Ю.Власов

          (Из книги "Богатыри России")

          Я наклонился с пьедестала почёта, почти присел, — но не потому, что мне было неловко пожать протянутую руку. Я хотел ближе увидеть лицо старика, старался удержать в памяти каждое его слово.

          Неужели это возможно: Лондон, мировой рекорд, "Скала-театр", — и мне вручает медаль сам Георг Гаккеншмидт? Я не сводил с него глаз и тогда, когда он поздравлял второго и третьего призёров соревнований в тяжёлом весе — финна Эйно Мякинена и американца Дика Зэрка.

          Поздно вечером, оставшись наконец один в своём номере гостиницы "Ройял", я достал и стал разглядывать фотографию молодого Гаккеншмидта. На ней виднелась энергичная, отнюдь не старческая скоропись: "Юрии Влассову от Г.Г.Гакеншмит. Лондон. 29-ого Юля 1961". И этот коренастый, по-эстонски белый даже цветом кожи старик действительно Георг Гаккеншмидт! Грамматические ошибки в дарственной надписи: он уже успел подзабыть русский язык — с 1914 года живёт за границей.

          Его имя связывалось в моём сознании с именами Морро-Дмитриева, Крылова, Луриха, Моор-Знаменского ¹, Александровича, Копьёва, Кнутарёва, Заикина, Краузе... И, вспоминая одного из них, я невольно вспоминал остальных. И вспоминал ещё одну фотографию: зима, все в пальто, кряжистый человек, расставив ноги, держит на руках двух мужчин — один из них, что с бородкой клинышком и сонным взглядом, Александр Иванович Куприн, а тот, у кого он на руках, Иван Заикин.

          Вспоминал я и другую фотографию: Заикин с ласковой бережностью обнял рукой плечи Куприна, чуть притянув его к себе. Заикин вдвое шире Куприна, на круглом лице с усами стрелкой крепкая мужицкая уверенность, сознание своей силы и хватки. У Куприна утомлённый, пристальный взгляд из-под тяжёлых, набрякших век. Заикин говорил: "Каждому своё: сильному — кротость, юному — любовь, а старцу — глубокий сон..."

          Заикин на два года моложе Гаккеншмидта и на десять — Куприна. В ту пору им всем было ещё далеко до старости...

          Я даже забыл, что нахожусь в Лондоне, в крошечном, наподобие пенала, гостиничном номере. Я снова был воспитанником Суворовского училища. Я сидел в классе на вечернем приготовлении уроков. Выучены они или нет, но я читал рассказы Куприна. Что это были за часы! Когда я не мог совладать со своими чувствами, то откидывался к спинке парты и смотрел в окно. Там была ночь, сиротски подсвеченная цепочкой лампочек вдоль трамвайных путей. Прошло всего несколько лет, как закончилась война, однако этот тыловой город ещё не ожил по-настоящему. Глухи и черны были его улицы... Но я жил в Москве Куприна, на Знаменке, усаживался с юнкером Александровым в розвальни...

          Английская речь в коридоре?.. Ах да, я ведь на самом деле в Лондоне. И сегодня закончился турнир, посвящённый семидесятипятилетию Британской ассоциации тяжёлой атлетики. За тонкими стенами номера слышались голоса постояльцев, шаги. На ночном столике лежал воскресный выпуск газеты "Обсёрвер" и перевод статьи о турнире. Вот строки обо мне:

          "...Перед вчерашним выступлением Власов был настроен пессимистически относительно возможности нового рекорда... "Не хватает пищи, — сказал он. — Нет массажиста..." Ни одного признака того, что его выступление в Лондоне может стать историческим событием..."

          Далее следовало описание моих мышц, похожих на "отполированные уличные булыжники", и моих движений, "напоминающих движения робота"...

          Автор статьи — Додди Хэй.

          Неужели тот самый мистер Хэй?

