Для коллектива его результаты служили неплохой поддержкой.

          Здесь имелся ещё один нюанс. Леонида можно было вывести из застоя, но для этого ему следовало испытать три стресса подряд. А это очень тяжёлый и опасный вариант. И я не стал рисковать. Лопатин приносил огромную пользу на производстве, был хорошим организатором, с отличием окончил горный институт. Он был жаден до работы, добыча угля стала его хобби.

          Помню, как-то раз Лопатин пришёл на тренировку очень грустный. С размаху влез в свои ботинки-штангетки, топнул ногами. Взял из ящика лямки и хлестнул ими себя. Я заметил, что он явно не в духе.

          — Что, не выполнил норму по добыче угля? — спросил я.

          — Откуда вы узнали, что у меня сегодня на участке завал? — поразился Лопатин. — Кто вам сказал?

          Мне пришлось соврать, я ответил:

          — Это сказал мой тесть Самуил Адамович Зигель, когда я выходил из шахты.

          Тут Леонид раскрыл мне душу, стал ругать себя, что не завёз порожняк и т.п. Затем начал разминаться и спросил меня:

          — А где мой тренировочный план?

          — Я порвал твой план после того, как увидел, что у тебя нарушена координация движений.

          — Вы узнали от Зигеля, что я ругался на опрокиде, — возразил Лопатин.

          — Нет, Леонид, — признался я, — никакого тестя я не слушал. Ты сам мне выдал всё, пока надевал спортивную форму.

          Я уже четвёртый год запоминал характерные движения каждого своего подопечного штангиста. Пожалуй, именно это и явилось началом моего творческого подхода к тренерской работе. Позже я стал искать объяснений, полагая, что спортивные успехи связаны с биоритмами. А потом сделал вывод: если человек не занимается физическим трудом, то биоритмы не в счёт, их можно не особо принимать во внимание.

          Но мои спортсмены, да и я сам, работали на производстве, и за сутки-двое в наших организмах происходили непредсказуемые изменения. И когда растрачивалось много энергии, приходилось корректировать план тренировок, особенно если до соревнований оставалось 10-12 дней.

          Главный враг спортсменов, равно как и мужчин вообще — это пассивный образ жизни, вызывающий застой кровообращения. Правильно организованная работа на производстве идёт спортсмену только на пользу.

          Казалось бы, если штангист находится в очередном отпуске, то можно повысить объём тренировочных нагрузок. Но после тщательного анализа мы ничего подобного не обнаружили. Средний вес штанги ещё увеличить можно, но объёмную работу — нет. На супервосстановление после нагрузок можно рассчитывать лишь в том случае, если штангист хорошо подготовлен к стрессу и может поддерживать своё кровяное давление на среднем уровне.

          Больше всех радовался моим достижениям директор киселёвского стадиона «Шахтёр» Павел Дмитриевич Колчев, о котором я написал в первой книге. Он долгие годы работал в цирке, а теперь стал главным человеком на нашем стадионе. У него была прекрасная квартира в центре города, но домой он приходил только спать. За 8 лет, что я знал Павла Дмитриевича, не помню, чтобы он хоть раз отсутствовал на стадионе.

          Свой кабинет он называл камерой хранения — там находились все наши спортивные богатства. А завоёванный нами кубок в виде штангиста, вырывающего штангу одной рукой, стоял у него на столе. Кубок блестел, особенно колени и голова атлета: его трогал руками каждый, кто приходил в кабинет.

          Через неделю после побития мирового рекорда я выбрал время и отправился к П.Д.Колчеву. Он долго тряс мне руки, а затем прижал к себе.

          — От всей души поздравляю, Рудольф! Для нашего города это просто чудо. Знаешь, кто первым сообщил мне о твоей победе?

          — Наверно, наш начальник треста Глеб Александрович Быстров?

          — Нет: Сергей, наш начальник горотдела милиции. Он сказал: помнишь, как в 1950 г. мы спасли Плюкфельдера и не дали МГБ его забрать? Мы тут, Рудольф, отметили твою победу с нашим борцом Павликом Лебедевым, он тоже за тебя болеет.

          — То, что меня тогда не забрали, Павел Дмитриевич, — это в первую очередь ваша заслуга. Если бы не ваше отношение к работе, если вы в тот момент не оказались бы на стадионе, то я наверняка попал бы под жернова новой ссылки.

          П.Д.Колчев предложил мне вместе пообедать. В ресторане к нам случайно присоединился мой ученик-полутяжеловес, сильный от природы Девис Черентаев.

          Ему было 23 года, но по поведению он напоминал подростка 13-14 лет. Из центра города к нам в Афонино он приходил с рогаткой. Как-то я спросил Девиса, почему он так сильно опоздал на тренировку. Тот ответил:

          — У нас в центре развелось много воробьёв, и я хотел их перестрелять из рогатки.

          Такой аргумент, может быть, казался убедительным ему, но, конечно, не мне и не остальным нашим штангистам. Девис был человеком несколько странным и наивным, но в то же время добрым и отзывчивым.

          Мы сидели втроём за котлетами по-киевски и за бутылкой молдавского вина. Тон за столом задавал в основном Девис. П.Д.Колчев с сияющими глазами шептал:

          — За твоё здоровье и за новые успехи!

          Мы как пришли тихо, так и ушли. Я был рад и доволен, что отметил свою победу с человеком, который всю свою жизнь отдал людям. Зарплата на стадионе была мизерной. Я узнал, что Колчев может позволить себе купить мяса для семьи только раз в месяц. И ещё он чуть посетовал, что трудно покупать книги, а сыновья подрастают. Мол, хорошо, что работает жена, за счёт этого мы и существуем. Но тут П.Д.Колчев спохватился:

          — Не слушай меня, Рудольф, это я просто так болтаю. Штаны есть, и, как видишь, на мне хорошая рубашка. А главное — мы пережили два таких бедствия! Во-первых, выиграли войну. Конечно, тут помогли американцы, это правда, но факт остаётся фактом. Во-вторых, тебя не сожрало сталинское МГБ. Вот этому надо радоваться. Жил бы Сталин, ты мировой рекорд побить не смог бы, всё это прошло бы мимо тебя. Ведь рекорд простоял 9 лет, и никто на него не покушался. Скажи, а ты видел этого бывшего рекордсмена Г.Новака?

          — Нет, не видел, но много о нём слышал.

          — А он действительно еврей?

          — Да, мне сказал об этом тренер И.З.Любавин. Они друзья, и о Новаке он знает всё.

          — Вообще-то, в своё время в сборной СССР было 90% евреев, — заметил Колчев после паузы. — Видимо, в этом что-то есть. Так что, Рудольф, вид спорта ты выбрал правильный. Вот только почему тебя не взяли в Америку?

          — Вы говорите, что мы избавились от Сталина и осудили сталинские методы руководства. Но меня, как видите, всё ещё считают врагом народа.

          П.Д.Колчев положил руки на стол, затем раздвинул их, и скатерть натянулась.

          — Видишь, как всё гладко и ровно? — спросил он. — А теперь я убираю руки, и на скатерти опять появляются рубцы и бугорки. Вот так и в нашей стране. Война — это горе и беды, но ведь многим во время войны жилось в тылу совсем неплохо. Для некоторых руководителей законы военного времени стали просто находкой. Не знаю, как там Москва — это ведь они решают, брать или не брать тебя за рубеж. Но ты своё дело выполнил отлично. Вернее, мы тоже имеем отношение к твоему рекорду и к чемпионскому званию, так что ты всё себе не приписывай. Помни, спортсмен-любитель: наша социалистическая система устроена так, чтобы человек работал, но не перетрудился. А если хочешь перегрузок, то записывайся в стахановцы, и тебя сделают Героем Труда.

          — Не знаю, пропустят ли меня в герои с моей биографией, но выехать из страны на соревнования не разрешают.

          И я напомнил П.Д.Колчеву о нашем общем знакомом, шахтёре и спортсмене Анатолии Тузове, о котором написал в первой книге. Он заслужил на шахте звание Героя Социалистического Труда, но в горкоме партии его кандидатуру не утвердили, поскольку Тузов был разведён.

          — Да, у нас любят проповедовать моральные нормы, — согласился Колчев. — Но ты, Рудольф, имеешь серьёзную цель. Мы тебя любим, тебя любят везде, вот и радуйся этому. А если чиновники не взяли тебя в США, то это их позор. Они тоже люди, им должно быть стыдно за свой поступок. Но ты ведь ещё докажешь им назло, что сильнее всех?

          — Да, если у меня хватит духа. Всё зависит от того, как будут терпеть мои спортивные подвиги в семье и на работе. На шахте на меня смотрят косо. Считают, что я должен либо отдавать все силы производству, либо переходить в профессионалы. Как спортсмен-любитель я шахте не нужен, от моего чемпионства добыча угля не увеличивается. А я каждый год теряю в зарплате. Сейчас получаю за выслугу лет только 20%, а мой брат — 4 оклада. И он бравирует этим перед нашей матерью.

          — Может, по-своему твой брат и прав. Но пройдут годы, много воды утечёт. И ты, Рудольф, останешься в истории тяжёлой атлетики.

          Мы разговорились о мировых рекордах в жиме — моём и Новака, и я вспомнил, как «Комсомольская правда» на днях написала: мол, Григорий Новак был удивлён по поводу моего рекорда, заинтересовался, что за человек этот шахтёр, и выразил желание встретиться и поздравить меня. Я рассказал П.Д.Колчеву о Романе Павловиче Морозе, который снабдил меня исчерпывающей информацией об истории мировых рекордов в жиме в нашей категории:

          — Он живёт в Москве и тайком даёт мне советы.

          — Как это тайком? — недоумённо спросил Колчев.

          — Понимаете, на тренировках или на сборах ведущих штангистов спортсмены общаются друг с другом. А если с кем-то хочу заговорить я, то многие тут же отворачиваются. Р.П.Мороз, когда мы с ним встречаемся, сначала осматривается вокруг — не видит ли нас кто-нибудь? — и только после этого начинает со мной беседовать. Когда я уезжаю из Москвы в Сибирь, то всегда звоню ему. И он хоть на полчаса, но приезжает на Казанский вокзал, чтобы проводить меня и дать добрый совет. Когда мы встретились после рекорда, я думал, что он задушит меня в объятиях. Вот что он принёс мне на этот раз.

          Р.П.Мороз напечатал на бумаге чрезвычайно любопытный документ — перечень мировых рекордов в жиме двумя руками в весе 82,5 кг. Первым обладателем рекорда — 86,5 кг — стал в далёком 1918 году знакомый мне Ян Юрьевич Спарре. Затем рекорды ставили Дмитрий Наумов, военнослужащий из Витебска, и Ефим Хотимский («Спартак», Киев). Григорий Новак, крепыш неизмеримой силы, впервые появился в этом перечне во время войны, выжав в Новосибирске 128,7 кг. И с 1944 г. он к рекорду уже никого не подпускал.

          — Как же так, — в недоумении воскликнул П.Д.Колчев, — шла война, люди гибли на фронте, а Хотимский и Новак тешились мировыми рекордами?

          — Да, — сказал я. — Сталин и в то время не забывал о спорте. Незадолго до Тегеранской конференции 1943 года, когда стало ясно, что СССР в союзе с США и с Англией выиграет войну против Германии, он велел снять с фронта всех мастеров спорта и даже перворазрядников. Они могли служить в армии, но к опасным подвигам их больше не подпускали. Считалось, что спортсмены — это советский генофонд, и потому их берегли.

          Советская пропаганда так расписывала Григория Новака, что его самого тошнило от этого. Он заполонил все газеты и журналы — и этим как раз сильно повлиял на меня.

          Моссовет выделил Новаку персональную машину. И.З.Любавин рассказывал мне, что Новак получил водительские права, но сам за рулём не ездил, нанимал шофёра. Позже Григорию всё это надоело, и он прогнал шофёра, а машину сдал назад в Моссовет. Сказал: «Я не буржуй, в Москве достаточно общественного транспорта».

          Я обратил внимание П.Д.Колчева на то, что Новак, как правило, увеличивал рекорды в жиме строго на 0,5 кг. Он отступил от этой традиции всего лишь однажды, в 1947 г., когда вдруг превысил свой же рекорд сразу на 2 кг.

          Мы с Колчевым сильно засиделись, Девис Черентаев давно ушёл. Но я видел, что у Павла Дмитриевича ещё много вопросов. При выходе он спросил меня:

          — А сколько платят за мировой рекорд — ведь наш спорт считается любительским?

          — Если платили бы мало, то Новак не стремился бы устанавливать рекорды столь часто, каждый раз увеличивая результат на минимальную величину. Его тем более можно понять потому, что оплата за рекорд не зависит от поднятого веса. Точной суммы премии я не знаю, мне на эту тему пока никто не исповедовался. Слышал только, что бухгалтерия Госкомспорта начисляет премии за рекорды в виде командировочных.

          Домой после нашей беседы я заходить не стал, сразу по пути зашёл в клуб, хотя до начала тренировки оставался ещё час. В тот день два моих ученика были подведены к стрессовой нагрузке. Тем самым я начал реализовывать на тренировках моих ребят идею, которую ещё два года назад стал испытывать на себе.

          После моего возвращения с чемпионата СССР число желающих тренироваться резко увеличилось, и я решил разделить штангистов на три группы. Сам я и наши мастера спорта вошли в третью группу. Двум остальным группам я скрепя сердце написал общий план тренировок. Я пошёл на это вопреки своим принципам: общий план — это фактически обман штангистов. Каждый атлет индивидуален точно так же, как отпечатки пальцев человека, а то и в большей степени. Если штангист — одарённый спортсмен, то тренер своим огульным подходом может только затормозить его развитие.

          Через три месяца я провёл с первой и со второй группами теоретическое занятие. Я объяснил им, что думаю о каждом из них и каковы их индивидуальные недостатки, убедил и научил их составлять план тренировок самим, имея в руках общий план, который я дал им в качестве основы. Это было рассчитано на два месяца — пришла бумага, что меня на этот период вызывают на всесоюзные сборы перед предстоявшим чемпионатом мира. Все атлеты сносно написали себе планы, но не всем удалось осуществить мои желания.

          Это касалось, например, самого талантливого из них — Алексея Вахонина. Я уже писал в первой книге, что настоящая его фамилия была Кунов. Неподалёку от нас, в посёлке Бабанаково под Белово, он женился на некоей Вахониной и при регистрации взял её фамилию. Я спросил его, зачем он это сделал: на мой взгляд, «Кунов» звучало не хуже. Он не сразу ответил, но как-то, будучи в хорошем расположении духа, признался, что его прежняя фамилия созвучна нецензурному «чалдонскому» словечку, и по этой причине его дразнили в школе.