          ...Мы вернулись с приёма в полночь. В вестибюле гостиницы меня ожидали репортёры. По-московскому времени шёл уже третий час ночи. Чувствовал я себя неважно. Мой номерок, в котором можно находиться только с открытой форточкой — иначе задохнёшься, — крайне скудное питание, утомление от последних разминок, необходимость присутствия на различных официальных приёмах — всё это противопоказано силе, а я рассчитывал на рекорд.

          Я извинился перед репортёрами и попросил их задать свои вопросы утром: ведь завтра, а, точнее, сегодня, мне предстояло выступить, и я обязан был подчиняться режиму. Но среди репортёров стоял человек на костылях, с болезненно-худым лицом. В отвороте его пиджака алела нашивка боевого ордена.

          Я прошёл за лестницу, откуда меня не было видно, и попросил переводчика вернуть того человека на костылях: для него я готов сделать исключение. "В конце концов, — решил я, — какие-нибудь десять минут не изменят мою спортивную форму". К тому же я здесь и не мог выдерживать режим. Всё пошло комом сразу. Меньше всего организаторов турнира волновали результаты. Зато на рекламу они сил не пожалели. И вообще соревнование изрядно смахивало на шоу.

          На вопрос мистера Хэя о рекордах я действительно ответил, что ничего определённого обещать не могу. Рекорд есть рекорд. Кроме того, условия для его установления складывались явно неблагоприятные... Я не жаловался мистеру Хэю. Я просто старался объяснить ему своё положение.

          А теперь я чувствовал, как заливаюсь краской, перечитывая первую половину статьи. Хэй просто осрамил меня — в его статье я выглядел каким-то животным!

          На турнире я оказался в незавидном положении. В Москве посчитали: раз соревнования личные и очки не будут насчитывать — участник обойдётся без тренера. Переводчик со мной поехал, а Богдасаров, тренер, — нет. И теперь я сам должен был следить за подходами соперников, то есть поминутно справляться о количестве оставшихся подходов, рассчитывать время разминки. С разминкой опаздывать нельзя — иначе остынешь до вызова к весу и будешь вынужден выполнять новые разминочные подходы, дабы не терять ощущения "железа", а это всё дополнительный расход энергии, весьма нежелательный, если подводишь себя к рекорду.

          Между попытками я находился за кулисами среди чужих людей. Мне необходимо было присесть, расслабить мышцы, слегка взболтнуть их, сбросить усталость. Забыться на несколько мгновений. Простые операции, но весьма существенные для восстановления и концентрации силы...

          Я покрутился, но стула нигде не нашёл. Пауза между подходами строго ограничена тремя минутами. И вот тогда я потешил репортёров: я сел прямо на пыльный дощатый пол среди декораций, тросов и чьих-то ног. Сразу же в глаза ударили фотовспышки. До улыбок ли мне было? Меня о чём-то спрашивали, а я молчал. Но для мистера Хэя я вновь сделал исключение. Не ручаюсь, что с довольным выражением лица, но на все его вопросы я ответил. На разминке штанга была очень тяжёлой...

          С улицы доносились голоса и шаги прохожих. Я перевёл переключатель программ радиоприемника, встроенного в стену, на цифру "1": не просплю, разбудит пораньше. С утра в аэропорт Хитроу — и домой!

          А Лондон-то я ведь так и не увидел. Разве можно увидеть его из окна автомобиля за несколько коротких поездок? Я не побывал даже в Британском музее, его стены за чугунной оградой всякий раз видел, разминаясь ходьбой недалеко от гостиницы. Ожидание соревнований, затем выступление и тут же возвращение домой — вот неизменный порядок любой моей поездки за границу. Увидеть нечто большее — значит рисковать результатом. Оберегать силу — закон дней и часов накануне выступления. Лишь один раз я не выдержал однообразия ожидания и сбежал из своего номерка. Я запомнил названия улиц, потому что боялся заблудиться. Я вышел на Саутхэмптон, которая перешла в улицу с названием Кингсвей, пересёк Стрэнд и вышел на набережную Темзы — к цепочке скверов с вереницами фонарей. Справа в дождевой дымке зависал над рекой мост Ватерлоо...

          Я смотрел на свою фотографию в газете. Превозмогая себя, принялся за вторую часть перевода репортажа мистера Хэя.

          "...Но вот началось последнее упражнение — толчок. Власова было не узнать! Какое преображение в течение часа! Вразвалку, уверенно вышел он на помост. Переставлял ноги, напрягал массивные бёдра и руки, строго подгоняя себя под единственно правильное стартовое положение. Своим финскому и американскому соперникам он нанёс поражение первой же попыткой.

          И вот последний раунд — незабываемые мгновения! Власов приладился к рекордной штанге и...

          Георг Гаккеншмидт в своей ложе затаил дыхание. А потом пробормотал: "Изумительно, непостижимо!" И торопливо направился через заднюю дверь, чтобы поприветствовать нового льва... Это — событие, и я его никогда но забуду!

          Гаккеншмидт, всё ещё сильный и проворный, несмотря на свои годы, пожимал руку Власова и выражал своё восхищение. Власов был заметно тронут неожиданной встречей с легендарным, могучим человеком из России, чьё имя до сих пор невероятно уважается там, в стране его происхождения. На моих глазах произошло странное, потрясающее преображение. Власов незаметно соскользнул с гигантской высоты своего положения. И я вдруг увидел одинаковость выражений лиц этих двух русских, непроизвольную схожесть их осанки, жестов, какую-то органическую общность — замечательные мгновения! Я был сражён!

          Власов спокойно, естественно и искренне вошёл в роль молодого поклонника старого Гаккеншмидта."

          Я лишь смутно сохранил в памяти, что было, когда после установления рекорда я спустился со сцены. И вот сейчас я вдруг всё увидел. И уже больше не было обиды на Додди Хэя. Наоборот, я стал благодарен ему. Он помог увидеть те мгновения, вернул их мне...

          И опять с именем Гаккеншмидта в моём сознании оживали имена старых русских атлетов.

          В 1975 году мы праздновали девяностолетие русской тяжёлой атлетики. Этому юбилею были посвящены и соревнования в Подольске.

          Рядом со мной за столом апелляционного жюри сидел первый советский чемпион мира Григорий Ирмович Новак. Он первый советский чемпион мира не только по тяжёлой атлетике, но и вообще в советском спорте.

          Переговаривались мы с Григорием Ирмовичем шёпотом. Нам понравилось, как были организованы соревнования. Что и говорить, у Михаила Аптекаря, директора подольской спортивной школы "Геркулес", любые соревнования превращаются в настоящий праздник силы. Аптекаря отличает не только бескорыстная любовь к тяжёлой атлетике, но ещё и доскональное знание её истории. Знание, единственное в своём роде, признанное специалистами во всём мире. Здесь, в Подольске, у Аптекаря редчайшие фотографии, протоколы соревнований вековой давности, письма сильнейших атлетов, сотни страниц исследований по истории тяжёлой атлетики в различных странах, — и чего ещё только нет!

          Я слушал рассказ Новака о праздновании юбилея тяжёлой атлетики в 1945 году. Юбилей отмечали в ленинградском цирке. Среди приглашённых был Иван Михайлович Заикин. Его встречали на улице все атлеты и гости. Каково же было общее изумление, когда к цирку подкатила... пролётка, а в ней сидел сам старый богатырь!

          — Пролётка, понимаешь? Ума не приложу, где в Ленинграде тогда он разыскал извозчика? Но разыскал ведь! И пролётка — на дутых шинах, лакированная! Я думал, мне это всё снится...

          Руки Новака были в рубцах, мозолях, ссадинах. Тяжёлые руки рабочего человека. А мои руки за пишущей машинкой стали изнеженными. В тот момент они мне казались даже неприлично изнеженными.

          После соревнований я отдал Аптекарю давно обещанную ему репродукцию портрета Заикина, написанного Давидом Бурлюком во Владивостоке летом 1920 года. В сопроводительном тексте к репродукции сообщалось, что портрет был исполнен к сорокалетию Ивана Заикина — русского атлета с мировым именем, одного из первых, наряду с Уточкиным и поэтом Каменским, среди шестнадцати авиаторов, получивших образование под Парижем у знаменитого Анри Фармана.