          Правда, жить со своей первой женой Вахонину не пришлось. После регистрации её родители организовали свадьбу. Алексей не рассчитал свои силы и напился с гостями так, что забыл про свою невесту. Кто-то из гостей обидел его. Вахонин, уже обладавший большой физической силой, схватил гостя и бросил его на навозную кучу. Обидчика пришлось отмывать — он вымазался с ног до головы.

          Далее новым родственникам захотелось поговорить с Алексеем о спорте и вообще о его планах на жизнь. Один из них сказал ему:

          — Сразу же подавайте заявление на квартиру, и вам её дадут. Наш председатель ДСО «Шахтёр» говорил на стадионе: мол, Лёшу нужно поскорее женить, иначе он уедет в Киселёвск к Плюкфельдеру.

          — Я хоть и пьян был, — рассказывал мне Вахонин, — но сообразил, что её родственники хотят через меня получить квартиру. И если что не так, то просто вышвырнут меня оттуда. Услышав такие речи, я решил поговорить со своей невестой. Но тут вдруг на свадьбе появился наш председатель ДСО, он же директор стадиона, и я спросил его:

          — Вы вправду решили меня женить и дать квартиру, чтобы я не уехал в Киселёвск?

          Председатель аж расцвёл.

          — Молодец, Лёша, догадался!

          Он пригласил меня подсесть к себе, достал из внутреннего кармана бумажник, осторожно вынул из него белую бумажку и сказал:

          — Ты говорил, что у тебя, у почти мастера спорта, нет нормальных жилищных условий и поэтому ты хочешь уехать. Мы в Ведовском горисполкоме посоветовались и решили выделить тебе квартиру. Но жилищная комиссия сказала, что молодому холостому мужчине они квартиру не дадут. Теперь ты женат, и я написал от твоего имени заявление на квартиру, тебе его нужно только подписать. Видишь, я всё делаю для тебя как отец родной.

          Но я ничего подписывать не стал и сказал, что мне и в общежитии хорошо. Я понял, что председатель в сговоре с моей новой роднёй. Они хотели использовать меня как спортсмена, получить то, что им было нужно, а меня — коленкой под зад. Пусть, мол, теперь едет в Киселёвск.

          Я сидел над тренировочными планами своих спортсменов. Все они различались не только по своим физическим возможностям, но и в социальном отношении.

          Было много ребят, окончивших 10 классов. Их я нацеливал на нелёгкий путь в жизни. Этим людям предстояло стать капитанами или инженерами, они были строителями своего будущего. Спорт — это подготовка запаса прочности. Ветры, которые дуют в жизни, не должны сломать нас в слабых местах. Удары будут обязательно, и их нужно уметь держать.

          Многие не обращают внимания на свои физические недостатки, надеются на жалость: дескать, люди будут думать: что с него возьмёшь, он всегда был хилым. Но факты подтверждают, что из хилых, из слабых порой вырастают богатыри. Воля и трудолюбие вытаскивают человека из болота. В экстремальных условиях приходится противостоять трудностям один на один.

          Через много лет из города Клайпеда в Литве ушли на афганскую войну ребята-штангисты.

          Вернувшись с войны, эти мастера спорта первым долгом приходили к своему тренеру Сергею Скорику. Они благодарили его за то, что он учил их не только поднимать штангу. Он сделал их людьми, всесторонне развитыми в физическом отношении. Так, по моему совету, они перед началом тренировки в течение 20 минут совершали 4-5 пробежек на 50 метров с ускорением.

          Поэтому я вспоминаю сегодня, что к молодым атлетам, к юниорам нужен особый подход. Уже в начале тренерской работы моя методика имела целью приучить атлета к самоанализу. То есть к самостоятельности, к готовности взять ответственность на себя. В отношении производственников я учитывал, насколько устал их организм на работе. Но в любой ситуации нацеливал атлета на ударные нагрузки.

          К Алексею Вахонину мне пришлось специально прикрепить моего ученика и друга Ивана Кошкина. Я уже писал, что, по моей просьбе, шахтком поселил Вахонина на одной лестничной площадке с Кошкиным. Если откровенно, Кошкину досталось по полной программе, он много натерпелся от Вахонина. На помощь ему иногда подключался Николай Малинин.

          Для Вахонина мне пришлось писать персональный тренерский план. Интеллект Алексея был настолько неорганизованным, что он не мог самостоятельно проанализировать свои тренировки. Но, в отличие от других, Вахонин чётко выполнял всё, что ему предписывалось. Это был тот случай, когда вместо слова «Training» (тренировка) уместно говорить «Dressur» (дрессировка).

          Наблюдая за Алексеем, я увидел, что у него нет чёткого осмысления своих тренировочных действий. Я несколько раз пытался нацелить его на то, чтобы он сообщал мне, где всё хорошо, а где что-то недогружено. Но когда я предоставил ему самостоятельность в тренировках, это закончилось тем, что две его тренировки были сорваны из-за перегрузок и неправильного чередования упражнений. Обуздать или уговорить Алексея мне никак не удавалось.

          Посредниками между нами были И.Кошкин и Н.Малинин.

          Больше всего Вахонин прислушивался к Малинину. Мы с Николаем разработали план, и он говорил Алексею примерно следующее:

          — Вот ты Рудольфа не слушаешься, а если слушался бы, то сейчас тоже стал бы чемпионом СССР или рекордсменом мира. Лёшка, глупая голова, будь я так же талантлив, как ты, то обязательно слушался бы тренера. У Рудольфа опыт, он многому может тебя научить. Иначе зачем ты приехал к нам в Афонино? Жил бы в своём Бабанакове. Но ты, я вижу, хочешь покорять штангу и можешь ставить мировые рекорды. Только брось выставлять свои глупые детские принципы.

          Дома Вахонина уговаривал его сосед Кошкин, он тоже был подготовлен к этому. И вот, похоже, Алексей покорился, как молодой резвый жеребёнок: давай, мол, Рудик, думай за меня. Я поблагодарил его за доверие. Теперь Вахонин вообще перестал думать хотя бы чуточку.

          Исправить его технику с помощью слов было невозможно. Что я ему ни говорил бы, успеха не было — наоборот, наблюдалось ухудшение. Вот мне и пришлось взять за основу цирковой метод — не тренировать, а «дрессировать».

          Чтобы достичь намеченной цели, нужно было сначала «стереть» его неверные автоматические движения, а затем как бы начать с чистого листа. Атлет с повышенным интеллектом при этом бросился бы в панику. Но Алексей всё это воспринял спокойно. Упражнения, которые он делал, выглядели со стороны, на первый взгляд, по-дурацки. Но они подходили именно для Вахонина — единственного в своём роде экземпляра.

          За короткий период я сумел сделать очень многое. И сделанное радовало меня, а главное — Алексей тоже был доволен, вроде бы нащупав зацепку. Работа с Вахониным увлекла меня, хотя я ещё не до конца разобрался с самим собой.

          Тем временем атаки на меня в Москве продолжались. На семинарах особенно доставалось за жим именно мне. Меня спасало то, что Роман Павлович Мороз фотографировал меня со всех сторон и доказывал предвзятость судей. Тем не менее я не оставлял без внимания никакую критику в свой адрес.

          Между мной и Трофимом Ломакиным целенаправленно создавали напряжённую обстановку. В своё время его перевели из Сибири в Москву, и тренер А.И.Божко добился предоставления ему в столице разных социальных благ. В категории 90 кг Ломакин в первый раз стал чемпионом СССР ещё в 1952 г. А.Воробьёв выступал тогда в весе 82,5 кг. На следующий год Божко поменял их местами. Это не пошло на пользу Трофиму — его результаты стали снижаться. Так, на чемпионате СССР 1954 г., где я впервые увидел Ломакина, он стал лишь третьим вслед за В.Пушкарёвым и Н.Меркуловым.

          К сожалению, это выступление стало последним для Николая Меркулова. Как я уже упоминал, он предпринял попытку самоубийства и в результате остался инвалидом на всю жизнь.

          Видя, что в весе 90 кг Воробьёв закрыл ему дорогу, Ломакин решил меньше пить и серьёзно взялся за собственный вес. Он стал много бегать, следить за питанием. В итоге Трофим, на радость А.И.Божко, решительно раскидал своих прошлых соперников — Владимира Пушкарёва, а затем и Василия Степанова. Трофим Ломакин был атлетом изумительным, но очень самолюбивым. В Москве он пользовался большим авторитетом даже у генералов, близких к ЦСКА.

          Если Ломакин соглашался посетить кого-нибудь из них в домашней обстановке, то для генерала это была большая честь. Сколько раз генералы старались выиграть у Трофима в карты, обчистить его догола, как это делал с ними он — и у них ничего не получалось.

          Однажды один генерал решил пригласить Ломакина без свидетелей. Они сели ужинать, пошли кавказские тосты. Генерал пил крепко, и водка редко сваливала его с ног. Но тут с ним что-то случилось, он уснул за столом. Трофим решил унести его в постель, но генерал был не из лёгких, он как-то вырвался у Ломакина из рук и в коридоре упал на пол.

          Шутки Ломакин любил. Он положил генерала поперёк коридора, аккуратно закатал его в широкую ковровую дорожку и повернул вверх лицом. Генерал спал мёртвым сном. Трофим открыл двери слева и справа, чтобы генерала не было видно, и ушёл. Жена генерала была у соседей. Вернувшись, она не увидела ни дорожки, ни мужа и бросилась звонить Ломакину. Тот сказал:

          — Ваш муж буянил, и я решил завернуть его в дорожку как в смирительную рубашку. Обратите внимание — он лежит в конце коридора.

          Итак, на моём пути стоял Трофим Ломакин. Это был крепкий орешек, хотя скрупулёзностью А.Медведева или А.Воробьёва не отличался. Штанга являлась для Ломакина чем-то вторичным. Природа одарила его физическими способностями столь щедро, что для подъёма силы до мирового уровня ему достаточно было потренироваться 2-3 раза в неделю по 1,5-2 часа.

          На чемпионате СССР в Сталино Ломакин пошёл на нулевую оценку, на мой взгляд, умышленно — это была хитрость, нередкая в подобной ситуации для атлетов, которым в Госкомспорте уже оформили выездные документы.

          В этой кухне хорошо разбирался старший тренер сборной Николай Иванович Шатов. Он знал: если штангист получил «баранку», то это ещё не значит, что он проиграл. Тем более что соперники Ломакина у начальства не котировались. Виктор Лях, хотя тоже был армейцем, не устраивал Шатова своими результатами. Юрия Волчкова вообще не принимали во внимание. А меня, не имевшего даже стипендии и оформленного выезда за границу, можно было легко отстранить.

          Во время поездки в США с Т.Ломакиным провели большую разъяснительную работу. Но Трофим был как тот кот Васька: повар его ругает, а кот продолжает уплетать курицу. Ломакин себе жизнь не усложнял, жил, как хотел, чемпионство не было его целью. Он считал, что медали и очки нужны в первую очередь самому А.И.Божко и т.д.

          Вскоре в Киселёвск пришла большая бумага — моё «выездное дело». Там было много каверзных вопросов, например: «Если нет в живых, то где похоронен?». В конце имелась приписка, что анкету нужно лично доставить в иностранный отдел Госкомспорта СССР. Кроме того, требовалась характеристика с места работы, а также рекомендация специальной комиссии по выездным делам.

          Мой вопрос рассматривался на бюро горкома партии. Правда, меня от данной процедуры освободили, мои интересы представлял мой новый знакомый Нестеренко из отдела агитации и пропаганды.

          16 сентября 1958 г. в Стокгольме (Швеция) должен был начаться чемпионат мира по тяжёлой атлетике. В Москве по этому поводу шли совещания, стратеги подсчитывали возможные золотые медали. Согласно объективным показателям, тяжелоатлеты СССР должны были победить команду США. Как в то время говаривал Н.С.Хрущёв: «Закопаем американцев!»

          В Генштабе с Трофимом Ломакиным крепко поговорили. Он пообещал соблюдать спортивный режим, но тут же добавил:

          — У нас в команде есть Плюкфельдер. Он сейчас посильнее меня. Видимо, он и должен защищать честь нашей команды.

          Но в военном политбюро ему ответили:

          — В Стокгольм поедете вы — Трофим Фёдорович Ломакин.

          Мы на работе установили новую линию, поставили современный днепропетровский трансформатор. В шахте перебрали два насоса, обновили щит на 6000 вольт. После этого наш начальник цеха А.Т.Клышко дал мне недельный отпуск.

          Я написал себе план тренировок на это время, но он оказался невыполнимым. Видимо, я так устал на работе, что не смог восстановиться. Зато Алексей Вахонин свой ударный недельный план выполнил.

          Моя мать, да и жена Валентина были очень гостеприимными. К нам часто приходили штангисты, особенно те, что участвовали в нашей картофельной кампании. В тот период это были И.Кошкин, А.Тузов, Н.Малинин и глухонемой Виталий Бедарев.

          Мне становилось всё труднее отлучаться из дома. Мои дочери уже воспринимали меня почти как гостя.

          — Опять уезжаешь, — говорила старшая дочь Олечка, — а обещал нас на гору сводить.

          Я давно обещал им также привезти большую куклу, но никак не мог найти такую, как хотелось. Зато привёз большую красивую глиняную собаку. Маленьких же кукол я привозил каждый раз.

          Не знаю почему, но дети у меня росли очень спокойными и вели себя почти как взрослые. Не помню, чтобы Олечка нас чем-нибудь расстраивала. Лилечке шёл пятый год, они с Олей всё время находились вместе. У брата, жившего за стенкой, был сын Николай, на год старше моей Оли. Они играли втроём, но, как правило, недолго. Коля обязательно в чём-нибудь хулиганил, и дети разбегались. Колодец при доме я обил высокими досками — от греха подальше.

          В начале августа мне нужно было уехать на сборы в Алушту. А пока что я ездил на мотоцикле по окрестным деревням и выпрашивал у знакомых председателей колхозов делянки под сенокос или пытался купить готовое сено, иначе брат меня на сборы не отпускал.

          Сено удалось найти в совхозе «Сергеевский», где жили в основном чуваши. С тамошним директором мы два года назад работали вместе, и он пообещал обеспечить нас сеном. И в шутку сказал мне:

          — Выиграешь чемпионат мира — и мы привезём тебе сено бесплатно.

          Брат успокоился, и меня отпустили в Алушту.

          В Москве мне пришлось попотеть над своими документами для выездного дела. Меня словно просвечивали насквозь: «чей ты родом, откуда ты», как пели тогда. Если недоставало документов, то делали запросы. Я сказал, что мой год рождения записан в паспорте неверно — 1928-й вместо 1927-го. Мне пообещали обратиться в наш донбасский ЗАГС, но результата я так и не узнал.