          Да, я зачитывался в юности Куприным, который дружил с Заикиным. Но мою судьбу определил именно Гаккеншмидт. И это не преувеличение. Тогда в лондонском "Скала-театре" мне посчастливилось встретиться с человеком, который помог мне понять себя и найти свою силу...

          Спрятать в училище что-либо понадёжнее можно лишь под матрацем — это единственный тайник, о котором, конечно же, знают все офицеры-воспитатели — но другого у суворовцев просто не существует. В стенах этого старинного здания за многие годы учения всё всем известно, вплоть до количества ступенек просторных чугунных лестниц, из узоров которых к праздникам нас заставляли выскребать грязь. Для этого дела нет сподручнее инструмента, чем трёхгранный штык дневального... Прятать нам, в общем-то, было нечего, кроме паек хлеба для приятелей, отпущенных в увольнение.

          Но мой одноклассник Толя прятал под матрацем нечто совершенно необыкновенное. Знали об этом лишь несколько человек. Среди доверенных был и я. Однако упоминать о книге, запрятанной под матрац не в изголовье, а в ногах — там реже проверяют — при непосвящённых было нельзя: я поклялся в любом случае молчать. Книгу Толику дали почитать с воскресенья до следующей субботы — очередного увольнения. Он читал книгу на уроках, но так, чтобы никто, кроме соседа, её не видел. И вот я наконец получил книгу на полчаса. Я пробрался в актовый зал, где нам обычно было запрещено бывать. Со стены на меня взирал генералиссимус Суворов. Его портрет был выполнен в полный рост: Суворов положил руку на лист бумаги — надо полагать, на диспозицию предстоявшего сражения. На другой картине Суворов гарцевал на саврасой лошади возле ущелья, а вниз, выкатив от ужаса глаза, скатывались его чудо-богатыри. Это известное полотно Сурикова. И вообще Суриков с Верещагиным были богато представлены в нашем актовом зале. Там, где я устроился читать, на меня с картины взирали мужики с топорами: ждали, когда по зимнику поедут наполеоновские фуражиры. Я провёл упоительнейшие полчаса с генералиссимусом и с мужиками, я забыл о времени и, если не раздался бы Толин стук в дверь, то читал бы книгу до отбоя.

          Книга была издана ещё до революции. Я читал её, вложив в толстенный том Горького (тогда классиков печатали почему-то в одном здоровенном томе, при его падении во время урока с парты все вздрагивали). Надо заметить, нашим офицерам-воспитателям вменялось в обязанность проверять, какие книги мы читаем. А я держал в руках книгу Георга Гаккеншмидта "Путь к силе и здоровью". Каковское название? Что мне ещё нужно, как не этот путь к силе?

          Я с детских лет был страшно неравнодушен к силе и к сильным людям. Правда, я не слышал, кто такой Гаккеншмидт. Об Иване Поддубном писали тогда при каждом подходящем и неподходящем случаях. Поминали Заикина, но уже как-то вскользь. В журналах и в газетах давно были расписаны все титулы, названы все богатыри, которых мы должны знать, а тут вдруг какой-то Георг Гаккеншмидт — "Русский лев". Под страшным секретом Толя сообщил мне, что Гаккеншмидт живёт за границей. Но до чего же увлекательна эта его книга! И я забыл, что к её автору следует относиться с подозрением. Я переворачивал страницы, запоминал текст. Я начал понимать, как, в сущности, мало и много нужно для того, чтобы стать сильным. И самое первое условие — режим: не пить, не курить, закаляться обливаниями. Потом непрерывность занятий. Ни в коем случае нельзя пропускать тренировки. Силу вынашивает постепенность наращивания нагрузок и непрерывность этих нагрузок. Оказывается, я могу ограничиться всего лишь сорока минутами в день или через день, но этих сорока минут тренировки достаточно, чтобы воспитать большую силу. Я запоминал упражнения. Запоминал накрепко.