          Женщина из Госкомспорта, оформлявшая мои документы, позвала меня к себе в комнату, усадила на стул и вежливо спросила:

          — Скажите, как у вас хватает духа заниматься спортом после стольких перенесённых страданий?

          Я не знал, что ей ответить. Что это, думал: жалость или провокация? Сказал, что пострадали не одни только российские немцы, что рядом с нами в Донбассе было русское село Ивановка, где тоже свирепствовал террор.

          — Да, — сказала симпатичная женщина, — как я понимаю, вы не озлобились за выселение немцев с обжитых мест.

          — Спорт, в том числе большой, не имеет отношения к политике, — парировал я.

          Женщина усмехнулась: проверяя каждого из нас, она прекрасно знала, как обстоит дело в действительности.

          — Я рада, что у вас всё хорошо, — сообщила она, — а то мой шеф попросил меня поговорить с вами.

          После неё я зашёл на второй этаж, в отдел тяжёлой атлетики. Там мы столь же мило побеседовали с Николаем Ивановичем Шатовым. Он сказал мне:

          — Ты не беспокойся, мы послали на шахту такую бумагу, что ты в любой день сможешь выйти на работу. Шахта тебя командирует, сохраняя за тобой место, а также стаж работы. Правда, без начисления зарплаты и выслуги лет. Мы выделили тебе стипендию. Когда приедешь домой, в отделе кадров шахты тебе всё объяснят, у нас в Госкомспорте был большой спор среди юристов по поводу того, как с тобой, Рудольф, поступить. У тебя 14 лет подземного стажа, ты у нас один такой. Теперь решено больше не направлять такие справки на производство.

          Я ответил, что меня больше всего интересуют мои права на получение шахтёрской пенсии. Н.И.Шатов дал мне на подпись протокол о том, что я установил мировой рекорд. Я обнаружил там запись, что мой тренер — И.З.Любавин, который в то время был старшим тренером общества «Труд».

          Я прочёл это место вслух и посмотрел на Шатова. Тот скривил лицо, развёл руками и сказал:

          — Любавин сам составил этот протокол, но, видимо, боялся показать его тебе.

          Я понял, что Шатов немного лукавит. Однако времени на размышления у меня не было, и я подписал протокол.

          — Вот и хорошо, с чем тебя и поздравляю, — сказал Н.И.Шатов и тут же исчез.

          Мой друг Алексей Медведев уже уехал в Алушту. Наш поезд на Симферополь отправился вечером, и я вскоре уснул под стук колёс.

          Проезжая Украину, я всегда с грустью смотрел на наши донецкие терриконы. Я всё помнил, и мне казалось, что я скоро вернусь в родные места. За нашей деревней была балка, где я когда-то скатывался на самодельных деревянных «коньках»: посреди колодки была укреплена проволока, которая и направляла моё движение. Теперь на месте балки стояла гигантская шахта. Помню, в 1939 г. у нас в доме жили геологи. Один из них говорил:

          — Ваша деревня — счастливая, под вами нет угля. Ваши предки будто знали об этом.

          В 1965 г. я заехал к своим родственникам по линии Ортов, к тёте Полине, которая была замужем за Иваном Бондаренко. От них я на машине съездил домой, но узнал в своей деревне только кладбище и школу. Когда я увидел на той стороне балки привычную шахту с копром и бешено вращающимися колёсами, мне показалось, что я нахожусь в Киселёвске. Казалось бы, чего проще — перевестись с кузбасской шахты на донбасскую и опять поселиться своей деревне, но, увы...

          На донецких базарах то и дело слышалось: «Тупой как немец...» Брани в адрес немцев здесь всё ещё было предостаточно. У евреев аналогичное явление называется антисемитизмом. Как его назвать применительно к нам, сразу и не придумаешь.

          Мои здешние родственники вели себя так, будто то, что случилось с нами, и должно было случиться. Тётю Полину с семьёй не выселяли, поскольку её муж был русским. Она много рассказала мне о том, что́ они пережили во время оккупации. Я написал об этом в первой книге. Тётя считала наше организованное выселение благом — мол, иначе нам угрожала гибель. Она только не могла понять, почему нас не пускают назад на Украину. Всё это было близко моему сердцу и крутилось у меня в голове, когда я глядел в окно, проезжая Донбасс.

          С приближением к Крыму солнце становилось ярче, воздух насыщался ароматами. Вокруг появились совсем другие деревья и множество цветов. Выйдя с симферопольского вокзала, я услышал гул. Бросалось в глаза, как кипит здесь жизнь.

          В справочном бюро мне за 20 копеек сообщили, как добраться до Алушты, и подарили маленькую книжку об этом городе. Через полчаса я уже направлялся туда в такси. Таксист гнал как сумасшедший и объяснил это тем, что у него туговато с планом. Он мотал нас по горам и лихо крутил на поворотах. Мы долго ехали в гору, затем водитель остановился, чтобы подлить в радиатор воды, и сказал:

          — Посмотрите пока на Кутузова, на этом месте турки повредили ему глаз.

          Мы увидели маленький бюст полководца. Мои попутчики шептались о чём-то о своём. Они были из Средней Азии, и Кутузов их совершенно не интересовал. По дороге я спросил таксиста об истории Крыма. Он оглянулся, оценил, что трое остальных пассажиров плохо понимают по-русски, и вполне профессионально начал рассказывать мне о своём полуострове, о его оккупаций немцами, об Алуште, о крымских татарах. Я успел узнать немногое: мне уже пора было выходить.

          За билет я уплатил ещё в кассе, а здесь дал таксисту рубль на чай. Он до тонкостей объяснил мне, как найти спортивную базу «Спартак», и вскоре я стоял у стола администраторши здешней гостиницы. А.Медведев был уже здесь, и администраторша по его просьбе поселила меня к нему в комнату.

          Итак, я оказался на всесоюзных сборах по тяжёлой атлетике. Я сел на скамейку у входа в гостиницу, и мимо меня поодиночке потянулись штангисты. Они шли на обед в наш корпус, где слева находилась большая столовая.

          Базу построили на средства Госкомспорта СССР. Как правило, она была недогружена, и в основном в ней отдыхали киевляне. Они называли себя «дикарями», поскольку приобретали путёвки здесь на месте. Мы жили вперемешку с ними, только в столовой штангисты питались с правой стороны, а «дикари» — с левой.

          Появился Алексей Медведев. Он подал мне руку, что-то промычал и махнул рукой: мол, идём со мной. В те годы Медведев говорил так мало, будто перегрелся на солнце. Мы пошли в столовую. Н.И.Шатов сообщил по телефону, что я еду, и Алексей заказал на меня обед. На этой спортивной базе я оказался впервые. База была интересной, и я надеюсь, что кто-нибудь напишет о ней подробнее. Медведев предварительно закрыл комнату и предупредил, что нас могут обокрасть. Так проинформировал его директор базы. Обед был вкусный, особенно если учесть, что я уже больше недели не ел горячего.

          На сборы приехали Владимир Стогов и Евгений Минаев из Москвы, Виктор Бушуев из Горького, Фёдор Богдановский из Ленинграда, Аркадий Воробьёв из Свердловска и другие штангисты.

          Шёл третий день сборов, а Трофима Ломакина всё не было. Армейский тренер Александр Иванович Божко волновался за него, спрашивал, не видел ли я Трофима в Москве или в Симферополе, сердито ворчал:

          — Где он шатается?

          После тренировки я опять сел на скамейку неподалёку от спортзала. Ко мне подошёл мужчина, оказавшийся шофёром, и сказал, что у него в машине сидит очень знаменитый человек. Так объяснил ему милиционер, который подсадил пассажира в Симферополе, отдал за него талон, велел отвезти на спортбазу в Алушту и для верности отобрал у водителя права.

          — Я не знаю, как к вам подъехать, стою вон там. Пожалуйста, заберите этого гражданина, а то он лыка не вяжет, пьян вдрызг, — умоляющим голосом попросил шофёр.

          Я догадался, что это и есть мой пропавший соперник. В машине под музыку из включённого на полную мощность приёмника, действительно спал Ломакин. Шофёр подсунул мне бумажку, чтобы я расписался, что он сдал мне пассажира: иначе, мол, милиционер не вернёт ему права. Я поставил подпись и сказал:

          — Ну что, соперничек, беру тебя под расписку, так что пошли.

          — Это ты, что ли? — спросил Трофим, открывая глаза. — От тебя нигде не спасёшься. И на помосте кровь мне портишь, и тут опять ты.

          Я крепко взял Ломакина под руку, мы двинулись было к базе, но он остановил меня.

          — Слушай, Рудольф, если нас увидит Божко, то погоны с меня сдерёт. Давай-ка я пока полежу здесь под кустами, а ты возьми мои документы и постарайся оформить меня в гостиницу.

          Я согласился, но в анкете была нужна подпись Трофима. Я вернулся к нему, он расписался, и я принёс ему ключи от номера. Мы по задворкам добрались до гостиницы, он вроде бы протрезвел. Время было как раз послеобеденное, все спали. Ломакин тоже лёг. Анкету мы оформили так, будто он приехал вчера.

          Наутро А.И.Божко вовсю ругал Ломакина на собрании. Но ничего, всё обошлось. Неделю спустя Трофим опять пропал. Нашёлся он только дня через три, и его лицо опять оказалось опухшим.

          На тренировках Ломакин был старательным, никого не подначивал, себя не возвышал. Все люди для него были добрыми.

          Утром нас подняли на собрание по тревоге — в Алушту в срочном порядке приехал Н.И.Шатов. Он сообщил, что в Москве находится с визитом президент Египта (в то время ОАР — Объединённая Арабская Республика) Гамаль Абдель Насер, который хочет увидеть наших рекордсменов по тяжёлой атлетике. На стадионе в Лужниках прямо на поле выставят помост, и мы перед правительственной трибуной, на глазах Насера и Хрущёва, должны будем штурмовать мировые и всесоюзные рекорды.

          Советские штангисты прославились на весь мир, особенно после поездки в США. А Египет до Второй мировой войны считался передовой страной в области тяжёлой атлетики. Именно здесь ввели в мировую практику стиль «ножницы», в котором я по-прежнему выступал.

          Лицо Н.И.Шатова выдавало тревогу, он был весь как на пружинах. Я сидел прямо напротив старшего тренера сборной и видел, как у него потеют руки. Капитан команды А.Воробьёв, не заботясь о вежливой форме, возразил:

          — Мы ведь не циркачи. Рекорды не ставят по минутному капризу власть имущих. Мы устали после поездки в США, а тут, видишь ли, кому-то в одночасье захотелось увидеть рекорды.

          — Хорошо, — согласился Шатов, — но ведь среди вас есть люди, не ездившие в Америку.

          И посмотрел на меня. Я молчал. С задней скамьи отозвался Евгений Новиков, любимец нашей штангистской семьи:

          — Как я понял, Николай Иванович, мы должны оправдать хлеб, который едим. Но почему-то получается так: кто больше кушает, тот выступать не может.

          — Стоп-стоп, — прервал его Шатов, — кто это больше кушает?

          — Как кто? Разве я могу сравниться по окладу, скажем, с Воробьёвым или с Богдановским? Но вы всё же запишите меня, я установлю рекорд страны в жиме. Если, конечно, Медведев не будет возражать.

          Раздался смех.

          — Один, значит, есть. Но нас просили о выступлении двух человек. Времени на это выступление даётся 30 минут. — Шатов посмотрел на меня. — Ну что, шахтёр, слабо́ установить рекорд?

          Я сказал, что если выступать предстоит через день, то я успею отойти от тренировок.

          — Вот и хорошо, сегодня же вечером вылетим в Москву, — подытожил Шатов.

          Мы с Новиковым собрали свою спортивную форму и хорошо поплавали в море. Евгений весь день смешил меня.

          Например, когда мы шли с пляжа по длинной аллее, по бокам которой стояли скамейки, Новиков предложил:

          — Давай задержим людей, пусть посмеются перед обедом. Я лягу на скамейку, а ты заходи с той стороны и чеши мне живот.

          В связи с нарастанием мышц его живот растянулся, и Евгений умел удивительно им управлять. Он улёгся во всю длину скамьи, вытянул голову и скорчил свиную морду. Я стал чесать ему живот, а он принялся хрюкать — совершенно неотличимо от настоящей свиньи. Вначале я не мог поверить своим ушам. Народ останавливался, мужики от смеха падали на колени, женщины держались за животы. Одна женщина смеялась так, что побежала в кусты, и её там вытошнило.

          Подошли наши штангисты, схватили Новикова за ноги и свалили на землю. Он встал на четвереньки и принялся лаять. Подобного я ещё не видел. Мы все от судороги схватились за животы. Вот таким был Евгений Новиков. Он не унывал в любой ситуации.

          После обеда к нам в комнату пришёл Н.И.Шатов и стал вести со мной задушевную беседу.

          — Руководство довольно, что в Сибири появляются новые штангисты, да ещё бьющие мировые рекорды, — сказал он.

          А.Медведев, который лежал и отдыхал, подмигнул мне. Вот, мол, каков Шатов: раньше знать тебя не хотел, а теперь сам пришёл в номер.

          Шатов напомнил:

          — Рудольф, не забудь взять у нашего доктора Казакова нашатырь и пластырь. А ещё возьми канифоль для натирания подошв у ботинок и магнезию для рук.

          Медведев дал мне несколько советов, как ему казалось, нелишних. Он поинтересовался моим весом. Я сказал, что вес в норме. Е.Новиков уже ждал нас с Шатовым.

          Мы вылетели из Симферополя спецрейсом на военном самолёте. Летели на небольшой высоте, в Москве приземлились на специальном аэродроме. Вскоре мы оказались в гостинице на стадионе в Лужниках. Е.Новикова поселили в отдельном номере: Н.И.Шатов знал, что он невыносимо храпит. Меня тоже поселили отдельно. Позже дежурная с моего согласия подселила ко мне парня из Армении. Он совершенно мне не мешал и понятия не имел о спорте.

          Меня волновало, что на тренировке я не поднимал даже 90% моих предельных весов. А тут я должен был выжать мировой рекорд — 144 кг, превышающий на 0,5 кг мой предыдущий рекорд.

          Обстановка была непростой. Над стадионом открытое небо, во что упереться взглядом? И я решил выжимать штангу с закрытыми глазами. Перед сном я сымитировал свои движения, глядя в зеркало. Пробовал даже закрывать глаза при взятии на грудь. Но установил, что делать этого не надо.

          В итоге я решил, что когда зафиксирую рекордный вес на груди и он прижмёт меня так, что глаза, как говорится, полезут на лоб, я закрою их и стану ждать, пока судья даст хлопок. Если же глаза у атлета открыты и он видит облака, то моментально начинает кружиться голова. Об этом явлении особенно хорошо знают те штангисты, что жмут на одном дыхании.

          Вечером я часа полтора побродил в одиночестве вокруг стадиона. Про себя я считал предстоящее выступление халтурой. Продемонстрировать один жим — сие вроде бы легко. Но ставить мировые рекорды в столь необычных условиях — мне так и хотелось назвать это авантюрой.

          В Сталино я хорошо выжал 143,5 кг. А.Медведев даже считал, что у меня имеется запас на 5 кг. С тех пор я ещё хорошо поработал на силу, на упругость спины. Дельтовидные мышцы у меня не были травмированы, спина и всё остальное, слава богу, не болело. Может, думал я, мне действительно удастся зафиксировать рекорд на радость Г.А.Насеру? И Шатов будет доволен.

          А то мне даже что-то стало жаль Николая Ивановича. Он ведь приехал на базу весь белый, испуганный, будто немцы снова напали на Советский Союз, и ему опять предстояло идти в партизаны.

          Медведев однажды спросил меня:

          — Как думаешь, почему Шатов так отчаянно сражался под Москвой в партизанах?

          — Он был мастером спорта, и вообще тогда многие, независимо от национальности, воевали отчаянно.

          — Нет, — возразил мне Алексей, двигая указательным пальцем, как маятником, влево-вправо. — В Госкомспорт СССР пришли три анонимки, моя жена их читала. Анонимщик возмущался, что Шатов скрывает свою национальность и отказался от иудейской веры. Теперь ты понял, что он сражался, дабы не попасть в руки к немцам?

          Я не верил сказкам Медведева, но и не старался узнать правду. Даже ради любопытства. В целом Н.И.Шатов относился ко мне нормально. Мне только не нравилась его чрезмерная услужливость перед начальством. Но, может, в Москве так и положено вести себя? Это у нас в тёмной шахте, где рабочие и крестьяне соединились трудом с бывшими военнопленными, среди которых были и интеллигенты, было принято держать ушки на макушке.

          А что касается анонимок, то на меня их тоже постоянно писали. За два месяца перед описываемыми событиями меня даже вызывали в киселёвскую прокуратуру, и мне пришлось объясняться, где я получаю зарплату. Любознательных везде полно. Можно испохабить портрет любого человека, нашлись бы только готовые на это анонимщики. Каждый всё воспринимает так, как ему удобно.

          Когда остаёшься один в таком большом городе, как Москва, и смотришь на её громадный стадион, то невольно возникают ассоциации с египетскими пирамидами. Чего только человек не напридумает, дабы отвлечь себя, дабы его не тянуло к какому-нибудь дурману!

          Наутро я совершил лёгкую пробежку. Нашёл удобное место, встал на руки и отжался 19 раз. Неплохо, отметил я про себя, руки работают в усиленном режиме. Значит, нужна только воля, и тогда можно надеяться на полную отдачу мышц, если выдержит спина.

          За завтраком в ресторане я выбрал себе обычные блюда. Съел стакан сметаны с сахаром, блинчики в масле, выпил кофе. На кухне мне заварили индийский чай, и я наполнил им свой термос. Горячий крепкий чай меня бодрил.

          После завтрака я стал ждать Н.И.Шатова, который должен был повести нас на выступление. Сел в кресло и занялся аутогенной тренировкой. Самый простой приём — закрываешь глаза, дышишь ритмично и приказываешь сам себе: я успокаиваюсь, моё тело расслаблено. Распускаешь плечи, руки повисают как плети, голова откидывается назад. Я ощутил как бы единство своего тела, все его органы заработали в едином ритме. Меня ничто не беспокоило, кроме разве что шума в ушах.

          Не успел я ощутить успокоение, как ко мне без стука вошёл Евгений Новиков. В руках у него было две курицы, завёрнутые в серебристую фольгу. Он попросил взаймы до Алушты 10 рублей — жена Тамара дала ему с собой маловато денег, и теперь ему не хватало, чтобы расплатиться в ресторане. Я поделился, хотя с деньгами у меня тоже было негусто.

          Новиков понёс деньги в ресторан и вернулся с чемоданом — его попросили из люкса, поскольку Н.И.Шатов заплатил только за одни сутки. Евгений принялся за курицу (вторую он собирался съесть после выступления), а я позвонил Шатову. Вскоре пришла администраторша и сказала, что мы можем занимать номера до 12 час ночи.

          Шатов сообщил, что наш выход на помост состоится в 14 часов. Штанги и два помоста на стадион уже завезли. После курицы Новиков вскипятил в графине воду и засыпал туда пачку цейлонского чая. Получился изумительный крепчайший чай, на лагерном жаргоне — «чифирь».

          Время шло, и скоро нам предстояло выходить на парад. К нам подключили ещё трёх атлетов, фамилии которых я забыл. По своей привычке я предложил Е.Новикову сходить на стадион и опробовать пустой гриф. Мы застали там знакомых штангистов из «Крыльев Советов» и из «Динамо», которые устанавливали основной помост, метров в сорока от которого находился второй, разминочный.

          — Ну вот, — сказали ребята, — вы нам и поможете, мы ведь всё это делаем для вас.

          Новиков сослался на то, что съел курицу и теперь не может нагнуться. Для меня же это было делом привычным, и мы с Ю.Юкаровым в несколько приёмов перенесли на себе тяжёлые плахи. Когда помост был готов, мы с Новиковым на нём потоптались, а затем надели на штангу 200 кг, сообща подняли её и бросили на помост с высоты. Помост лежал ровно и будто врос в траву.

          — Теперь рекорды можно поднимать спокойно, — констатировал я.

          Ещё раз примерившись, я на самой верхотуре стадиона нашёл место, куда можно было упереться взглядом, когда я после хлопка начал бы выжимать штангу.

          Е.Новиков весь вспотел.

          — Этак мы потеряем силу и ничего не поднимем, — сказал он. — Получится, что Шатов привёз нас для смеха.

          — Наоборот, — возразил я. — Считай, что наша разминка уже началась. У меня есть опыт разминки за два часа до старта.

          И я рассказал Евгению о том эпизоде, который уже описал, когда мы с учениками случайно обнаружили высокую эффективность такой ранней разминки.

          — Разгадка состоит в том, — пояснил я, — что мы расшевелили свои застойные места. У штангистов за секунду включаются все процессоры-нейроны, и синапсы должны принять посылаемый сигнал.

          Видимо, усиленное кровообращение на стадии ранней разминки как бы прокладывает дорогу для достижения более высокого результата при втором заходе.

          Этот момент мы с моими штангистами окончательно освоили на Спартакиаде народов СССР в 1959 г.

          Я предложил Жене пойти немного отдохнуть и попросил у него цейлонского чая, чтобы заварить его и залить в свой термос вместо ресторанного чая.

          Н.И.Шатов сбился с ног, разыскивая нас. Он сообщил, когда нам предстоит идти на взвешивание, и сказал, что после выступления нас сразу же увезут на аэродром.

          — Я прилечу к вам через два дня, — добавил Шатов. — Понимаете, здесь дело политическое.

          — Политическое? А что, если я не выжму штангу? — подхватил эту мысль Е.Новиков. — Получиться, что я контра, и меня сошлют в Сибирь? Рудольфа вот никуда уже не сошлют, ему легче, он и так давно сослан. А мне что грозит?

          — Ты, Женя, не волнуйся, — Шатов похлопал Новикова по гигантскому плечу, — вас в случае чего вряд ли сошлют. Но меня вполне могут снять с работы. А может, всё будет нормально? — Шатов посмотрел на меня. — Не знаю, как ты, Женя, а вот Рудольф точно установит рекорд. Ведь ему оказано большое доверие. Пусть видят, что мы все равноправные.

          — Ну, тогда будем стараться, — согласился Новиков. — И ещё один вопрос, Николай Иванович. Насколько я понимаю, после установления мирового рекорда требуется провести банкет. Как быть с этим?

          — Но-но, Женя, ты юморист, я знаю, — сказал Шатов и направился к дверям.

          — Нет-нет, Николай Иванович, не уходите от ответа, — остановил его Новиков.

          — Ты сначала установи рекорд, а уж в Алуште мы найдём средства, чтобы мило посидеть в один из субботних дней. Пригласим и твою Тамару, и мою жену. Верно я говорю, Рудольф?

          — Мы — дети божьи, — покачал я головой, — и нам, как неразумным детям, можно наобещать что угодно. Но всё, о чём вы сейчас говорили, мне совершенно безразлично. Я хочу показать то, что смогу, а не то, чего кто-то желает.

          — Вот видишь, Женя, Рудольфу банкеты не нужны, — подытожил Шатов и ушёл.

          Через час нам предстояло пройти процедуру взвешивания. Я проверил бинты, наколенники, свой нашатырь. На чужой нашатырный спирт надеяться нельзя: будет суета, масса народу, и если нашатырь стоит где-нибудь на тумбочке, то к нему будут подходить и нюхать все, кому не лень. Были и такие случаи, когда вместо нашатыря подсовывали «липу», от которой штангистов клонило в сон. Нужно было учитывать всё: выход на мировой рекорд — дело серьёзное.

          Можно назвать это как угодно, можно наклеить нам ярлык: вы, мол, выслуживались. Но ни политика, ни премия за рекорд меня не интересовали. Я уже писал, что на шахте, затратив столько сил и энергии, я мог бы заработать в десять раз больше. Меня интересовал сам процесс, мои физические возможности. Советская система открывала дорогу штангистам — выделяла средства на сборы, на проезд и т.д. Так почему бы не воспользоваться этим и не подвергнуть себя испытанию?

          Выход на помост — это для штангиста то же самое, что для парашютиста подготовка к прыжку с самолёта. Здесь всё должно быть выверено. Наконец у меня всё оказалось собрано, я проверил даже шнурки на ботинках. А то однажды в Сталино у меня случился казус: после мирового рекорда в жиме меня взвесили голым, и затем, когда я в спешке зашнуровывал ботинки, шнурок оборвался. А меня уже вызвали к рывку и объявили, что прошла минута. Я так и не смог связать шнурок, пришлось выходить с открытым ботинком. Хорошо, это был только первый подход, и я вырвал вес в стойку. Так что мелочей на соревнованиях не бывает.

          Е.Новиков тоже всё давно собрал. Я сдал номер, повесил сумки на плечи — и двинулся вперёд, на организованный штурм рекордов. Когда мы пришли за кулисы, там толпились люди, будто на чемпионате Москвы или РСФСР, причём сплошь знакомые. Появился Роман Павлович Мороз. Он извинился, что не пришёл в гостиницу: поскольку ездил на дачу. Я посоветовался с ним, как лучше распределить силы для покорения мирового рекорда. Вообще-то, я уже принял решение, но совет никогда не помешает. Мнение Р.П.Мороза почти совпало с моим.

          Мы с Новиковым прошли взвешивание. Я весил голым ровно 82 кг — в запасе имелось 500 г. Я заказал себе на первый подход в жиме 130 кг, на второй — 137,5 кг, а на третий — 144 кг, мировой рекорд. Новиков завесился на 116 кг. В первом подходе он заказал 160 кг, а затем сразу рекордный вес — 170,5 кг. Тогдашний рекорд СССР в жиме — 170 кг — тоже принадлежал Евгению.

          Стадион нетерпеливо гудел, нас хорошо разрекламировали. Помост установили поближе к правительственной трибуне. Да и нам было ходить недалеко. Я начал немного «гореть». В течение года я обычно выступал 10-11 раз, но тут набралось столько народа, да ещё оравшего «Давай мировой рекорд». Это нервировало. Я приказал себе: «Рудольф, не позорься, на тебя смотрит весь Киселёвск, особенно Афонино!» Там люди меня знали лично, я с ними работал на одном предприятии, им был бы приятен мой успех.

          Может, и не все порадуются — думал я, — некоторых схватит за горло зависть, и они ничего не смогут с собой поделать. Но всё равно похлопают меня в мойке по плечу. Первым вопросом, несомненно, будет такой: «Сколько тебе заплатили за мировой рекорд?» Ничего не попишешь, шахтёры — не дипломаты, которые умеют скрывать мысли.

          А здесь теперь языком не потреплешь. Весы и специальные судьи были готовы. Заиграл оркестр. Мы надели трико для представления на параде. Диктор говорил по микрофону на весь стадион, слышно было даже в туалете и в душе.

          Мне показалось, что вся Москва собралась лишь затем, чтобы посмотреть на Насера, а после нашего выступления — футбол. Но коли пришёл на футбол, то хочешь не хочешь, а придётся посмотреть и штангу. Тем самым на нас с Новиковым ложилось ещё больше ответственности.

          Пришли люди из руководства угольной промышленностью и пожелали мне успеха. Когда мы уже вышли на построение, меня нагло атаковал журналист из ГДР. Я сказал ему:

          — Lass mich in Ruhe!

          Он ответил, что поговорит со мной после выступления.

          Тренировочный помост стоял под трибунами, мы собрались вокруг него. Евгений Новиков опять нас смешил, изображая на помосте умирающего лебедя. Представить только — он порхал при весе 116 кг! Моя задумчивость куда-то исчезла, будто я устроил своим мозгам свежий душ. Николай Иванович Шатов выглядел обозлённым. Он видел в нас безответственных мальчишек — уж это-то я понял, зная его. Он за нас отвечал, а мы тут устроили балаган.

          Дали команду строиться. Нас было пятеро. Е.Новиков шагал позади всех и специально раскачивал живот, чтобы повеселить публику. Нас представили, и мы по команде ушли обратно под трибуны. Пока мы разминались, Михаил Лазаревич Аптекарь из Подольска, большой знаток тяжёлой атлетики, познакомил зрителей с историей рекордов мира сперва в моём весе, затем в тяжёлой категории, а также рассказал о трёх молодых штангистах, которые были с нами.

          Всё пошло как по писаному. Я выпил полстакана крепкого горячего чая. Натёр себе дельты, спину и ноги финалгоном. И у меня начался процесс разогрева. На меня нашло спокойствие — страх и злость требовалось нагонять на себя там, на помосте.

          После того как я во втором подходе выжал 137,5 кг, на штангу поставили 144 кг. И взвесили прямо при народе, на стадионе. Судьи были одеты в специальную форму. Всё смотрелось празднично, быть может, даже по-цирковому. Обижать зрителей, а заодно и меня судьи не хотели, это я почувствовал. То бишь если в моём жиме и нашлись бы погрешности, то в угоду зрителям меня пожалели бы и вес засчитали. 137,5 кг, равно как и 130 кг, я выжал легко. Зрители меня вызывали, слышались крики:

          — Давай, шахтёр, давай!