          Я узнал о существовании некоего доктора Краевского, которому автор книги "обязан всем, чего добился".

          Я уже тогда упражнялся на брусьях и перекладине или, как мы выражались, "качал мышцы". Преподаватели физкультуры выколачивали из нас неловкость, слабость, и небезуспешно. Меня покоряли сила, совершенство форм могучего тела. Но быть сильным — достижимо ли это, не удел ли это избранных, не жалок ли я в своём стремлении к силе? Гаккеншмидт авторитетно заявил: нет, не жалок, сила награждает любого, кто ей предан!

          Я искал силу в кустарных упражнениях; а эта книга так много рассказывала о силе, о порядке упражнений, перечисляла упражнения! Но главное было даже не в этом. Каждое слово этой книги дышало любовью к силе, но любовью одухотворённой, освящённой поклонением прекрасному. Книга вдохновенно убеждала: прекрасное в человеке — это гармония, а гармония невозможна без физического и духовного совершенства. И эта гармония неизбежна, её порождает жизнь. Надо лишь следовать зову жизни...

          Я старательно вглядывался в подаренную мне Гаккеншмидтом фотографию. Юный, могучий Гакк! Я долго смотрел на фотографию — я научен читать мышцы. Я знаю, какие упражнения сформировали те или иные группы мышц. Огромное дарование и работа заключены были в мощных мышцах Гаккеншмидта!

          И вот настало новое свидание с Гакком — так называли современники Гаккеншмидта — теперь уже в Библиотеке имени Ленина в Москве. Оказывается, мой училищный товарищ неспроста берёг её, ту книгу. Даже в Библиотеке имени Ленина она относится к разряду редких и выдаётся не в обычном порядке.

          Сверху на розовой бумажной обложке поясной портрет обнажённого Гакка. Под портретом надписи: "Георг Гаккеншмидт. "Путь к силе и здоровью". Под редакцией С.Морро-Дмитриева. Вместо предисловия "Воспоминания о Гаккеншмидте" профессора атлетики И.В.Лебедева. Москва. 1911 г. Издание братьев Поповых."

          Я прочитал:

          "...Оскудение сёл и деревень за счёт чудовищного прироста городов; увеличение числа прикованных к конторскому стулу и ведущих сидящий образ жизни; лишь слабые попытки урегулировать неправильную жизнь этих последних путём единственно правильного метода — а именно, рациональной гимнастики..."

          А вот и те слова, которые стали девизом всей моей спортивной жизни:

          "На вопрос, может ли всякий сделаться сильным, я отвечаю утвердительно... Всё дело в том, чтобы быть господином своего тела... Если хотите сделаться сильным и здоровым, то необходимо найти досуг на это, точно так же, как всякому приходится находить время для еды..."

          Георг Гаккеншмидт рассказал в книге свою биографию. Он родился в 1878 году в Дерпте. Окончив реальное училище, поступил в Ревеле на машиностроительную фабрику. Собирался стать инженером. Физическими упражнениями увлекался с детства, а в Ревельском атлетическом и велосипедном клубе, продолжая развивать свою силу, стал поднимать тяжёлые гири. Случайное знакомство с доктором Краевским — основателем атлетического и велосипедного клуба в Петербурге — определило дальнейшую судьбу Гаккеншмидта. Краевский сказал, что у Георга есть все данные, чтобы стать самым сильным человеком в мире. И в конце 1897 года вопреки воле родителей Гаккеншмидт отправился в Петербург.

          "Доктор Краевский, холостяк, жил в большом доме на Михайловской площади в Санкт-Петербурге, — написал Гакк. — Я был принят весьма гостеприимно в доме этого покровителя атлетики. Доктор относился ко мне, как к родному сыну, и в течение моего тренирования предоставил в моё распоряжение всё то, что он знал в деле атлетики. Одна комната в его доме была украшена портретами лучших атлетов и борцов всего света... Доктор Краевский являлся, кроме того, основателем частного клуба, в котором еженедельно происходили упражнения с тяжёлым весом, гантелями и другими гимнастическими аппаратами и где также усердно боролись. В гимнастической зале у доктора Краевского находились в громадном выборе многочисленные штанги, гантели, гири, а также всякого рода аппараты для развития силы..."