          На штангу поставили 144 кг. Я установил штангу так, как мне было удобно, и спихнул ногой с помоста щепки. Взором отыскал на вершине трибун точку, в которую должен был упереться сдавленными до предела глазами. Многим этого не понять, но раз надо — значит, надо.

          Время шло. Я затянул ремень, а затем поднял руки, чтобы освободить сжатую ремнём рубашку. Выпрямился, слегка себя сбалансировал. Когда ноги находятся под грифом, их нельзя передвигать. И если атлету неудобно, то ему нужно стартовать заново, следя во время старта за тем, чтобы правильно отвести таз. Вся нагрузка должна была лечь на позвоночник. Объясняя свою методику ученикам, я называл это сбалансированием.

          Я стартовал и взял штангу на грудь в «ножницы», стараясь заложить её на дельты повыше. Всё это происходило на одном полувздохе. Начал готовиться выжимать. Таз выдвинул вперёд, весь сжался, создавая пружину. Поскольку предплечье у меня длиннее плеча, я мог во время старта заставить работать плечи. За счёт этого я после хлопка судьи быстро начал жим. Руки у меня были крепкими, я на одной силе выжимал по вертикали 135 кг на три раза.

          Я на мгновение зафиксировал поднятую штангу — и судьи единогласно засчитали вес. Ассистенты принесли ширму, и меня за ней опять взвесили. Во мне оказалось 81,5 кг — хотя я и выпил чая, всё равно потерял 0,5 кг за считаные минуты. Весь стадион зааплодировал мне стоя. Я посмотрел на правительственную трибуну. Там стоя аплодировал Г.А.Насер, а рядом с ним — коренастый Н.С.Хрущёв.

          — Установлен новый мировой рекорд! — объявил диктор. — Теперь ждём от нашего тяжеловеса Евгения Новикова всесоюзного рекорда в жиме.

          Из-за моего рекорда старт Е.Новикова задержался. После моего взвешивания прошло 15 минут, и Евгению пришлось размяться со 160 кг ещё раз.

          На штангу навесили 170,5 кг, чтобы Е.Новиков попытался побить свой же рекорд СССР, установленный в 1957 г. на чемпионате Европы в Катовице. Новикова вызывали на помост. Евгений выжал штангу, и стадион опять взорвался аплодисментами.

          Тяжеловесов после установления рекорда не взвешивают — у них ведь нет максимально допустимого собственного веса. Мировой рекорд в жиме — 185 кг — принадлежал в то время знаменитому американцу Полу Андерсону. Но новый рекорд СССР — это тоже хорошо.

          Для футбольных болельщиков наши рекорды значения не имели, они ждали футбола. Вскоре с поля унесли всё лишнее, и нас, штангистов, как ветром сдуло. В раздевалке со мной заговорили журналисты, но с началом футбола они тоже исчезли.

          Первым меня поздравил с мировым рекордом Р.П.Мороз. Потом подошёл с поздравлениями и И.З.Любавин. Особых восторгов я у него не заметил — то ли из-за того, что ещё выступал Е.Новиков и внимание было приковано к нему, то ли жим у меня получился не совсем чистым и качественным. Но это было уже неважно, я вышел на помост не зря.

          После выступления мы с Евгением от души посидели в парной. Н.И.Шатов находился в хорошем настроении.

          — Ну что, Николай Иванович, — пошутил я, — мы вас защитили. И теперь увольнение с работы вам больше не грозит.

          — Да-да, Рудольф, вы молодцы, — подтвердил Шатов. — А то, понимаешь, звонят и говорят, что Насер, оказывается, любитель тяжёлой атлетики. Но мне-то от этого не легче, рекорды по щучьему велению не устанавливаются.

          — Но у нас с вами именно так всё и получилось, — уточнил Е.Новиков. — Так что, Николай Иванович, по приезде в Алушту нужно будет сие дело отметить.

          — Ну всё, ребятки, в путь! — сказал Шатов, не обращая внимания на эти слова.

          На рейсовом автобусе мы доехали до аэродрома и оттуда перелетели обратно в Симферополь. На базу приехали поздно ночью. А.Медведев меня поздравил и напомнил:

          — Я же ещё в Сталино сказал, что в жиме у тебя большой запас.

          Я хорошо изучил Медведева. Он был большим «режимщиком», соблюдал все правила, которые могли способствовать восстановлению утраченных сил. Поэтому Алексей не любил долго слушать собеседника. Как он выражался, «вешать себе лапшу на уши я не позволю». В беседе на любую тему Медведев предпочитал говорить сам, но тоже недолго. Так что никакой дискуссии у нас быть не могло, тем более ночью. Я долго не мог уснуть: следствие цейлонского чая или того, что я подремал в самолёте.

          Утром на физзарядке Новикова и меня перед строем поздравил А.И.Божко. Команда дружно захлопала. Ко мне подошёл с поздравлениями Евгений Минаев. После зарядки мы двинулись к морю. А.Медведев пристально следил за поведением ребят. Когда мы возвращались с пляжа, он тихо спросил меня:

          — А Воробьёв тебя поздравил?

          — Нет, — ответил я, — ты же видел.

          — М-да, — засопел Алексей, — ну ничего, ещё не вечер. Может, тебе ещё и руку подадут — но тайком, с оглядкой. Это Минаев — рубаха-парень, а остальные вишь, какие ушлые.

          — А где Ломакин? — спросил я.

          — Увидим его за завтраком. На зарядку его было невозможно поднять.

          Мы сели за стол, и вскоре появился заспанный Ломакин. Ему кто-то сказал:

          — Плюк «снял» твой мировой рекорд в троеборье, он поднял в сумме 452,5 кг.

          Трофим вмиг протрезвел, подошёл ко мне и сказал:

          — Молодец, Рудольф! Это дело надо сегодня отметить.

          Никто не понял, почему это вдруг Ломакин лично поздравил меня. Но когда мы пришли на тренировку, Трофим уже знал, что его разыграли. Тем не менее он сказал:

          — Всё равно, Рудольф, я тебя поздравляю.

          Мы впервые тренировались вместе с Ломакиным. Он поначалу всё присматривался ко мне, затем принёс сантиметровую ленту и стал измерять мои и свои руки. Выяснилось, что по обхвату я всюду проигрываю 3-4 см.

          — Чем же ты жмёшь, если у тебя такие тонкие руки по сравнению с моими? — удивился Трофим.

          На алуштинской спортбазе стоял универсальный станок — изобретение И.З.Любавина. Он был сконструирован так, что на нём можно было тренировать любую мышцу, испытывать любые силовые возможности.

          Видимо, желая подшутить надо мной или просто из любопытства, Т.Ломакин лёг на скамейку этого станка и стал выполнять жим лёжа. Он выжал 120 кг — и я тоже. Потом я выжал 130 кг, но Трофим в пику мне выжал этот вес дважды. Я не смог выжать 140 кг, а он выжал. Получилось, что я уступил. Но ведь это жим был лёжа, а мы, штангисты, жмём стоя.

          Я переконфигурировал станок, и скамейка поднялась вертикально. Всё стало почти так же, как на помосте. Штанга теперь изначально лежала на самой верхней точке, почти на высоте выпрямленных кверху рук. Я встал в станок и стал жать штангу силой рук. Здесь оказалось невозможно поддать штангу животом или коленями, это был чистый жим в стойке. Раньше жим таким и являлся, это называлось «немецкий стиль».

          Трофим Ломакин выжал 120 кг и больше одолеть не смог. Я же, на удивление А.И.Божко, выжал 135 кг. Все стали считать диски, думая, что тут какая-то ошибка. Но нет, всё оказалось правильно.

          — Вот это сибиряк! — пробурчал Божко.

          Ломакин разозлился и опять пошёл на 125 кг. У него была большая челюсть, она выделялась на лице, особенно когда он смеялся, сверкая золотыми зубами, которых у него был полный рот. Трофим резко начал выжимать штангу, но она пошла не спереди, а прямо ему в подбородок. Что-то хрустнуло, и Трофим закричал:

          — Снимайте штангу!

          Мы с Божко сняли её. Как оказалось, у Ломакина слетели с зубов две коронки.

          — Рудольф так тебя затравил, — сказал ему по этому поводу Н.И.Шатов, — что ты даже челюсть себе сломал.

          Вскоре Ломакин прекратил со мной тренироваться. Его тренер считал, что Трофим не выдерживает моих нагрузок.

          — Как с тобой потренируется, так потом три дня отлёживается, — объяснил мне А.И.Божко. — Он к таким нагрузкам не привык.

          Зато Ломакин приходил смотреть, как тренируюсь я, и даже дружески помогал мне надевать на штангу диски.

          — Жаль, Рудольф, что ты не пьёшь, — говорил он при всех.

          Наш сбор в Алуште, как я уже писал, должен был служить подготовке к чемпионату мира 1958 г. По теории считалось, что этому помогут и морские купания: рассосутся болячки, у кого они есть, твёрдые накачанные мышцы расслабятся в воде.

          Однако, по моим представлениям, мы с этими сборами запоздали. В Алушту (а не в США) команде надо было отправляться после чемпионата СССР в Сталино. Тогда можно было и расслабиться, и дать отдохнуть суставам. Но большие чины в Госкомспорте СССР, а также на Украине делали всё так, как было удобно для них, а не для дела.

          База «Спартак» была создана специально для спортсменов, которые сталкиваются с запредельными (стрессовыми) нагрузками, — то есть для олимпийцев и участников чемпионатов мира и Европы. Здесь спортсмены должны были проходить реабилитацию.

          Я сам читал постановление ВЦСПС, где перечислялись все специализированные базы высшего спортивного мастерства в стране и где было указано, что в случаях поселения высококлассных спортсменов в обычных санаториях, в домах отдыха или на курортах директоров этих заведений будут снимать с работы.

          А что происходило на алуштинской базе «Спартак»? Лишь 20% её обитателей составляли спортсмены высшего класса, а 80% — отдыхающие из Киева и из других городов Украины, а также из Москвы. Для жён спортсменов здесь места не было, поскольку специализированная база оказывалась забита людьми, которые должны были находиться на обычных базах отдыха. На базе никогда не стихали шум и крики, директор сбивался с ног. Когда мы стали разбираться, в чём дело, то выяснилось, что спорткомитеты СССР и Украины не могли полностью загрузить такие базы, а они находились на самоокупаемости.

          — Чем я должен платить своим рабочим и служащим? — говорил нам по этому поводу директор алуштинской базы.

          На этом мы и успокоились. А трудовому народу большой спорт был ни к чему.

          — Это что ещё за спортивный престиж? — спросил меня на пляже какой-то отдыхающий. — На всякие чемпионаты мне наплевать. Мне нужно работать и получать столько денег, чтобы хватило на всё, чего требует душа.

          — А чего она требует? — поинтересовался я.

          — У меня двое детей, жена тоже работает. Я должен каждый день иметь 2-3 бутылки пива, хорошо питаться — поэтому мы покупаем продукты на базаре. В субботу мне нужно как следует выпить, а в воскресенье отоспаться.

          — А на какие деньги нужно строить кинотеатры, театры, стадионы, чтобы кто-то занимался с твоими детьми? Выходит, часть зарплаты у тебя заберут, чтобы твои дети могли жить культурно. И за счёт чего охранять наши границы? Так что насчёт пива или пьянок по субботам тебе, может быть, нужно себя ограничить.

          Мой сосед по пляжу считал, что он, представитель рабочего класса, должен быть хозяином страны. А если это не так, то, мол, Маркс, Энгельс и Ленин нас обманули.

          — Тебе нужно в этом хорошо разобраться и объяснить всё своим детям, пока они тебя ещё слушаются, — сказал я ему. — Когда они вырастут, то возьмутся за тебя как следует, и о пиве с водкой придётся забыть. А что касается большого спорта, то ведь чемпионов мира на душу населения у нас совсем немного. Если у тебя и заберут из зарплаты рубль-другой на физкультуру и на спорт, то ты этого даже не заметишь. Зато, если сам займёшься физкультурой, то с тебя никто денег не возьмёт.

          — Несогласен, — возразил отдыхающий с обгоревшим на солнце животом, — пусть мне платят всё, и никакой культуры мне не нужно. Вон в Америке рабочие получают сполна, а меня почему обдирают?

          — А у тебя какая путёвка — профсоюзная? Сколько ты за неё заплатил?

          — Нисколько, мне её дали бесплатно.

          — Вот видишь. А больницы, а школы? Ведь врачам и учителям тоже надо платить, есть все хотят.

          — Да, может, оно и так, — наконец согласился собеседник. — Я просто болтаю, как у нас на работе, когда сравнивают нашу зарплату с американской.

          Киевский работяга встал, стряхнул с себя песок и решил искупаться, а перед этим поставить точку в нашем разговоре.

          — Я вообще ни во что не встреваю, сижу себе на корабле и плыву. Коммуняки лезут в капитаны, ну и нехай.

          — А если корабль начнёт тонуть, и ты с коммунистами тоже? По-моему, тебе лучше держать ушки на макушке.

          — Знаешь, — сказал киевский слесарь после паузы, — на это есть КГБ, пусть у них го́ловы болят. Политика — це поганая штука, а я думать не люблю. Люблю гроши да харчи хороши. Пишлы, смоем в море нашу болтовню.

          Мой сосед гордо удалился и нырнул в пенистое колышущееся море. День и ночь накатывалось оно на берег. И никак не находился умный человек, чтобы обуздать эти волны, которые своей дьявольской силищей размывают берега, не подчиняясь ни партийным органам, ни невидимым службам. Море плескалось и плескалось, освежая и ионизируя воздух.

          Вскоре искупался и я. Решил ещё чуток отдохнуть — и пойти на обед. Я лежал на песке и думал, что этот киевлянин гутарит так же, как мой брат Николай. Может, и мне стоит держаться за рабочий класс, а не рваться куда-то в князи или в лорды?

          Здесь, на наших рабоче-крестьянских сборах, я не встретил среди штангистов ни одного рабочего. Все они уже не первый год сидели на стипендиях, за ними числись воинские звания, они получали так называемый воинский доппаёк — иными словами, их дополнительно отоваривали. Я спросил Аркадия Воробьёва, пишут ли на него анонимки.

          — Это клевету, что ли? — не сразу сообразил он. — А зачем на меня писать? Я всё делаю по закону.

          — Но мы ведь фактически спортсмены-профессионалы. Вот, например, на меня в анонимках пишут, что я получаю на шахте деньги и не работаю.

          — Ах, вот ты о чём! Чёрт его знает — может, и пишут на меня анонимки. Мне никто об этом не говорит.