          Признаться, я думал, что "отцом российской тяжёлой атлетики" Краевского нарекли мои современники. Но так, оказывается, его называл ещё Гаккеншмидт. В одной из глав своей книги — эта глава специально посвящена Краевскому — он написал:

          "Доктор Краевский, имевший громадную практику, был в высшей степени отзывчивым человеком и безвозмездно лечил бесчисленное множество пациентов из беднейших слоёв населения. Его приёмная была всегда наполнена ищущими помощи...

          Он начал свои физические упражнения на сорок первом году жизни и достиг таких успехов, что даже двадцать лет спустя выглядел гораздо свежее и здоровее, чем когда ему было сорок лет.

          Все тяжелоатлеты и борцы, приезжавшие в Санкт-Петербург, являлись к доктору Краевскому и экспонировали своё искусство в его гимнастическом зале; при этом они подвергались тут же тщательному измерению, взвешиванию и исследованию. Благодаря этому доктор Краевский приобрёл превосходный материал и выдающиеся познания относительно способностей к физическому развитию и различных систем тренирования."

          Тренируясь у Краевского, Гакк быстро приобрёл значительную силу (он ел при этом всё, что хотел, но пил только молоко) и в том же 1898 году, состязаясь в поднятии тяжестей на звание чемпиона России, получил первый приз — вытолкнул обеими руками 114 килограммов.

          А вскоре, регулярно тренируясь и в борьбе, Гакк победил в Петербурге знаменитого французского борца Поля Понса.

          Летом 1898 года Гакк отправился в Вену, где самые сильные люди Европы состязались в поднятии тяжестей. С этих состязаний ведётся счёт европейским чемпионатам по тяжёлой атлетике среди любителей. На том первом чемпионате победил австриец Вильгельм Тюрк. Гакк довольствовался третьим местом. Ещё не существовало деления по весовым категориям — все соревновались в одной группе. Собственный вес Тюрка был 120 кг, Гакка — 89 кг. Разница, по нашим представлениям, чудовищная. Впрочем, в снисхождении Гакк не нуждался. Его уже ждали и мировые рекорды, и славные победы на ковре.

          После одного из самых представительных борцовских турниров в Париже, проходившем в сентябре 1899 года, публика стала называть Гаккеншмидта "Русским львом". А в 1902 году в Англии он уже с трудом находил противников, которые решились бы с ним бороться.

          Американец Каркик — очень сильный борец — начал свои гастроли в лондонском "Альгамбер-театре", лишь прослышав об отъезде Гакка. Каркик, как водилось в те времена, вызывал на арену всех, готовых помериться с ним силой. Однако Гакк на самом деле ещё не уехал и, как обычный зритель, купил билет и отправился со своим товарищем на выступление Каркика. Когда американец бросил вызов публике, Гакк стремительно выбежал на арену, а его товарищ вынес за ним в пакете 25 фунтов стерлингов необходимого залога. Каркик, узнав Гакка, наотрез отказался бороться. В "Альгамбер-театре" поднялся шум: ведь американец только что сам вызывал любого на поединок. Каркик "победил" Гакка... с помощью полиции, которая под рёв зала увела Гакка со сцены.

          Равных на континенте "Русскому льву", как продолжали величать Гакка, не было никого. И в 1904 году он отправился в Австралию, где тоже, несмотря на болезнь, всех победил. В 1905 году в громадном нью-йоркском "Мэдисон-сквер Гардене" Гакк добился победы над чемпионом США Томом Дженкинсом.

          "Я положил бы его гораздо скорее, — написал Гакк, — но несколько раз, когда я его крепко схватывал, он становился бледным как полотно, и так как я боялся повредить у него что-нибудь, то выпускал его..."