          Я думал, что он тоже спросит меня о чём-нибудь, но Воробьёв только посмотрел на меня как-то сверху вниз и удалился. Ни привета, ни ответа, подумал я — er will mit mir nichts zu tun haben.

          Такая холодность со стороны А.Воробьёва сохранилась между нами на многие годы, можно считать — навсегда. Он не умел скрывать своего отвращения к человеку, так было и в его отношениях с другими людьми. Хорошо он относился только к тем, кто перед ним явно подхалимничал.

          Поначалу открытость А.Воробьёва мне нравилась. Я думал, что он такой со всеми. Но потом я присмотрелся и увидел: при начальстве Воробьёв демонстрирует такую гибкость, что удивительно как у него выдерживает позвоночник. Но это только перед высшим руководством. Что касается начальства среднего звена или нашего старшего тренера Н.И.Шатова, то их Воробьёв нещадно критиковал.

          Через два года я узнал, откуда у А.Воробьёва такие дерзость и непримиримость. Оказывается, в своё время он был чуть ли не сыном полка при тогдашнем командующем Уральским военным округом маршале Г.К.Жукове, который устроил в Свердловске его и Николая Саксонова. Свободный доступ был у Воробьёва и к председателю Госкомспорта СССР Н.Н.Романову. Вот почему он смотрел на меня так свысока.

          Я знал: А.Воробьёв собирается стать учёным. И ждал, что он поинтересуется, как мне удаётся совмещать достижение высоких спортивных результатов с работой в шахте. Но нет, опыт других Воробьёва, видимо, не интересовал. Или он считал, что ему ни к чему знать подробности о субъекте с такой подозрительной фамилией?

          И всё же через два года А.Воробьёв начал со мной беседовать. Однажды, когда мы гуляли с ним в одной компании, он отозвал меня в сторону и спросил:

          — Ты-ты-ты немецкий знаешь или нет?

          — Как сказать — знаю на уровне деревни. Я до 14 лет говорил только на немецком. А что вас интересует?

          — Понимаешь, мне на тот год нужно будет сдавать кандидатский минимум по немецкому. Может, позанимаемся на следующих сборах?

          — В чём смогу — помогу. Но в грамматике вам придётся разбираться самому.

          В начале наших занятий А.Воробьёв проэкзаменовал меня на предмет: знаю ли я ту тему, которую он выучил? Некоторые мои слова вызывали у него сомнения. Я забыл, что во мне сидит швабский говор, а Воробьёв это заметил и покосился на меня. Тогда я произнёс эти же слова на литературном немецком языке, подсказал несколько немецких пословиц.

          Бывало, мы шли с Воробьёвым по аллее, он меня спрашивал, я отвечал. А затем чётко и внятно задавал ему вопрос по-немецки.

          Надо отдать должное Воробьёву: он неплохо освоил немецкий язык. Однажды на море я при нём завёл разговор с иностранцами. Это были австрийцы, но потом Воробьёв тем не менее довольно точно пересказал мне, о чём мы беседовали.

          Характерно, однако, что после сдачи кандидатского минимума я больше не слышал от Воробьёва ни одного немецкого слова. То есть для карьеры язык ему больше не был нужен, и Воробьёв то ли забыл немецкий, то ли просто игнорировал. Словом, как пришло, так и ушло.

          Наши сборы проходили в довольно напряжённой атмосфере: не так давно, во время поездки по США, один из тех, кто был среди нас (назову его Б.), похитил тарелку с чеканкой и с бриллиантами, подаренную американцами сборной СССР. Начальник команды К. потребовал вернуть дорогостоящий предмет. Было ясно, что он остался где-то в команде: наши атлеты находились под строгим наблюдением; этаж, где они жили, был перекрыт и чужие туда проникнуть не могли. После долгих дебатов было решено произвести обыск, унизительный, но по-своему справедливый. Когда принесли один из чемоданов и открыли его при всех, в нём оказалась тарелка с бриллиантами. Спросили, чей это чемодан. Его обладатель Б. без тени смущения сказал:

          — Ах это? Эту вещь мне отдал Медведев.

          — Как же она попала к Медведеву? — поинтересовались у Б.

          — Откуда я знаю? — пожав плечами, со смехом произнёс Б., глядя прямо в глаза Алексею.

          Медведев, густо покраснев, сказал ему:

          — Ты сдурел? Я в глаза не видел этой тарелки.

          Б. собрался с духом и истерично захохотал.

          — Ты что, забыл, Лёша? Ты ведь принёс мне её в комнату и сказал, что К. попросил тебя привезти тарелку в твоём чемодане, но у тебя нет места: мол, возьми, в Москве вернёшь.

          Команда и все присутствующие, затаив дыхание, следили за диалогом между Медведевым и шутником Б.

          У некоторых по спине поползли мурашки. Начальник команды К. хорошо знал Медведева и сразу же понял, что Б. — наглый авантюрист и что если продолжить копаться дальше, то может произойти ещё что-нибудь похуже. Поэтому он подал одну руку Медведеву, а другую — штангисту Б. и сказал:

          — Я очень благодарен, что вы, как настоящие патриоты, сохранили эту тарелку. Ведь она принадлежит не мне, а Госкомспорту СССР.

          Мудрый руководитель К. извинился перед всеми и объявил инцидент исчерпанным. [Есть предположение, что «Б.» — это Фёдор Богдановский, а «К.» — Яков Куценко.]

          Живя с Медведевым в одной комнате, мы по вечерам вместе прогуливались по алуштинским окрестностям, в основном вдоль берега моря. Штангист Б. на сборах не только здоровался с Медведевым, но и постоянно мельтешил у него перед глазами на тренировках, явно провоцируя Алексея. Я это заметил и спросил Медведева, в чём здесь дело и почему он избегает контактов с Б. Алексей тяжело вздохнул и сказал:

          — Завтра пойдём в кафе, и я тебе всё расскажу.

          И вот мы сидели в кафе, а молчаливый обычно Медведев со злостью рассказывал мне о проделке Б. Я сначала не поверил, что этот симпатичный с виду человек может оказаться таким подлым провокатором. Мы заказали ещё по бокалу шампанского, и Медведев сказал:

          — Слушай, Рудольф, как жить, если этот наглец каждый день смотрит мне в глаза? У него что — совсем пусто внутри?

          Я попросил Алексея уточнить некоторые детали инцидента. Он всё описал, и я спросил:

          — А почему ты всё-таки не поднял этот вопрос, когда приехал в Москву? Нельзя же терпеть такое хамство!

          Медведев опять вздохнул, долго крутил в руке фужер с шампанским и наконец произнёс:

          — Ты понимаешь, Рудольф, сколько удовольствия я доставил бы тем самым этому подлецу, а также всем своим недругам? Представь себе, по моей жалобе соберётся Федерация. Я буду говорить, что Б. врёт, а он скажет то же самое, что и в США: мол, Медведев всё сам спровоцировал, я стал жертвой его шутки. И мои «друзья» будут потирать руки: ага, медведь попался в капкан, теперь ему впору отгрызать себе лапу!

          Допив шампанское, Алексей посмотрел мне в глаза и спросил:

          — Скажи, а у шахтёров такое бывает?

          — Трудный вопрос, — произнёс я. — В шахте темно, и там шутника Б. на каждом шагу подстерегал бы несчастный случай. Для шахтёра совесть превыше всего, это его защита. В шахте при настоящих несчастных случаях огромную роль играет рука, даже мизинец товарища. Клеветника в шахте ждёт страшная участь. Шахтёры часто матюгаются, даже грубят. Но если в шахте кого-то припугнут всерьёз и об этом услышат другие, то служба техники безопасности окажется тут как тут. Клеветнику тотчас принесут расчёт и предложат на выбор перевод на три-четыре другие шахты, чтобы не прервался рабочий стаж. Так что нашему Б. не помешало бы поработать под землёй.

          После этого разговора я оценил, какой тонкий стратег Алексей Медведев. У него, что называется, плохому не научишься. Он умел держать удар и не позволил авантюристу Б. продолжить свою свинскую игру.

          Выйдя из кафе, мы с Медведевым пошли молча. Странно, но факт: нас устраивали такие молчаливые отношения — видимо, оттого что мы уставали на тренировках.

          На сборах каждый тренировался по собственному плану. Н.И.Шатов считал, что мы должны сами думать над этим. Свою главную задачу он видел в том, чтобы обеспечить нам хорошее питание и условия для тренировок и отдыха. Всякий же разговор друг с другом напрягал нервы и потому отнимал силу.

          На мой взгляд, Медведев мне вполне подходил. Алексей иногда заглядывал на тренировках в мой дневник, но я не помню, чтобы он когда-нибудь вмешался в сам ход тренировки.

          Перед отъездом на сборы я расписал А.Вахонину план на три тренировки в неделю. Но И.Кошкин сообщил мне в письме, что Вахонин мой план потерял. И вот я сидел в комнате и писал для своего ученика новый персональный план. Медведев застал меня за этим занятием, заглянул в план и пожал плечами: дескать, трудно на что-нибудь повлиять на расстоянии, не видя атлета.

          — И что, твой ученик выдержит эти 10-11 упражнений? — спросил он.

          — Да, но этого ещё мало.

          — Тогда быть ему в чемпионах.

          Сборы в Алуште носили в определённой степени оздоровительный характер. Наши тренеры Н.И.Шатов, Я.Г.Куценко и И.З.Любавин приехали с жёнами, располневшими, но всё ещё красивыми женщинами. Прибыла спортивная свита из Киева и из Днепропетровска. Все тренеры были как одна семья, встречались с криками, с объятиями и с поцелуями. Эти люди проводили время на сборах ещё до войны и даже в военные годы.

          В беседах с тренерами я выяснил, что соревнования по штанге не проводились лишь в 1941-1942 гг. Уже в 1943 г. Сталин понял, что победа в войне неизбежна, и в Горьком прошли всесоюзные соревнования по тяжёлой атлетике, хотя значительная часть территории СССР ещё находилась под оккупацией. Правда, в тех соревнованиях участвовало всего 28 спортсменов.

          Тогда же трём штангистам — Е.Хотимскому, М.Касьянику и А.Авакяну — было присвоено высокое звание заслуженного мастера спорта СССР. При этом Авакян был удостоен звания за воинский подвиг — в рукопашной схватке убил фашиста одним ударом кулака.

          Между прочим, удар штангиста по своей силе находится вне конкуренции: метатели, десятиборцы и даже боксёры в этом отношении нам уступают. Это доказал доктор наук Виталий Чудинов. Немудрено, что мне, например, случалось откачивать своих обидчиков. Так что случай с А.Авакяном вполне закономерен. Взрывная мышечная сила воспитывается у штангистов весьма успешно, чего нельзя утверждать в отношении выносливости.

          В чемпионате СССР 1944 г. в Киеве участвовало 39 человек, а в чемпионате 1945 г., проведённом в Свердловске уже после победы над нацистской Германией, — 53 атлета. Абсолютным чемпионом стал тогда Я.Г.Куценко. Как говорил один шутник: кому война, а кому хреновина одна.

          И вот теперь все эти чемпионы хлынули на берег Крыма. Разве можно было им в этом отказать! Думать о повышении спортивного мастерства здесь никому не приходило в голову. В Алуште меня не раз спрашивали:

          — Ты не знаешь, где тот немец, который снял мировой рекорд нашего Гриши Новака?

          — Приходите на тренировку и там вы его увидите, — отвечал я.

          Нужно отдать должное жёнам бывших чемпионов, они держались весьма скромно. Зато киевская обслуга из общества «Спартак» вела себя по отношению к нам, к штангистам, вызывающе.

          — Это наша, рабоче-крестьянская база, — говорили они.

          Шум и крики обслуги штангистов вызывали у меня отвращение. Я сравнивал их с сибирскими отдыхающими из дома отдыха «Торгай» под Сталинском, где жил по путёвке два года назад, и сравнение было не в пользу Алушты.

          Продолжая исторический экскурс, отмечу, что в чемпионате СССР 1947 г. в Москве участвовало уже 150 атлетов. На этом уровне численность чемпионатов осталась и в дальнейшем. А рекордным по числу участников был чемпионат СССР 1940 г. в Минске — 250 человек.

          Уже отсюда видно, что Сталин в то время уделял спорту большое внимание. Считалось, что спорт — это лицо народа, проживающего в стране. Если человеку создают условия для тренировок и проводят плановые соревнования, то, значит, страна хорошо организована и готова к большому будущему.

          Собираясь вечерами в Алуште, друзья-штангисты вспоминали, каким бывал ажиотаж, когда они в составе агитбригады приезжали в какой-нибудь город, выступали на стадионе и пропагандировали тяжёлую атлетику. В Сибирь они, правда, не наведывались, гастролировали в основном по Украине и по азиатским республикам.

          Я очень сожалел, что здесь среди них нет моего любимого тяжелоатлета Григория Новака. Я обращался к Н.И.Шатову, который был с Новаком в хороших отношениях, чтобы узнать подробней об этом феномене. Не знаю почему, но штангисты-ветераны о Новаке почти ничего не рассказывали. Говорили только, что Новак — человек очень свободолюбивый и что в сталинско-бериевские времена ему совершенно немудрено было оказался в тюрьме.

          В первой книге я уже написал об инциденте в сталинградском ресторане, который положил конец спортивной карьере Новака. Тогда Федерация тяжёлой атлетики дисквалифицировала Григория Ирмовича за хулиганство, и он от стыда и из гордости больше не вернулся в семью тяжелоатлетов.

          Г.Новак с двумя сыновьями, также мастерами спорта по штанге, с помощью режиссёров создал свой цирковой номер. Реклама у него была великолепной, на его представления народ валил толпами.

          Лишь в 1959 г. в Кисловодске мне наконец довелось встретиться с Григорием Новаком, о чём я уже написал.

          Чрезмерная усталость не давала мне совершить поход по алуштинским горам, о котором я мечтал.

          Я считал, что меня, чемпиона СССР, обязаны включить в команду на предстоявший чемпионат мира. Но сборы шли уже двенадцатый день, а на информацию о составе команды не было даже намёка. Из российских членов сборной я мало кого близко знал: мы слишком уж отличались по возрасту и по понятиям о жизни. Исключением был лишь Евгений Минаев, но и то я вскоре заметил, что он отдаляется от меня.

          Зато я подружился с Рафаэлом Чимишкяном из Тбилиси, армянином грузинской закваски, как он себя называл. Симпатичный, красиво сложённый атлет, он выступал в весе 60 кг, где стал чемпионом Олимпийских игр 1952 г. в Хельсинки, а также многократным чемпионом мира, Европы и СССР. Чимишкян представлял привилегированное общество «Динамо», но позднее я узнал, что в милиции он не числился и звания не имел.