          В этом турне по США и Канаде Гакк уложил на лопатки и всех других знаменитых борцов...

          Я закрыл книгу Георга Гаккеншмидта. На обложке в прямоугольничке её цена: 1 рубль.

          Внезапно я с удивительной ясностью увидел себя в лондонском "Скала-театре". Операторы Би-Би-Си свернули свои кабели и увезли аппаратуру, но в воздухе ещё стоял запах подгоревшей краски. Он смешивался с запахами разогревающих мышцы растирок, табачного дыма и пива. Уже разбрелись репортёры и знатоки, от которых всегда тесно за кулисами. Торопились в автобус спортсмены и тренеры. Вразвалку, громко хохоча, прошёл финн Калайярви-младший — рекордсмен мира, отчаяннейший из турнирных рубак. Медлительно прошагал высоченный господин с застывшим продолговатым лицом — "патриарх" американской тяжёлой атлетики Роберт Гофман...

          Рядом с Гаккеншмидтом стояла его жена — маленькая и изящная. А Гаккеншмидт был действительно элегантен в своём чёрном костюме.

          — Вас очень помнят у нас, — бормотал я. — Я не преувеличиваю — это так! Вас помнят...

          Гаккеншмидт напряжённо вслушивался. Он не сразу схватывал смысл моих слов. И вдруг, улыбаясь, закинул голову — это был его характерный жест!

          — Давно, как это было давно! — И, раскланиваясь, произнёс: — Надеюсь, увидимся вечером. — Он произносил русские слова с сильным акцентом...

          Я смотрел ему вслед. У старика был очень мощный костяк, шея по-борцовски широко и крепко держала голову, но особенно впечатлила меня его грудь, когда он повернулся и ещё раз поклониться. Грудь была раздвинута и выгнута чисто по-гаккеншмидтовски (теперь-то, наглядевшись на фотографии молодого Гакка, я прежде всего отмечал в своём сознании именно эту подробность).

          А вечером перед банкетным залом одного из лондонских ресторанов Гаккеншмидт подарил мне ту свою фотографию и копию телеграммы Краевского.

          "Его Высокородию Георгию Георгиевичу Господину Гаккеншмидту, Всемирному Атлету Любителю, Москва. Тверская, Пассаж Постниковой, Атлетическая арена баронессы Кистер.

          Санкт-Петербург. 4.II.1898. Георгий Георгиевич! Поздравляю Вас с Вашим Новым Всемирным рекордом. Вы выжали одной рукой двести восемьдесят два и 3/4 фунта, как я вчера узнал. Вас вдохновила Москва. Да здравствует победитель Всемирного Сандова. Честь и слава России! Ваш обожатель, доктор Краевский."

          В тот день, 4 февраля 1898 года, в Москве Георгом Гаккеншмидтом был установлен первый — и не только в тяжёлой атлетике, а вообще первый — мировой рекорд в истории русского спорта.

          Я рассказал Михаилу Аптекарю, что написал в журнале "Юность" о Гаккеншмидте.

          — А знаешь, он ведь ответил на моё письмо, — сообщил мне Миша.

          — Как, у тебя есть письмо Гакка?

          — Я списал его адрес с визитной карточки у тебя на столе после твоего возвращения из Лондона. — Аптекарь подошёл к шкафу и достал папку. — Вот оно, это письмо.

          "...Я был в Юрьеве 2, когда Доктор умер, — разбирал я мелкий неровный почерк Гаккеншмидта. — Мне послали телеграмму, и я немедленно возвратился в Петербург..."

          Это он писал о Краевском. В начале зимы 1900 года Краевский сломал ногу на Литейном мосту и, проболев около шести месяцев, 1 марта 1901 года умер.

          Уже нет в живых и Георга Гаккеншмидта, прозванного "Русским львом". Он скончался в Лондоне 19 февраля 1968 года на девяностом году жизни.

          Поклон тебе, Великий Гакк!

  ² 2 Ныне Тарту

[на главную страницу]