          На чемпионате СССР в Сталино Р.Чимишкян уступил в троеборье Е.Минаеву 5 кг. Это было немного, и здесь на сборах Рафаэл, как опытный боец, старался хорошо подать себя на тренировках. Но военнослужащий Минаев находился под командованием хваткого тренера А.И.Божко, который не мог допустить, чтобы ущемили его подопечного.

          Чимишкян встревожился, он ведь находился на сборах запасным. А Минаев был силён в том числе в психологическом плане.

          Чимишкян несколько раз пытался завести Минаева на тренировках, чтобы Минаев бросился поднимать большие веса, но из этого ничего получилось. Да и зачем это нужно было Минаеву? В Сталино он уже завоевал себе путёвку на чемпионат мира.

          Р.Чимишкян побеседовал с капитаном команды А.Воробьёвым, чтобы его взяли в Стокгольм вторым номером: бывает, что в одном весе команда выставляет сразу двух атлетов. Но тут Чимишкяну сообщили, что Исаак Бёргер из США, основной соперник наших штангистов в весовой категории 60 кг, показал высокий результат — 372,5 кг, и Рафаэл сник.

          Р.Чимишкян вплотную заинтересовался моей биографией. Он был единственным человеком в нашей команде, которого волновала судьба немцев, проживающих в СССР. Рафаэл говорил мне:

          — Теперь я понимаю, почему ты так часто ходишь один. Все боятся общаться с тобой. Я только удивляюсь, как это Медведев поселился с тобой в одной комнате.

          Вскоре Р.Чимишкян сильно повздорил с А.Воробьёвым. Рафаэл обвинил капитана сборной в несправедливости при формировании команды, а также при выделении премиальных. За свои 11 мировых рекордов Чимишкян получил мизерную сумму. Далее он упрекнул Воробьёва, что меня не взяли в США. Тот начал оправдываться: мол, Плюкфельдер — немец, его только недавно сняли со спецучёта.

          — А вы пытались включить Рудольфа в состав команды? — спросил Чимишкян.

          Воробьёв совсем лишился дара речи, стал заикаться сильнее обычного.

          — Об этом ты спроси Н.И.Шатова, — выпалил он. — Никто не хочет брать на себя ответственность за Плюкфельдера. Я, например, такое на себя не возьму.

          — Но почему ты должен отвечать за него? — не унимался Чимишкян. — По-моему, каждый из нас отвечает за себя сам.

          — Ну да, — нехотя согласился Воробьёв.

          — Допустим, есть два атлета, примерно равных по результатам, так что на чемпионате мира может выиграть любой, — продолжал Рафаэл. — Кому из них, Аркаша, ты отдашь предпочтение?

          Воробьёв не сразу, но всё-таки ответил, не стал лукавить, как это делают некоторые:

          — Я предпочту русского парня.

          — А почему?

          — Задавая этот вопрос, ты имел в виду Ломакина и Плюкфельдера?

          — Ну, допустим. Так почему для тебя тут будет играть роль национальность штангиста?

          — Как это «почему»? Ведь Россия — это мы, русские. И мы здесь отвечаем за всё.

          Рафаэл обиделся, плюнул и ушёл. Я в это время тренировался в конце зала и слышал, как Р.Чимишкян спорит с А.Воробьёвым. После обеда Рафик, как мы его звали, схватил меня за руку и стянул с крыльца столовой.

          — Пошли гулять, Рудик, выспаться ты ещё успеешь.

          Мы направились в сторону дачи А.И.Кириченко, бывшего украинского партбосса, в то время — секретаря ЦК КПСС. Красивое здание на горе было отделено от окрестности высоким забором. Рафаэл постоял, задрав голову, и сказал:

          — Видишь, как отгородилось от нас правительство? И не только на земле. Вон в море буи, чтобы никто не смел заплывать на их территорию. Не дай бог, украдут Кириченко, и всё — пропала советская власть. Вот какие мы рабы. Все равны, но есть и более равные.

          Рафик ничего не говорил о своём споре с А.Воробьёвым. Он знал, что я и сам всё слышал. После обеда пляжи были пустыми, море тихим. Чимишкян спросил:

          — Ты ведь посадил на базе своё именное сосновое деревце?

          — Да, — подтвердил я.

          Мы с командой высадили целую аллею этих сосенок. Она так и называлась — «Аллея штангистов».

          — Видишь, — продолжал Рафаэл, — аллею сажали и ты, и я, и все — русские и нерусские. А вот А.Воробьёв считает, что при прочих равных условиях на чемпионат мира должен ехать русский штангист. Он так и сказал.

          — А почему бы не бросить жребий? — предложил я. — Скажем, положить в шапку 10 номеров, и кто вытащит больший номер, тот и поедет.

          — Ты что, до этого Воробьёв не додумается! — сказал Чимишкян с кавказским акцентом. — Знаешь, я за эти годы в сборной смотрелся всего. Да и не только здесь: я — армянин, живу в Тбилиси и вижу, как там относятся ко мне и к грузинским атлетам. Я испытал несправедливость на своей шкуре. Вот мы посадили деревья — может, хоть они не будут друг другу пакостить? А то живём, как в курятнике.

          — Разве куры тоже делятся по национальному признаку?

          — Ты прав, у кур этого нет, — засмеялся Рафаэл, — там в этом отношении как в Америке: дерутся друг с другом, но не нация с нацией. Но куры на ночь ищут себе место получше. Вот за это они и клюют друг друга, как мы в сборной. Так что, выходит, всё как в анекдоте: клюй ближнего, марай нижнего, а сам забирайся повыше.

          Чимишкян указал на дачу Кириченко:

          — Вот он забрался выше всех и теперь марает нижних. Чем не курятник?

          Мы то шли, то останавливались. Рафик говорил:

          — У тебя красивые дети, у меня тоже. Мы жертвуем семьями. Я сказал жене, что сохраню любовь для неё, а она ответила: «Женщина гаснет с годами, и пока ты будешь сохранять свою любовь, моя любовь утечёт, как вода сквозь пробоину в алюминиевой кружке». Как думаешь, она права?

          — Не знаю, но моя Валентина тоже говорит: «Бабий век — сорок лет».

          — А помнишь женщину, которая нам вчера приносила фрукты? Так вот, она приглашала меня к себе домой. Она ведь намного старше меня, и я сказал: «У вас любовь уже, наверно, угасла». А женщина ответила: «Сорок пять — баба ягодка опять». Так что никто не знает, кто тут прав. Но женщины раньше идут на пенсию, значит, в этом что-то есть. Как говорится: куй железо, пока горячо. Наши тренеры здесь со своими жёнами, а мы что — реви, как бык на море? Знаешь, Рудольф, я сильно снизил нагрузки. Думаешь, я боюсь Минаева? Нет, я знаю, что сильнее его. Но я люблю жизнь и больше не хочу себя изнурять. У меня есть все высокие спортивные звания, что мне ещё нужно? Наверно, это мои последние сборы. Нужно больше внимания уделять семье.

          Затем Р.Чимишкян стал расспрашивать меня о моей трудовой жизни, о сибирской природе. Всё это его искренне интересовало.

          Через неделю наши сборы продолжились в одном из подмосковных домов отдыха. Я опять поселился в одной комнате с Медведевым. Мне было даже жаль его — я сильно храпел. Но Лёша молчаливо терпел меня. Здесь, как и на базе в Алуште, мы жили среди отдыхающих.

          Тренировались мы в Москве, в спортзале «Крылья Советов. Именно здесь вырос как штангист Григорий Новак. Иван Захарович Любавин, который был старшим тренером «Крыльев Советов», много рассказывал мне о нём. У Новака здесь была даже личная штанга.

          — Когда Григорий ушёл из клуба, — сказал Любавин, — я спрятал его штангу. Пойдём, я тебе её покажу, и если хочешь, то можешь с нею тренироваться.

          Таким образом, я с гордостью тренировался со штангой самого Григория Новака. Не могу утверждать, что эта штанга была из лучших: её гриф оказался немного кривым, и Любавин пояснил:

          — Гриша надевал на штангу 300 кг и делал тяги, вот гриф и согнулся. А выпрямить его он не смог.

          Данное явление было мне хорошо знакомо: бывало, мы получали штанги с недоброкачественными грифами. Я выправлял любой гриф, согнутый посредине. Но вот если он согнут у втулок, то тут не обойтись без кузницы. Я попросил у И.З.Любавина разрешения выпрямить гриф.

          — Да ладно, — с сомнением произнёс он, — тебе его не выправить.

          Я надел на штангу 150 кг, поставил на ребро плинт — большой деревянный параллелепипед, — поднял штангу и положил её на это ребро. Раскрутив гриф, я точно определил то место, где находился горб. Теперь я должен был поднять штангу на 50-70 см и бросить её грифом на ребро плинта. Поскольку диски штанги не касались пола, весь вес груза давил на горб. Я повторил эту процедуру дважды, и гриф штанги стал проворачиваться как по маслу. Любавин ругал себя, что не догадался выпрямить гриф сам.

          В беседе с Яковом Григорьевичем Куценко я выяснил, что на тренерском совете в Госкомспорте СССР И.З.Любавин весьма вяло отстаивал моё включение в сборную для выступления на чемпионате мира. В моей стабильности ему сомневаться не приходилось. Почему же Любавин себя так вёл?

          Во многом, полагаю, из-за того, что я не подпускал его к своим тренировочным дневникам. Все тренировки я планировал и анализировал сам. Любавин вроде бы согласился с этим, но в глубине души, видимо, ревниво переживал. А кроме того, Иваном Захаровичем руководил страх. Н.И.Шатов не переставал почти в открытую задавать вопрос:

          — А что, если Плюкфельдер не вернётся из-за рубежа? Ведь он столько пережил — был сослан, отца и брата уничтожили в НКВД. Я на его месте, наверно, тоже не вернулся бы.

          Александр Иванович Божко, тренер Вооружённых Сил и Трофима Ломакина, категорически утверждал, что мой жим за рубежом не пройдёт. За меня заступился Куценко, он сказал, что зарубежные судьи мне, наоборот, симпатизируют.

          На предмет комплектования сборной в наш подмосковный дом отдыха съехалось много начальства. Нетрудно было опознать людей из «органов», их оказалось двое. Н.И.Шатов представлял каждую кандидатуру в сборную, и присутствующие поднимали руки. Люди из КГБ или МВД (Куценко в точности не знал, откуда они были) не голосовали. Шатов представил для выступления на чемпионате мира в Стокгольме 16-21 сентября 1958 г. следующих штангистов: Владимир Стогов — вес 56 кг, Евгений Минаев — 60 кг, Виктор Бушуев — 67,5 кг, Фёдор Богдановский — 75 кг, Трофим Ломакин — 82,5 кг, Аркадий Воробьёв — 90 кг, Алексей Медведев — свыше 90 кг.

          Я рвался на этот чемпионат, и мне шёл уже 31-й год. Если не сейчас, то когда? В Сталино Н.И.Шатов заверял меня, что я завоевал право выступить на чемпионате мира. Он тогда добавил:

          — Я говорил Божко: мол, твой Трофим проиграл первенство СССР и потому в Америку поедет не он, а Плюкфельдер. А Божко сказал: «Нет, пусть в США едет Ломакин, а там посмотрим».

          Но здесь Шатов объявил мне накануне:

          — Решаю не я, а коллектив.

          Короче, он прикрылся ссылкой на демократию. Ох, уж эта наша организованная демократия... Перед обсуждением моей кандидатуры Шатов и Божко вели с кем нужно закулисные разговоры, подсказывая, за кого поднимать руки. Это и была демократия по-советски.

          В кабинете директора дома отдыха собрались 11 человек: Н.И.Шатов, И.З.Любавин, А.И.Божко, Я.Г.Куценко, Д.П.Поляков, А.Н.Воробьёв и московское начальство. После представления кандидатов слово дали капитану команды Воробьёву.

          — На мой взгляд, всё верно, — сказал он. — Но есть спорный вопрос насчёт чемпиона СССР Р.Плюкфельдера и чемпиона мира Т.Ломакина. Чемпион мира, как у нас заведено, имеет преимущество. Однако Ломакин проиграл чемпионат страны этого года. По решению Федерации чемпионы СССР ездили на товарищескую встречу в США. Туда взяли не Плюкфельдера, а Ломакина. Почему? — Воробьёв посмотрел в сторону Шатова. — Тут мы обидели Плюкфельдера. Как я слышал, Н.И.Шатов вроде бы договорился с Ломакиным, что в США поедет он, а на чемпионат мира поедет Плюкфельдер. Но сейчас ситуация складывается следующим образом. Ломакин снизил свои спортивные результаты из-за нарушения спортивного режима. Плюкфельдер для нас тоже загадка. Он никогда не поднимает на тренировках 100% своих весов и не хочет нам подчиняться. У него своя методика, и это его дело. Однако мы должны знать, на что можем рассчитывать. Поэтому я считаю, что приоритет сегодня на стороне Ломакина.

          Затем слово получил И.З.Любавин, поскольку я был прикреплён к нему. Он сказал:

          — На чемпионате Плюкфельдер победит обязательно, он силён как никогда. Но что касается доверия к Рудольфу... — Любавин после паузы покачал головой. — Спасибо, у меня всё.

          Уверенный в своей «советской демократии», Н.И.Шатов поставил вопрос на голосование. 9 человек единодушно проголосовали против меня. Ефим Хотимский так характеризовал подобную демократию: «Что я скажу, то и будет».

          Я дожидался своего приговора на улице. Как говорится, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Или может сыграть в ящик. После затянувшегося заседания его участники торопливо вышли из кабинета. Будто не заметив меня, они пронеслись мимо, как на пожар. Остановился один лишь Яков Григорьевич Куценко и развёл мощными длинными руками.

          — Знаешь, Рудольф, я ничего не смог для тебя сделать. Все голосовали против твоей кандидатуры, а один я в поле не воин.

          — Любавин тоже против? — уточнил я.

          — Я же тебе объяснил, что против были все. Видишь ли, у тебя собственная методика, ты на тренировке показываешь только свои начальные подходы. А нам нужно, чтобы ты поднимал предельные веса.

          — Но ведь и Ломакин ещё не делал проходки на результат. Говорили, что это будет только завтра. Если надо, то завтра я сделаю максимальные проходки.

          Я.Г.Куценко обнял меня, и мы пошли по аллее. Затем он остановился, оглянулся и сказал:

          — Рудольф, ты всех нас ставишь в неловкое положение. Ты чужой, тебя никто не планировал. Страх перед немцами у нас ещё сидит в башках. Самое верное — не иметь с тобой дела. Помню, в Мельбурне в 1956 г. ко мне подошёл на аэродроме мой школьный друг Гришка, с которым мы вместе гоняли голубей. Во время войны он сбежал и попал в Австралию. И что ты думаешь? — Куценко опять оглянулся. — Он кричал: «Яков, дорогой, как я рад, что встретил тебя!»

          — И как же вы отреагировали? — спросил я после паузы.

          — Я посмотрел вперёд: там стоял гебешник. Оглянулся — а там паслись ещё два стукача. Я точно знал, что они присматривают за каждым из нас. И я сказал Гришке: «Я тебя не знаю и знать не хочу, тикай отсюда!» Он мне вслед: «Яков, а ты свинья!» Но что я мог поделать? Вечером в Олимпийской деревне я стал ложиться спать, поправил подушку — а под нею лежат письмо и фотография, где он с семьёй. И надпись: «Яков, извини, я только потом понял, что вам нельзя встречаться с иностранцами».

          — А письмо с фотографией вы порвали или привезли домой?

          — А ты как поступил бы?

          — Не знаю. Наверно, положил бы фотографию и письмо в тумбочку и сказал себе: пусть лежат.

          — Да, ты правильно говоришь. А я вот сглупил, отнёс всё гебешникам. Они вроде так либерально дозволили: «Нам это не нужно, оставьте себе». Но в Киеве меня вызвали в «органы», и письмо с фотографией всё равно пришлось отдать. Вот так, Рудольф, в каждом из нас сидит страх. Ты посмотри, что делается с Шатовым. У него же руки трясутся, когда разговор заходит о тебе.

          Я сник. В горле у меня застрял комок, стало нечем дышать, сердце рвалось наружу, будто я пробежал 100 метров за 11 секунд. Я.Г.Куценко положил огромную руку мне на плечо.

          — Рудольф, я уверен, что ты переживал моменты и похлеще. Ломакин сильно компрометирует Божко, тот говорит: «Всё, я с ним больше мучиться не буду». У Трофима слишком большой собственный вес, он не сможет дальше конкурировать с тобой. А у тебя ещё 2 кг в запасе. Если Ломакин уйдёт в полутяжёлую категорию, то её уже занял Воробьёв. Ты же понимаешь, что тогда они будут вынуждены брать тебя: кто сможет тебя заменить? Да ты и в полутяжёлой категории можешь страху нагнать. Так что не вздумай сейчас много поднимать на тренировке. А вообще дело, видимо, в том, что КГБ не передал твои документы в Госкомспорт. Поэтому они и полощут тебе мозги. И все понимают, что Ломакин — человек непредсказуемый. Не унывай, Рудольф! Ты ведь не в первый раз сталкиваешься с тем, что с тобой поступают несправедливо. Но ты же не вешался? Утрись рукавом и иди дальше. Восемь лет изнурительных тренировок — я знаю, как это достаётся, если всё нужно брать своим трудом...

          Мы прошли сквозь аллею, мне нужно было поворачивать налево, Куценко — направо. Он подал мне руку и добавил:

          — Я уверен, ты многого достигнешь. За одного битого двух небитых дают.

          У меня как будто немного отлегло от сердца. Я.Г.Куценко отошёл на несколько шагов и опять подозвал меня к себе.

          — Я вспомнил, — произнёс он, — в Госкомспорт пришла бумага из Болгарии. Они предлагают почти параллельно с чемпионатом провести товарищескую встречу, и я слышал, что данное мероприятие хотят поручить РСФСР. Вроде бы оно намечено на конец сентября в Ростове-на-Дону. Вот будет здорово, если ты им всем там покажешь!

          О том, что чемпионат мира 1958 г. состоится 16-21 сентября, всем штангистам стало известно ещё в начале года. И мы весь год планировали пик своей формы именно к середине сентября. Поэтому страны-участницы искали, где выступить тем атлетам, которые напряжённо тренировались, но, как и я, не попали в команду на чемпионат мира.

          К сентябрю я снизил свои нагрузки. Теперь нужно было продемонстрировать силу на соревнованиях. Всё лето шла интенсивная тренировка, и следовало реализовать накопленное. Достигнутые мной результаты должны были превысить мировые рекорды. Вот я и переживал, что усердно и методично тренировался весь год впустую.

          Раньше мне казалось, что мне никто не сможет помешать. Но я заблуждался. Права чемпиона СССР, да ещё с мировым рекордом, которые я завоевал в Сталино, оказались пустышкой. Дельцы Шатов и Божко дали мне пинка под зад. А теперь появилась надежда, что я хотя бы реализую наработанное. Правда, титул чемпиона мира у меня уже отобрали, не извинившись. Закулисная игра — это сатанинская сила.

          Наше профсоюзное общество было громадным. Однако управляемая демократия по методу Е.Хотимского, о которой я упоминал, находилась в руках силовых структур — обществ Вооружённых Сил и «Динамо».

          Результаты деятельности спортивных обществ в верхах оценивали по полученным медалям: за золото — столько-то очков, за серебро — поменьше, за бронзу — ещё меньше. В конце года ЦК КПСС и Совет Министров СССР выделяли своим верноподданным денежные премии по итогам соревнования между спортивными обществами. Советские идеологи утверждали, что деньги — это зло, но руководители спортивных обществ без стеснения загребали это зло, включая особые премии за чемпионов мира и правительственные награды.

          Вот почему А.И.Божко так давил на Н.И.Шатова по поводу меня, сваливая вину на спецслужбы. Деньги и премии никогда не помешают. А этот настырный немец пусть едет обратно к себе в Сибирь и добывает там уголь, чтобы москвичи не замёрзли зимой.

          Бывший штангист Ю.Дуганов, о котором я уже писал, и вовсе плевался, когда видел меня. И никогда не подавал мне руки. Я часто задавал себе вопрос: в чём дело?

          В 1957 г. на банкете, как я упоминал, Дуганов вдруг бросился в драку на Я.Г.Куценко. Не вмешайся тогда присутствующие, мощный кулак тяжеловеса снёс бы Дуганову голову. Я спросил в Алуште у Куценко, почему он сдержался и не ударил Дуганова. Тот вздохнул и сказал:

          — Он ведь больной, страдает эпилепсией. Но вхож к большому начальству, а там не знают о его состоянии.

          Этот аргумент Я.Г.Куценко оказался для меня очень поучительным. Я учился не только тому, что видел, но и тому, о чём слышал. Куценко из конфликта с Дугановым, на мой взгляд, вышел победителем, проявив волю и сдержанность.

          Имела ли игра вокруг меня отношение к прошедшей войне? Может быть. Правда, подобное враньё нередко торжествовало во все времена. Тем более в конце 1950-х годов, когда ещё теплился свежий след бериевской охранки.

          Я благодарен Якову Григорьевичу Куценко за его поддержку. Хотя и он тогда голосовал против меня. Видимо, Куценко был вынужден так поступить, дабы не оказаться собакой среди волков.

          Иначе зачем он призывал меня не сдаваться?

          — Ты всё равно победишь, — говорил Куценко. — Все они вместе взятые, да и я сам не смогли разгадать твой метод тренировки. А если ты отступишь, то тяжёлая атлетика потеряет вашу сибирскую школу. Ты правильно делаешь, что пока не раскрываешь свои секреты.

          Слова Я.Г.Куценко мне не нужно было записывать на бумагу или на магнитофон. Они и без того отпечатались в моём сознании. Спасибо ему от всей души!

          Мне было бы легче, если И.З.Любавин хоть для приличия поговорил бы со мной после подмосковного совещания. Я ведь ничем его не обидел. В протоколе об установлении мирового рекорда есть графа: «Фамилия тренера». Туда, как я уже упоминал, был вписан Любавин. Тренера у меня не имелось, а Любавина ко мне просто прикрепили от общества «Труд». Ведь лучше вписать хоть кого-нибудь, чем никого. Как передал мне Медведев, ему сообщили из Госкомспорта, что Любавин получил премию за мой мировой рекорд. Казалось, Любавин тем более обязан был мне что-то сказать после совещания, где функционеры решали мою судьбу. Но он сделал вид, будто не заметил меня. Или боялся этих двух субъектов с нежными белыми ручками, которые сидели на совещании, как голубки, и следили за происходящим?

          Да и зачем И.З.Любавину было рисковать своей уютной московской жизнью ради какого-то немца из Сибири? Страна большая, но тренер рекордсмена мира мог жить только в Москве. Умный он или дурак, не имело значения — лишь бы был под рукой. А такие чудаки-фанаты, как я, всегда найдутся, потому и отношение к ним было плёвое. Вокруг А.И.Божко и Н.И.Шатова сформировалась ведущая тренерская группировка. Любавин их боялся. Если он заступился бы за меня, то есть стал бы дуть против ветра, то к следующим сборам его уже не привлекли бы. Или после Нового года не утвердили бы старшим тренером ДСО «Труд». Центр командовал всем и вся. Я.Г.Куценко не рисковал ничем, но и он проголосовал против меня.

          — Я знал, что все они ещё до голосования решили выкинуть тебя, — сказал он.

          Главная причина недоверия ко мне — я был Stiefkind*.

          _____________________________________

          * Пасынок.

          _____________________________________

          — Почему я должен был рисковать ради твоих успехов, когда Божко взял меня за горло? — сказал мне Н.И.Шатов в Подольске пятнадцать лет спустя. — Помнишь, я советовал тебе бросить штангу? Думаешь, почему я это сказал? Да нас вот так брали за горло из-за тебя, — показал он жестом.

          — И что же вы говорили в ответ?

          — Что мы не платим тебе ни копейки, что ты работаешь на шахте и тренируешься сам. Что у тебя имеются свои ученики, целая школа. Что ты выходишь на помост и выигрываешь. Что мы, мол, можем тут поделать?

          — Вы так и говорили, Николай Иванович?

          — Да, так всё и говорил. Время было такое, Рудольф. Знаешь, прошло уже около года, как тобой прекратили интересоваться из органов. Но рулевые нашей тяжёлой атлетики продолжали по инерции держать тебя на прицеле.

          После разговора с Я.Г.Куценко на подмосковной базе я смотрел ему вслед и немного завидовал. Всё в нём было гармонично — смотри хоть спереди, хоть сзади. Высокий, стройный, он не раскачивался на ходу, как я. Шагал, на мой взгляд, очень экономно. Центр тяжести наклонял при ходьбе ровно настолько, насколько нужно, не перегружая спину и ноги.

          Я долгое время наблюдал за походкой у разных людей. Выяснилось, что все они расходуют энергию при ходьбе по-разному, при равном расстоянии и времени затраты силы у них были неодинаковыми.

          Как оказалось, у меня самая что ни на есть неэкономная ходьба: я хожу с наклоном туловища вперёд и враскачку, как говорят — походкой моряка. Но «силовая» походка не мешает штангистам. Наоборот, я зафиксировал на одном курорте 100 человек с такой же точно походкой, и 80% из них были крепкими людьми. А среди 100 человек, у которых я отметил ходьбу в экономном режиме, 80% были, напротив, слабо развиты физически. Видимо, сама жизнь побуждала их экономно тратить силы.

          Так вот Я.Г.Куценко, несмотря на всю свою силу, ходил экономно. К этой же группе людей принадлежит и Леонид Жаботинский.

          Итак, мы расстались с Куценко и в следующий раз встретились только через год, перед отъездом на чемпионат мира 1959 г. в Варшаву.

          Вечером на тренировке И.З.Любавин сообщил мне, что большинством голосов я отстранён от участия в стокгольмском чемпионате мира.

          — Ну а вы почему голосовали против меня? — спросил я.

          — Нет-нет, я голосовал за тебя, — стал уверять Любавин.

          В нескольких метрах от нас стоял Н.И.Шатов. Я подошёл к нему и спросил, кто голосовал за меня. Шатов посмотрел на меня, потом на Любавина и сказал:

          — Все 100% голосовали против. Ты что там юлишь, Иван?

          Любавин закряхтел, достал папиросу, тут же закурил и отошёл. Как написал Е.Евтушенко:

У трусов малые возможности,
Молчаньем славы не добыть.
И смелыми из осторожности
Подчас приходится им быть.

И лезут в соколы ужи,
Сменив, с учётом современности,
Приспособленчество ко лжи
Приспособленчеством ко смелости.

          Говорят: хочешь счастья — не беги от горя. Но это горе было не моё, а их. Мышцы после перегрузок со временем восстановятся. А вот бесстыжее враньё накладывает отпечаток надолго, быть может, навсегда.

          Да, для И.З.Любавина и для других я был неудобен: кто знал, какие ветры подуют из Кремля? А они были люди тёртые, они уцелели в годы репрессий, во время войны их сняли с фронта: служи и прислуживайся! Чем однообразнее опыт, тем больше сила привычки. Вот и получилось, что меня, чемпиона СССР 1958 г., единогласно выкинули из сборной самым демократичным образом. Демократичным, повторяю, по Ефиму Хотимскому, который говорил:

          — Вы знаете, что я демократ, не диктатор. Но как скажу, так и будет.

          Трусливые спорткомитетчики рассуждали в меру своей испорченности: мол, в КГБ есть психологи, которые в точности определили, что причинила Плюкфельдеру и его семье советская власть. Дескать, дураку ясно, почему он лезет из кожи вон, почему тренируется, работая в шахте. Ясное дело: чтобы остаться за рубежом. Каждый психолог на основании объективных данных сможет без труда вычислить его желание удрать на Запад. Его ещё ни разу никуда не брали, а тут — сразу Швеция. Куда его брать, если он и при поездках по Союзу совсем недавно должен был в каждом городе являться в «органы», чтобы отметить прибытие и отъезд?

          Кстати, в афонинской спецкомендатуре мне говорили, что при отпускании меня в другой город они идут на большие нарушения. Мол, не дай бог об этом узнают в высших кругах КГБ — тогда всё, с нас посрывают погоны. Если честно, мне было даже жалко милицию и КГБ, наших доблестных защитников трудящихся. Едва успев занести в дом чемодан, я уже бежал к коменданту Белюгину, чтобы сообщить ему: я опять здесь, и пусть он спит себе спокойно, погоны ему из-за меня не сорвут.

          Старший тренер сборной СССР Николай Иванович Шатов, капитан команды Аркадий Никитович Воробьёв, а также главный тяжелоатлетический режиссёр Александр Иванович Божко тоже были довольны, что избавились от меня и что сухари им из-за перебежчика Плюкфельдера сушить не придётся. Дабы не нервировать основной состав сборной, Воробьёв настоял на том, чтобы нас, остальных, со сборов разогнали.

          На этих сборах впервые появился молодой красивый атлет из Казани Александр Курынов, 1934 года рождения. Он представлял студенческое общество «Буревестник» и вы